О новой прозе и новых стихах
Сергей Шаргунов. Книга без фотографий. — Издательство «Альпина», 2011
В своих сочинениях Шаргунов по-разному пробует рассказать какую-то одну и ту же историю. Быть может, историю взросления.
Он написал пять более или менее крупных вещей: «Малыш наказан», «Ура!», «Как меня зовут?», «Птичий грипп» и вот — «Книгу без фотографий». Сам Шаргунов называет их «романами», хотя мы явно имеем дело с повестями (кстати, почему-то вызывающими у меня смутные ассоциации то с вольтеровским «Кандидом», то с «Вертером» Гёте).
Привычная шаргуновская тема (история взросления, как мы предположили выше) иногда играет с ним дурацкую шутку. Даже сведущие и начитанные люди (критики, например) находят прозу Шаргунова юной, ломкой, спотыкающейся.
В то время как Шаргунов просто описывал юного, ломкого, спотыкающегося человека — и делал это максимально адекватным поставленной задаче языком.
Более всего Шаргунов, как мне кажется, учился у Валентина Катаева — но Катаева сейчас мало кто помнит, и вообще на такую прозу нынешний слух не отстроен.
Поздний Катаев именовал свой стиль «мовизмом» — на русский язык этот странный термин можно перевести как «плохизм». То есть он осмысленно (и кокетливо) ставил целью писать плохо — позволяя себе самые неожиданные словесные выверты, как бы не заботясь о форме, сюжете и о читателе вообще. Сам-то при этом знал, что пишет настолько хорошо, насколько вообще возможно.
Шаргунов появился в литературе девятнадцатилетним — но сразу же взрослым, со своей лексикой и своим строем речи. Периода ученичества у него — не было.
Появление его оказалось настолько удивительным природным явлением, что многие вовсе не поняли, с чем имеют дело.
Понял Лимонов, он тогда, кстати сказать, сидел в тюрьме. Оттуда написал Шаргунову письмо: «Вы писатель, да еще какой! Ваш герой, он весь импрессионистский, летящий… Писатели такого рода — редкость. Берегите себя».
Лимонов вообще скуп на похвалы, на моей памяти Шаргунов вообще последний, кого он похвалил. Зато у Лимонова, как он сам в свое время заявил, безупречный эстетический вкус. Именно.
По мне, так Шаргунова должны были носить на руках все те, кто обладает слухом на слово.
Но всё выходило не так гладко.
То ли мало кто мог оценить фирменный шаргуновский «мовизм».
То ли Шаргунов сам поначалу слишком много ставил на политику, лет на пять вовсе забыв о литературе.
То ли публика не могла простить Шаргунову что-то, самой публике до конца не понятное.
Одни были уверены, что всё это шаргуновское левосоциальное проповедничество, яростное политиканство — только игра, и брезгливо раздражались. Те, кто верил, что это не игра, а жизнь и личная правда, — раздражались еще больше.
У нас что ни делай — всегда найдутся недовольные тобою.
В общем, после первого и шумного успеха с повестью «Малыш наказан» Шаргунов на время сдал позиции самого первого, главного, яркого литератора нулевых.
Ни одна из его последующих повестей должного резонанса не получила.
И вот вышла «Книга без фотографий». Казалось бы, всё та же история — Шаргунов пишет о себе, или почти о себе, как и во всех предыдущих сочинениях. И герой вроде бы тот же самый: ломкий, импрессионистский, сомневающийся. Все основания были, чтобы и эту книжку сбросить со счетов широкого читателя, но этого, к счастью, не случилось.
«Книга без фотографий» бодро продается, погостила в шорт-листах ведущих литературных премий, получила хорошую прессу. И ее с удовольствием читают.
Причины могут быть совершенно случайные, например: такое время пришло.
А могут и не случайные.
Вот они.
В этом тексте автор-рассказчик отошел на полшага от своего персонажа. Если в «Малыше…» этой дистанции не было, а в «Птичьем гриппе» она была задумана, но не прочувствовалась, то тут автор смотрит на героя (Шаргунов на себя) со стороны, с некоторым, конечно, пристрастием, но спокойно, спокойно.
И эта созерцательность, это спокойствие передаются читателю. Никакого привкуса инфантилизма! Взрослые люди (или те, что думают о себе, какие они взрослые, серьезные люди) это ценят.
И потом, язык, конечно.
Шаргунов тут выступает уже не как поздний Катаев, а как, рискнем пошутить, ранний, или, точнее сказать, зрелый Катаев, сочиняющий волшебную, прозрачную, нежнейшую повесть «Белеет парус одинокий».
Это не перченая и верченая ранняя шаргуновская проза — а нечто, сработанное даже не в жанре классической прозы, но в жанре классической русской мемуаристики, всегда балансировавшей на грани беллетристики (вспомним Гиляровского или Константина Коровина).
Поэтому и читатель сразу прикипел к этой книжке сердцем. Да и сам я, признаться, «Малыша…» и «Как меня зовут?» маме не дал бы почитать, а «Книгу без фотографий» — дал.
Там у отца героя — московского священника — в квартире, в начале советских 80-х, хранятся кости невинно убиенного государя императора Николая Романова; там бабушка, вывезенная из деревни, спрашивает у столичного внучка, где он учится, — звучит ответ: «На журфаке». — «На жука?» — переспрашивает бабушка. Там молодой парень сначала лезет в большую политику, потом едет смотреть на то, как воюет Абхазия (где копает могилы убитым), потом на то, как отвоевала Чечня (где ему самому едва не отстрелят башку), — и обо всем этом сообщает без лишнего позерства, без выкрутасов — а ровным, чистым, внятным голосом.
В конце концов (в последней главе) попадает в заброшенную деревню, где местный мужичок сообщает герою, как быть, чем жить, за что держаться.
(Это, кстати говоря, моя деревня. И мужичок — мой сосед. Я тоже с ним всё время разговариваю. Сергей был у меня в гостях — и его познакомил.)
В общем, Шаргунов показал скептикам, что говорить простым, а не ломким, чистым, а не со сбоем то на фальцет, то на хрип голосом он тоже отлично умеет.
И скептики замолкли.
А я попрошу Шаргунова, чтобы та речь, которой он наговорил, например, свою шедевральную повесть «Ура!» — не была позабыта и оставлена им.
На всех скептиков не угодишь, и вообще можно не дождаться, когда у них вырастут глаза и уши. А такую прозу, какую Шаргунов сочинял раньше, все равно никто больше делать не умеет.
Вера Полозкова, Ольга Паволга. Фотосинтез. — Издательство «Livebook/Гаятри», 2011
Имя Веры Полозковой знают все, кто худо-бедно слышал о современной поэзии; что касается Ольги Паволги, тут надо пояснить: она фотограф.
В этой книжке стихи чередуются с фотографиями; фотографии очень хорошие, но говорить мы все равно будем про стихи.
Маяковский как-то сказал, что он пишет в одной удачно найденной тональности 2—3 стихотворения, а Блок — 10 или 12, или даже больше.
Любопытное замечание: у Блока действительно стихи растут кустами. Они вроде бы разные, но если попытаться слушать их музыку, то мелодия слышна одинаковая, или даже не мелодия, а что-то такое… волна прихлынула, волна отхлынула… Сирень качается на ветру. Качается на ветру. На ветру.
Книжка «Фотосинтез» — такой куст.
Полозкова будто бы пишет одно и то же стихотворение (ну, может быть, два).
Оно — нет слов — прекрасно.
Но я никак не могу понять, в чем тут загадка: некоторые стихи Полозковой не имеют ни одного повторяющегося слова, и размер у них разный, и даже сюжет ничем не схож, а я все равно никак не могу понять, чем они отличаются.
Иногда мне казалось, что это вообще поэма.
Может быть, вправду казалось?
Но посудите сами.
Мать-одиночка растит свою дочь
скрипачкой,
Вежливой девочкой, гнесинской
недоучкой.
«Вот тебе новенькая кофточка,
не испачкай».
«Вот тебе новая сумочка с крепкой
ручкой».
Здесь мы расстанемся. Лишнего
не люблю.
Навестишь каким-нибудь тёплым
антициклоном
Мы ели сыр, запивали его крепленым,
Скидывались на новое по рублю.
Это Гордон Марвел, похмельем
дьявольским не щадимый.
Он живет один, он съедает в сутки
по лошадиной
Дозе транквилизаторов; зарастает
густой щетиной.
Страх никчемности в нем читается
ощутимый.
По ночам он душит его, как спрут.
Рассчитай меня, Миша. Ночь, как
чулок с бедра,
Оседает с высоток, чтобы
свернуться гущей
В чашке кофе у девушки, раз в три
минуты лгущей
Бармену за стойкой, что ей пора,
И, как правило, остающейся до утра.
Вот когда мы бухали, плакали или
грызлись —
Выделялось какое-то жизненно
важное вещество.
Нам казалось, что это кризис.
На деле кризис —
Это не страдать, не ссориться, ничего.
Вышепроцитированное могло быть одним, несколько странным, но все-таки одним, стихотворением — а я просто взял первую строфу у пяти стихотворений подряд. То есть можно было бы собрать и более удачный пример, но, наверное, не нужно. Можно делать, как я сейчас, тупо наугад — и результат будет тот же самый.
Притом что Полозкова не просто поэт, но очень меткий поэт, она отлично владеет стихом, рифмы ее легки, органичны и непредсказуемы, формулировки чаще всего блистательны.
Более того: я тоже (в числе многих) считаю Полозкову первой поэтессой России. До каких-то пор считал Анну Русс, но Русс оставила Москву и запропала в Казани, а свято место пусто не бывает.
Не уверен, впрочем, что влияние Полозковой на современную поэзию будет благотворным. Скорее наоборот — ее интонация заразительна, эта интонация любой рифмующей девушке с претензиями дает почувствовать себя оригинальной, ранимой и дерзкой. Так же была заразительна интонация Бродского — и мы знаем, чем это закончилось: натуральным ступором в постсоветской поэзии. Прицепившаяся чужая интонация тормозит развитие поэзии хуже Ломоносова с его «штилями».
Однако ж: мне очень нравятся ее стихи. Или так: мне очень нравится это ее бесконечное стихотворение.
Если она начнет сочинять новое стихотворение, я тоже буду рад, но мне и это вполне по нраву перечитать еще сорок тысяч раз.
Захар Прилепин