В жизни непрестанно встречаешь огромное количество невротиков, уродов, извращенцев и психопатов мужского пола, — и никто из них никогда не был на войне.
Живут себе все эти чудаки, нервничают, психуют, извращаются, как умеют и морально уродуют себя и окружающих.
Но стоит кому-нибудь, имеющему хоть какой-то военный опыт повысить голос, напиться и упасть в витрину, послать на хрен начальника или дать подзатыльник любимой девушке – сразу восстаёт в полный рост (и в неохватный бюст) комитет солдатский матерей, поднимается крик о «синдроме», о том, что «оттуда» нормальными не возвращаются и даже о том, что «их всех желательно изолировать» до полного выздоровления.
Может быть, кто-нибудь объяснит, как так получилось?
Человечество воюет, судя по всему, давно и не прекращая этого увлекательного занятия ни на день. Но кто-нибудь из нас помнит что-нибудь из мировой классики о невротиках, прошедших войну и навек слетевших с катушек? Может быть, я забыл, но пусть мне подскажут?
Может, это как-то отразилось в «Илиаде»? В «Записках о гражданской войне» Гая Юлия Цезаря? Может быть, отличный вояка Сервантес обмолвился на эту тему? Может, это описал лорд Байрон? Или Майна Рида на всю жизнь шокировала Мексиканская война, где его ранили – и с тех пор он стал гуманистом? Может быть, Лев Толстой очень переживал из-за того, что устраивал зачистки в горах?
Или, может быть, Хемингуэй и Ромен Гари покончили с собой из-за того, что им приходилось стрелять в людей? А женщины, алкоголь, наличествующая или отсутствующая мужская потенция и прочие ненавязчивые приметы их многолетней мирной жизни — тут совершенно не причём?
Может быть, увешенный Георгиевскими крестами Николай Гумилёв был большим невротиком, чем Есенин и Маяковский, войны не видевшие – или видевшие её издалека? (Если слово «невротик» вообще корректно по отношению к Гумилёву, даже в вопросительной форме).
У Гришки Мелехова, может, тоже был военный синдром? Или он всё-таки заплутал между двумя бабами, а также то «красной», то «белой» правдой?
Короче, есть непреходящее ощущение, что мы имеем дело с дурным мифом – когда заходит речь про неизлечимые синдромы, охватывающие всех поголовно, сдуру ухватившихся однажды за автомат.
Отчасти этот миф порожденье прошлого, XX века – именно тогда, подготовленный, распаханный и засеянный гуманистами века XIX-го, появился культ жертвы. Выяснилось, например, что проигравшим народом быть не менее, а то и более выгодно, чем победившим.
И пошло-поехало: Барбюс, Ремарк, даже Сэлинджер – всё это оказалось куда больше востребовано, чем, скажем, Эрнст Юнгер.
Выяснилось также, что рефлексировать и размазывать слёзы (а то и слюни) по лицу в произведениях культуры (кино, литература, изобразительное искусство) зачастую более выгодно, чем дать портрет человека с криком «Банзай!» вырывающего у кого-нибудь кадык.
Онегин и Печорин, между прочим, тоже рефлексировали, но вместе с тем у них не возникало никаких сомнений, если нужно было кого-нибудь мимоходом пойти и застрелить. У Пушкина, к слову сказать, на счету 29 состоявшихся или несостоявшихся дуэлей. Ещё мне тут его переписка попалась на глаза: Бог ты мой, что он пишет про варшавское восстание! Угодил бы он в руки нашим либералам, они б его забили с Прохановым и Макашовым в один гроб… Лермонтов тоже особенным гуманизмом не отличался.
В Советской России, сразу после Великой Отечественной эта зараза ещё мало распространилась. Более того, почти не было культа самих фронтовиков – отвоевали, и спасибо, давайте теперь мирным трудом займёмся.
И это, пожалуй, пошло только на пользу народу. Страну отстроили быстро, наплодили детей, и стали жить-поживать. Фронтовики и невоевавшие соседствовали, трудились, учились рядом – никто никому не мешал, никто никого навязчиво жизни не учил.
Послевоенное поколение, правда, всё равно получилось какое-то несколько поднадломленное. С червоточинкой…
Оно понятно, что «оттепель», а потом «застой», «безвременье вливало водку в нас» и всё такое. Но это безвременье, между прочим, вливало водку во всех подряд – и во фронтовиков, и в тех, кто на фронт по возрасту или в силу иных причин не успел и не попал.
И вот отвоевавшие своё артиллерист Юрий Бондарев, танкист Даниил Гранин и пехотинец Борис Васильев, дай Господи им здоровья, живут и здравствуют — а Юрий Казаков, Александр Вампилов или невоевавший Юрий Трифонов через безвременье не перешли. Так и остались там, убитые без пуль и осколков.
Не все знают, что воевал (был пленён и бежал из плена!) проживший достаточно долгую жизнь Иннокентий Смоктуновский. И добрый дедушка Юрий Никулин воевал, и навоевал «Медаль за отвагу». И офицер Великой Отечественной Владимир Этуш до сих пор снимается в кино.
А вот Олег Даль не воевал. И Василий Шукшин – нет. И Александр Кайдановский – нет.
Воевавший Булат Окуджава прожил 73 года, а не воевавший Владимир Высоцкий – 41.
Понятно, что можно вспомнить и назвать другие имена – но, согласитесь, я ж называю людей знаковых, которые определяли лицо послевоенной эпохи. И картина получается совершенно очевидная: у воевавших запас прочности больший.
Я всё это наблюдал на примере своей семьи.
Один мой дед, Нисифоров Николай Егорович, 1923 года рождения, был призван в 1941-м, пулемётчик. Потерял семь «вторых номеров» за войну – а сколько всего погибло из пулемётного расчета – он и не помнил. Зато помнил, как ротой побежали в атаку, атаку задавили, и обратно в окопы возвращается пять человек.
Другой мой дед, Прилепин Семён Захарович, 1914 года рождения, был призван в 1942-м. Артиллерист, попавший потом в плен и два с лишним года проведший в лагерях по всей Европе. Ему однажды некий, оказавшийся в том же лагере, ведун нагадал, что проживёт дед 85 лет – и поверить в то было глупо и нелепо. Умирали там все, непрестанно и каждый день – тут бы день протянуть. Но ведун оказался прав.
Оба деда сразу после войны нарожали по трое детей. Оба деда всю жизнь держали огромное хозяйство, с огородами до горизонта и огромным поголовьем самой разнообразной скотины.
Послевоенные дети и первого и второго деда пошли не в родителей. Дочери, правда, живут и здравствуют – но какой с женщин спрос. А вот мой отец умер, прожив чуть побольше Василия Шукшина. И мой крёстный – родной дядя – умер, прожив чуть поменьше Олега Даля.
И на таком печальном фоне мы всерьёз голосим про военный синдром!
У нас принято во всём винить американцев – ну так я не буду тогда выделяться из толпы.
Этот самый военный синдром во многом придумали американцы, получившие своё во Вьетнаме. Их заразный кинематограф, наснимавший по этому поводу десятка полтора шедевров, привил тему и нашему кинематографу. А кинематограф – великая вещь.
С тех пор, пошло-поехало.
Сегодняшний фронтовик, отстрелявший своё солдатик, особенно если он ещё молод, едва попадёт на страницы серьёзного романа или хорошего фильма, сразу начинает тосковать и тоскует до полного исступления.
И никакого другого фронтовика и солдатика нам никто не предлагает. Вот чтобы он пострелял, побуянил, порисковал шкурой – а вернулся домой, развернул гармонь – и все девоньки его.
Между тем, скажу как на духу, ни одного носителя «афганского» или «чеченского» синдрома я в своей жизни не встречал. То есть, я знаю людей, которые были в чеченском плену, знаю, как минимум, трёх мужиков, что прошли и Афган, и Чечню, и Абхазию успели зацепить, знаю с полста бойов, проведших в Грозном в пору проведения там контртеррористической операции по году и больше, и ещё десяток знаю, которые наверняка и в упор убивали людей.
Только не надо мне заливать про то, что я не знаю, что у них твориться в душе.
В душу я никому залезть не смогу, но хронической тоской, неврозом, алкоголизмом, мучительной завистью к окружающим и непрестанной злобой к миру хворают не те, кого я назвал, а совсем другая часть моих знакомых – что автомат, танк и гранату видели только в телевизоре.
Здесь, конечно, стоит меня спросить а отправил бы я но войну своих сыновей. Или задать конкретный вопрос в лоб: не за войну ли я тут пропагандирую.
На что я на чистом духу отвечу: война – зло, а детей своих я под пули не пущу ни за что.
Что, впрочем, никак не отменяет всего вышесказанного.
Захар Прилепин