50 поэтов XX века

     Решился, пока ещё есть силы, и пока газета «День литературы» со скрипом, но выходит, назло всем недоброжелателям продолжить подведение литературных итогов ХХ века. На этот раз хочу предложить читателям список 50 лучших русских поэтов. Тем более, что считаю, в целом ХХ век в русской литературе ничем не слабее нашего Золотого ХIХ. И в прозе, и в поэзии. Конечно, как строго ни отбирай лучших русских поэтов, их так много и они такие разные, что всё равно какого-то абсолютно точного списка не будет. Кого-то придётся опустить, выбирая наиболее достойных в каждом поэтическом направлении, в каждой литературной эпохе. Как говорится, все гении налицо, их от силы пять-шесть, но ярких, талантливых поэтов в России ХХ века наберётся под две сотни, как из них выбрать пятьдесят? Сложнейшая задача. Гарантированы упреки и недоумения.
     Постараюсь представить все тенденции поэтической России, все главные направления русской поэзии. Неизбежны пробелы, но как было и в случае с обсуждением лучшей русской прозы год назад на страницах нашей газеты, надеюсь, читатели оспорят, предложат какие-то альтернативные имена, возникнет уже собственно читательский альтернативный список, который мы тоже опубли- куем. Не одному же Евгению Евтушенко определять вкусы наших читателей, навязывая свои «Строфы века».
     Естественно, это мой личный пристрастный список. Но, замечу без ложной скромности (пока ещё одного из ведущих критиков России): надеюсь, моё профессиональное мнение что-нибудь да значит.
     Иные читатели могут и возмутиться: как можно рядом, в одном списке ставить гениального поэта Александра Блока и, к примеру, того же Евгения Евтушенко.
     Но, если исходить лишь из значимости имён, из высочайшего качества текстов, то можно остановиться на первых тридцати годах ХХ века и получить в результате очень даже достойный список 50 поэтов. И дальше – не продолжать.
     Можно было и всю мировую литературу остановить на античном периоде, закончив «Библией». Вряд ли что-то сказали с тех пор новое о человеке и мире.
     Естественно, я постарался представить все периоды ХХ века. Здесь и Серебряный век, здесь и военная поэзия, никуда не уйти и от эстрадной поэзии «шестидесятников», уравновесив её глубинной русской «тихой лирикой».
     Конечно, как заядлый русский патриот, я мог составить список 50 лучших, исходя лишь из своих патриотических воззрений. И это тоже был бы достойный список, от Александра Блока и Николая Клюева до Николая Рубцова и Юрия Кузнецова. Но надо ли осознанно обеднять нашу поэзию? Это же всё – наше русское достояние. Это лики нашей русской культуры во всём её разнообразии. Все поэтические споры и дискуссии – тоже наши. Пусть историки литературы разбирают острую полемику между Александром Блоком и Николаем Гумилёвым, между Владимиром Маяковским и Сергеем Есениным, между Георгием Адамовичем и Владиславом Ходасевичем. Мы будем читать их гениальные стихи.
     Думаю, что любой другой критик, любого направления и любого возраста, затеявший нечто подобное, на добрых две трети повторит те же самые имена, лишь усиливая те или иные ноты в общей партитуре. Даже абсолютных гениев в России ХХ века и то предостаточно. От Блока и Есенина, Маяковского и Цветаевой до Бродского и Кузнецова. Даже третий ряд нашей литературы ХХ века вполне бы устроил многие европейские страны. Пусть иные русофобствующие или не в меру пессимистичные критики заявляют о полной исчерпанности нашей литературы, о нынешней поэтической или прозаической пустоте. Полноте. Так же и в начале века поругивали все книги стихов Николая Гумилёва или Марины Цветаевой, упрекали в упадничестве Сергея Есенина и Николая Клюева. Собаки лают, а караван русской литературы идёт себе вперёд, и этого лая совсем не замечает.
     Немало в России было крупных писателей, одинаково заметных и по своей прозе, и по поэзии. Я вынужден был, за редким исключением, не вставлять их в свой поэтический список, ибо они достойно представлены в моём же ряду лучших русских прозаиков. Это и Иван Бунин, и Дмитрий Мережковский, и Владимир Набоков, и Фёдор Сологуб, и Андрей Платонов. Исключение мною было сделано лишь для Андрея Белого, без поэзии которого общая картина была бы перекошена, при том что пройти мимо гениального романа «Петербург» я никак не мог. И для Константина Симонова, прозаические книги которого меня просто заставили внести в альтернативный список читатели газеты, но без стихов «Жди меня…» или «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» нельзя представить нашу военную поэзию. И для Бориса Пастернака, конечно же, прежде всего поэта, но его нашумевший и нобелированный роман «Доктор Живаго» стал знаком своего времени, мимо которого не пройдёшь. А вот в списке лучших поэтов ему самое место.
     Кстати, сразу же укажу на так называемый «заговор элитарной интеллигенции», навязавшей всему миру знаменитую «четвёрку»: Борис Пастернак, Марина Цветаева, Анна Ахматова и Осип Мандельштам… Несомненно, это замечательные русские поэты ХХ века, и они, конечно же, есть в моём списке. Но также несомненно, что, как минимум, не менее талантливы, а по моему мнению и превосходят эту «четвёрку» по поэтическому дарованию, по величию замысла и по масштабности его исполнения Алек- сандр Блок и Владимир Маяковский, Велимир Хлебников и Николай Заболоцкий, Николай Клюев и Сергей Есенин, Павел Васильев и Александр Твардовский… Таких «четвёрок» можно было в русской поэзии подобрать с десяток, что же мы по чьему-то злому умыслу крутимся лишь вокруг одной из них? Почему-то в литературе число четыре обладает какой-то магией. Четыре ведущих футуриста, четыре акмеиста, четыре имажиниста. Могли бы представлять всю русскую поэзию ХХ века и наши четыре «Б»: Блок, Белый, Бальмонт, Брюсов…
     Впрочем, точно также во второй половине ХХ века наши либеральные литературоведы и критики навязали всему миру ещё одну известную «четвёрку»: Андрея Вознесенского, Булата Окуджаву, Евгения Евтушенко и Беллу Ахмадулину, естественно, не замечая ни Николая Рубцова, ни Юрия Кузнецова, ни Татьяну Глушкову, ни Глеба Горбовского. Просчитались лишь в одном: не заметили будущего нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Тем более, Иосиф Бродский сделал всё, чтобы уже в своём нобелевском статусе указать всему литературному миру на фальшивую либеральность и хлестаковщину, поэтическую мелкотравчатость Евтушенко и Вознесенского… Может быть, хватит уже нынешним молодым и талантливым поэтам протискиваться в новые элитарные «четвёрки».
     Мой список далеко не элитарен. Во-первых, 50 поэтов – это никакая не группа. Во-вторых, список составлен из лучших, наиболее талантливых и ярких поэтов самых разных направлений. В третьих, он, может быть, осознанно в чём-то провокативен, дабы услышать самые разные мнения читателей.
     Конечно, чем ближе к современности, к концу ХХ века, тем больше возникает спорных фигур. Не всё ещё устоялось, не всё отсеялось. Больше вкусовщины. Но тут уже, надеюсь, мне поможет моя критическая интуиция, моё литературное чувство.
     Итак, читатель, я предлагаю твоему вниманию 50 ведущих, наиболее талантливых русских поэтов ХХ века. Жду замечаний и деловых советов на форуме газеты «Завтра»: https://zavtra.ru или на нашем электронном адресе: denlit@rol.ru.
     
     1. Константин СЛУЧЕВСКИЙ. Это, несомненно, оригинальнейший поэт предыдущего девятнадцатого столетия, дворянин, гвардеец, камергер, дебютировавший ещё в некрасовском «Современнике» в 1860 году. Он как бы опередил своё время, став предтечей русских символистов, может быть, поэтому ему судьбой было дано переползти в ХХ век. В канун века у Константина Случевского уже в шестидесятилетнем возрасте вышло шеститомное собрание сочинений, так поразившее старших символистов. В начале ХХ века он сближается с Бальмонтом и Брюсовым, которые охотно начинают печатать стареющего поэта диссонансов в своих изданиях символистов. Последние циклы стихов вышли в 1903 году в «Русском вестнике». Скончался в Петербурге в 1904 году. Случевский как бы соединил две эпохи – Золотой и Серебряный век.
     В чудесный день высь неба голубая
     Была светла;
     Звучали с церкви, башню потрясая,
     Колокола…
     И что ни звук, то новые виденья
     Бесплотных сил…
     Они свершали на землю схожденье
     Поверх перил…
     

     2. К.Р. Увы, по придворному статусу великий князь не имел права баловаться литературой. Поэтому Константин Константинович РОМАНОВ остановился лишь на инициалах, публикуя свои сборники стихов без лишней выдумки «Стихотворения К.Р.», «Новые стихотворения К.Р.» и так далее. Его стихи полюбились самым лучшим русским композиторам, в том числе Петру Ильичу Чайковскому, положившему многие из них на музыку. Незадолго до смерти (а умер великий князь в 1915 году) выпустил мистерию на евангельский сюжет «Царь Иудейский».
     Когда креста нести нет мочи,
     Когда тоски не побороть,
     Мы к небесам возводим очи,
     Творя молитву дни и ночи,
     Чтобы помиловал Господь…
     

     3. Иннокентий АННЕНСКИЙ. Пожалуй, первый выдающийся поэт уже века ХХ-го.
     Его первый сборник стихов «Тихие песни» вышел в 1904 году. Второй, посмертный – «Кипарисовый ларец», в 1910-ом. Всю жизнь работал в гимназиях, преподавал античную культуру, русский язык и литературу. В Царском Селе был директором гимназии и преподавал языки юному Николаю Гумилёву. Его стихи оказали огромнейшее влияние на всю русскую поэзию ХХ века. Георгий Адамович писал: «Анненский – единственный возможный, вместе с Блоком, претендент на русский поэтический трон со смерти Тютчева и Некрасова!» Он смело соединил психологию романа с высокой лирикой, за что и был назван философом Георгием Федотовым «Чеховым в стихах».
     Ещё не царствует река,
     Но синий лёд она уж топит;
     Ещё не тают облака,
     Но снежный кубок солнцем допит.
     
     Через притворенную дверь
     Ты сердце шелестом тревожишь…
     Ещё не любишь ты, но верь:
     Не полюбить уже не можешь…
     

     4. Александр БЛОК. На мой взгляд, самый великий русский поэт ХХ века, поэтическая вершина, как Александр Пушкин в ХIХ. О чём бы он ни писал: «Стихи о Прекрасной даме» или программный для раннего символизма героико-романтический цикл «На поле Куликовом», полный предчувствия новых мятежных дней; анализировал ли народную мифологию в «Поэзии заговоров и заклинаний» или создавал свои знаменитые «Скифы» и поэму «Двенадцать», он, как и Пушкин, определял своими стихами не только поэзию, но и историю России. Он мог баловаться пустячками, мог в чём-то заблуждаться, но тайное высшее назначение поэзии никогда не покидало его. Как и Пушкин, он явно недооценен в мировой поэзии; как и сама Россия – вечная загадка для мира.
     О, Русь моя! Жена моя! До боли
     Нам ясен долгий путь!
     Наш путь – стрелой татарской древней воли
     Пронзил нам грудь.
     
     Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
     В твоей тоске. О, Русь!
     И даже мглы – ночной и зарубежной –
     Я не боюсь…
     

     5. Андрей БЕЛЫЙ. Самый дерзкий среди символистов, глубокий мистик, очень тонко чувствующий слово во всех его проявлениях. Выросший в почтенной профессорской среде, сам он был близок к «мистическому анархизму». Подобно Блоку, написал в 1918 году поэму «Христос воскрес». Где его Христос тоже легко соотносится с революцией. Андрей Белый всю жизнь разрывался между эпико-романтической психологической прозой и фантазийной космогонической поэзией. В отличие от многих других, оказался победителем в обоих жанрах. Его поэзия, впрочем, как и проза, всегда музыкальны.
     Рыдай, буревая стихия,
     В столбах громового огня!
     Россия, Россия, Россия –
     Безумствуй, сжигая меня!
     
     В твои роковые разрухи,
     В глухие твои глубины –
     Струят крылорукие духи
     Свои светозарные сны.
     

     6. Константин БАЛЬМОНТ. Начинал, как поэт-народник. Позже, после знакомства с Валерием Брюсовым, примкнул к символистам. Жизнь воспринимал как мечту. «В дымке нежно-золотой», или «в золотистом тумане». Ритмической выразительности его стиха поражались многие. Как писал сам Бальмонт: «Имею спокойную убеждённость, что до меня, в целом, не умели писать в России звучных стихов». При несомненном элементе самовозвышения, характерном не только для символистов, но и для всей поэзии Серебряного века, по сути своей Бальмонт был прав:
     Я – изысканность русской медлительной речи,
     Предо мною другие поэты – предтечи.
     Я впервые открыл в этой речи уклоны,
     Перепевные, гневные, нежные звоны…
     

     7. Валерий БРЮСОВ. Явный идеолог русского символизма. Так и назвал первые свои три сборника «Русские символисты» (1894-1895). Считал своей задачей «выразить тонкие, едва уловимые настроения…» Долгое время считался вождём новой поэтической школы. Прославился своим для того времени вызывающим стихотворением «О, закрой свои бледные ноги…» Руководил журналом символистов «Весы», развивающим одновременно и индивидуализм и эстетизм в поэзии. Пропагандировал теорию свободного искусства, в противовес народникам. Одним из лучших его сборников остаётся «Граду и миру» («Urbi et Orbi») (1903). Как писал Александр Блок: «Ряд небывалых откровений, озарений прочти гениальных…»
     Юноша бледный со взором горящим,
     Ныне даю я тебе три завета:
     Первый прими: не живи настоящим,
     Только грядущее – область поэта.
     
     Помни второй: никому не сочувствуй,
     Сам же себя полюби беспредельно.
     Третий храни: поклоняйся искусству,
     Только ему, безраздумно, бесцельно…
     

     8. Вячеслав ИВАНОВ. Даже без своей поэзии остался в истории литературы знаменитой «башней Иванова», где собирались все известные поэты, художники, философы. Представитель так называемого религиозного символизма, знаток античности. Не случайно с 1924 года переехал в Рим, где и жил до конца дней своих. Считал, что «высшая реальность течёт через символ». Считаю лучшими его сборниками стихов «Cor ardens» (1911) и «Нежная тайна» (1912), где он соединяет символы христианства, «высшую реальность», любовь и смерть. В символизме видел высшее проявление личности поэта.
     Пью медленно медвяный солнца свет,
     Густеющий, как долу звон прощальный;
     И светел дух печалью беспечальной,
     Весь полнота, какой названья нет.
     

     9. Николай ГУМИЛЁВ. Один из моих самых любимых поэтов. Ставлю его творчество выше всей знаменитой четвёрки, в том числе и выше творчества его первой жены Анны Ахматовой. Если Александр Блок – это Пушкин ХХ века, то Николай Гумилёв, думаю, сопоставим с Михаилом Лермонтовым. Романтик, герой, человек чести. Мог бы и погибнуть на дуэли, мог погибнуть на первой мировой войне, куда пошёл добровольцем, хотя был освобождён по состоянию здоровья, в то время, когда Владимир Маяковский и другие находили себе место в тыловых лазаретах. В 1918 году, когда уже началась первая волна эмиграции из России, возвращается в неё через Мурманск. Расстрелян по липовому обвинению в контрреволюционном заговоре в 1921 году.
     Люблю и его ранние «Романтические цветы», его «Путь конквистадоров», его «Капитанов», «Огненный столп», «Колчан». Восхищаюсь совершенством его поздней, зрелой поэзии. По сути, был основателем акмеизма, основным его представителем. В нём жили страсть к приключениям, отвага и высокое чувство чести. Как юноша, он до конца жизни бредил странствиями: и реальными (по любимой Африке), и мнимыми, желаемыми (к примеру «Путешествие в Китай», «Фарфоровый павильон»). Успел достичь своих поэтических вершин в стихах последних лет, таких как «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай», «Мои читатели».
     Где я? Так томно и так тревожно
     Сердце моё стучит в ответ:
     Видишь вокзал, на котором можно
     В Индию Духа купить билет.
     
     Вывеска… Кровью налитые буквы
     Гласят – зеленная, – знаю, тут
     Вместо капусты и вместо брюквы
     Мёртвые головы продают.
     
     В красной рубашке. С лицом как вымя,
     Голову срезал палач и мне,
     Она лежала вместе с другими
     Здесь, в ящике скользком, на самом дне…
     

     10. Анна АХМАТОВА. Прошла путь от раннего увлечения символизмом, затем вошла вместе с мужем Николаем Гумилёвым в группу акмеистов, далее уже – своей дорогой, придя к лирической эпике, к трагичности и народности в высшем смысле этого слова. «Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был…» Голос Анны Ахматовой остаётся мужественным и в годы репрессий («Реквием»), и в годы войны («Мужество», «Клятва»). От интимных переживаний и любовных страстей ранней поэзии она со временем вырастает до высокой трагичности, становясь голосом народа.
     Мы знаем, что ныне лежит на весах
     И что совершается ныне.
     Час мужества пробил на наших часах,
     И мужество нас не покинет.
     
     Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
     Не горько остаться без крова. –
     И мы сохраним тебя, русская речь,
     Великое русское слово.
     
     Свободным и чистым тебя пронесём,
     И внукам дадим, и от плена спасём
     Навеки!
     

     11. Марина ЦВЕТАЕВА. Гениальнейшая поэтесса России. Соединение античности и авангарда, всемирности и русскости. Соединение трагического романтизма с народной сказовостью и фольклором. Марина Цветаева писала: «народный элемент»? Я сама народ…» И была права более, чем многие другие поэты. Несомненным шедевром двадцатых годов стал её сборник стихов «Вёрсты» Воспевала белую армию в «Лебедином стане», и в то же время представляла Владимира Маяковского в 1928 году в Париже, к которому творчески была близка более, чем многие его соратники. Чувственный, предельно искренний лирик и при этом всегда гражданский поэт. Всю жизнь искала предельную истину, с ней и ушла из жизни, навсегда оставшись в русской поэзии.
     На страшный полёт крещу Вас:
     Лети, молодой орёл!
     Ты солнце стерпел, не щурясь, –
     Юный ли взгляд мой тяжёл?
     
     Нежней и бесповоротней
     Никто не глядел Вам вслед…
     Целую Вас – через сотни
     Разъединяющих лет.
     

     12. Осип МАНДЕЛЬШТАМ. Начинает как символист, близок Вячеславу Иванову, но вскоре с образованием гумилевского кружка акмеистов резко порвал с символистами. Николай Гумилёв писал, что Мандельштам «открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении». Он играет эпохами, соединяя их в своих стихах, сближая отдалённое, и всё самое чужеродное начинает служить в его стихах времени. У него и русский язык становится высокой античностью. В любое время, не страшась ни власти, ни злых ветров иного пространства, он не изменяет себе. Мандельштам одним из первых бросает вызов Сталину «Мы живём, под собою не чуя страны…», но он же написал, пожалуй, одно из лучших стихотворений, посвящённых ему. До конца жизни «земля – последнее оружье» поэта.
     Лишив меня морей, разбега и разлёта,
     И дав стопе упор насильственной земли,
     Чего добились вы? Блестящего расчёта:
     Губ шевелящихся отнять вы не могли…
     

     13. Борис ПАСТЕРНАК. Итогом предреволюционных лет для поэта стал сборник «Поверх барьеров. Стихи разных лет» (1929), для которого он переработал все свои лучшие ранние стихи, периода увлечения футуризмом. Ценил Блока, но преклонялся перед Маяковским. Его лучшие стихи как бы впитывали жизнь. С одной стороны «Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?» С другой стороны, до конца дней своих активно откликался на бытие своего грозного времени, писал историко-революционные поэмы, в «Высокой болезни» вспоминает о Ленине, да и сам нашумевший роман «Доктор Живаго» – один из ликов ХХ века. Впрочем, на мой взгляд, «Стихи из романа» – гораздо сильнее самого романа. После Ивана Бунина – второй русский лауреат Нобелевской премии, впрочем, во многом по политическим мотивам.
     Мы были людьми. Мы эпохи.
     Нас сбило, и мчит в караване,
     Как тундру под тендера вздохи
     И поршней и шпал порыванье.
     Слетимся, ворвёмся и тронем,
     Закружимся вихрем вороньим…
     

     14. Николай КЛЮЕВ. Мой великий олонецкий земляк. Писал вроде бы чуждый ему пролетарский поэт В.Кириллов в годы, когда от Клюева отрекались и Сергей Есенин и Петр Орешин, «Земли моей печальный гений…» В годы советской власти со своим плачем по русской деревне он казался лишним, сегодня он видится и на самом деле печальным пророком Руси. В поэме «Погорельщина» песнописец Николай свидетельствует всему миру о сожжённой «человечьим сбродом» величайшей красоте «нерукотворной России». Оценил его в своей архангельской ссылке и во многом далекий ему Иосиф Бродский. Как писал продолжатель его древнерусского лада Николай Тряпкин, «струя незримого колодца» клюевской поэзии продолжает с тихим звоном литься и сегодня. Это истинный апостол русской народной поэзии. Великая клюевская поэма «Погорельщина» была опубликована уже после смерти поэта в Томске в 1937 году.
     И над Русью ветвится и множится
     Вавилонского плата кайма…
     Возгремит, воссияет, обожится
     Материнская вещая тьма…
     

     15. Сергей ЕСЕНИН. Долгожданное чудо ХХ века в русской поэзии. Классическая любовная лирика Есенина столь же проникновенна, как лирика Данте и Гейне. Трагическая поэзия его последних лет даёт зловещий красный отблеск всему столетию. Вот уж кто был равен своему народу и в его радостях, и в его несчастьях. И как бы ни старался он иногда отказаться от своей «страны берёзового ситца», погрузиться в бездны своего «чёрного человека», до конца жизни не исчезает свет из его поэзии, и он становится пронзительным одиноким певцом обречённой на несчастья и трагедии всего ХХ века России. Вряд ли ошибаются те, кто признают его поэтической вершиной русского столетия. Разве что Александр Блок равен ему.
     Мир таинственный, мир мой древний,
     Ты как ветер затих и присел.
     Вот сдавили за шею деревню
     Каменные руки шоссе.
     
     Так испуганно в снежную выбель
     Заметалась звенящая жуть.
     Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
     Я навстречу тебе выхожу!
     

     16. Игорь СЕВЕРЯНИН. Многие сочтут его имя лишним в списке 50 поэтов ХХ века. Он и на самом деле не достигал занебесных вершин Блока и Есенина, не был так трагичен и громоподобен, как Маяковский, но при всём желании его имя никак нельзя изъять из поэзии ХХ века. Северянин неповторим так же, как неповторимы его «Ананасы в шампанском», «Я – гений, Игорь Северянин…» Это чарующее соединение футуризма и символизма, народности и эстрадности повторил потом разве что Евгений Евтушенко. Я часто бываю на эстонской мызе Тойла, где поэт провёл практически весь после- революционный период своей жизни, и поражаюсь пропасти между двумя его жизнями: шумной, бурлескной, эстрадной, шампанской в дореволюционном Петербурге и спокойной, медитационной, одинокой в прелестном, но глухом эстонском местечке. Кажется никто не мешал поэту уехать из Тойлы в Прагу, Берлин, Париж и другие шумные центры русской эмиграции, где его вновь ждал успех. Даже в провинциальном Таллине королю поэтов нечего было делать с его громокипящими поэзами, что уж говорить о глухой крестьянской мызе. Северянин уезжать не желал. Ещё в начале двадцатых годов изредка ездил с концертами по Европе, потом перестал. И писал в своём домике хорошие, проникнутые любовью к России стихи. Впрочем, и родом он из вологодской глубинки. Потому и псевдоним: Северянин.
     В те времена, когда роились грёзы
     В сердцах людей, прозрачны и ясны,
     Как хороши, как свежи были розы
     Моей любви, и славы, и весны!
     
     Прошли лета, и всюду льются слёзы…
     Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
     Как хороши, как свежи ныне розы
     Воспоминаний о минувшем дне!
     
     Но дни идут – уже стихают грозы.
     Вернуться в дом Россия ищет троп…
     Как хороши, как свежи будут розы,
     Мой страной мне брошенные в гроб!
     

     17. Велимир ХЛЕБНИКОВ. Самый русский из всех авангардистов в русской поэзии. Живущий как бы внутри русского языка, в праязыческом прошлом древней Руси. Знаток мифологии, славянской истории и фольклора. Само слово и становилось смыслом его поэзии, завораживало всех любителей и ценителей русского языка. Блаженный пророк русской поэзии, утопист-мечтатель. От ранней зауми он идёт к со-творению русского языка. Его языковые эксперименты влияли на поэзию Маяковского и Пастернака, Цветаевой и Заболоцкого. Считалось, что он – «поэт для поэтов», но многие его поэтические находки восхищают всех простых ценителей поэзии.
     Сегодня снова я пойду
     Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
     И войско песен поведу
     С прибоем рынка в поединок!
     

     18. Владимир МАЯКОВСКИЙ. Глыбище русской поэзии ХХ века. Не влезающее ни в какой формат. Ни в советский, ни в антисоветский. Им восхищаются, но постоянно стараются где-то обрубить, кастрировать. Пожалуй, самый известный из русских поэтов для всего мира. Недавно выступал в одной телепередаче, посвящённой его творчеству, и поразился, в какие узкие рамки хотят сегодня загнать его. Отделить его «настоящую поэзию» от всего якобы наносного, в данном случае – советского. А он всегда был настоящим во всём, оттого и ушёл трагически, как настоящий поэт, не влезающий ни в какие рамки. Считаю, что у него настоящее – и «А вы ноктюрн сыграть могли бы На флейте водосточных труб?», и изумительная любовная лирика, и «Ведь, если звёзды зажигают, – значит – это кому-нибудь нужно…», но неужели нынешние эстеты не чувствуют размах и силу поэм «Хорошо» и «Владимир Ильич Ленин»? «Двое в комнате, я и Ленин Фотографией на белой стене…» Можно не соглашаться с тем или иным смыслом его стихов, но нельзя не восхищаться духом бунтаря и преобразователя, «агитатора, горлана, главаря…»
     Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
     Они не те, которым рукоплещут ложи.
     От слов таких срываются гроба
     Шагать четвёркою своих дубовых ножек.
     Бывает, выбросят. Не напечатав, не издав.
     Но слово мчится, подтянув подпруги,
     Звенят века, и подползают поезда
     Лизать поэзии мозолистые руки…
     
     19. Николай ЗАБОЛОЦКИЙ. Николая Заболоцкого считаю самым недооценённым из русских гениев ХХ века. Ценю его поэзию выше поэзии знаменитой «четвёрки». Начинал как обериут, и даже написал самые важные манифесты группы. Влияние поэтики самого позднего русского авангарда двадцатых годов – обериутского, сказалось в его знаменитых «Столбцах», вышедших в 1929 году. Но в том же году была начата поэма «Торжество земледелия». Любой поэтический гений – от Блока до Маяковского, от Есенина до Гумилёва – быстро перерастает рамки им же взращённых группировок (символистов, футуристов, акмеистов, имажинистов, обериутов). То же произошло и с Заболоцким. Задумал написать свод русских былин, подобно Лёнроту с его «Калевалой», к сожалению, замысел не осуществился. Его гротеск помогал ему лучше увидеть полноту жизни, обойти излишнюю пафосность. Я бы сравнил его поэзию с живописью Павла Филонова, с которым они были хорошо знакомы. Это очеловечивание всего живого, природный пантеизм придают объёмность и величие замысла даже, казалось бы, шуточным, ироничным стихам. Он запросто соединял народность и философичность.
     Где-то в поле возле Магадана,
     Посреди опасностей и бед,
     В испареньях мёрзлого тумана
     Шли они за розвальнями вслед.
     
     От солдат. От их лужёных глоток,
     От бандитов шайки воровской
     Здесь спасали только околоток
     Да наряды в город за мукой.
     
     Вот они и шли в своих бушлатах –
     Два несчастных русских старика.
     Вспоминая о родимых хатах
     И томясь о них издалека…
     

     20. Даниил ХАРМС. Начинал вместе с Александром Введенским в группе заумников, затем стал одним из организаторов ОБЕРИУ (объединения единственно реального искусства), душой этого объединения. При жизни печатал в основном свои замечательные детские стихи. Погиб во время блокады Ленинграда в тюремной психиатрической больнице.
     Уже заря снимает звёзды и фонари на Невском тушит,
     Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,
     Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит.
     А я пишу стихи Наташе и не смыкаю светлых глаз.
     

     21. Павел ВАСИЛЬЕВ. Поэт яркий, с огромной энергетикой стиха, стихийный, как сама Россия. Его поэзия, как казачья лава, неслась по степи. Он обретал популярность истинно народного поэта, продолжателя есенинской линии, но время уже шло в другую сторону. Погиб в лагере в 27 лет. Увы, но среди тех, кто назвал его хулиганом и чуть ли не фашистом, был Максим Горький. Мощная, эмоциональная лиро-эпическая стихия «Песни о гибели казачьего войска» или «Соляного бунта» не укладывались в новое содержание эпохи. Как и почти все великие поэты России, Павел Васильев не допел свою песню до конца.
     Родительница степь, прими мою,
     Окрашенную сердца яркой кровью,
     Степную песнь! Склонившись к изголовью
     Всех трав твоих, одну тебя пою!
     
     К певучему я обращаюсь звуку,
     Его не потускнеет серебро,
     Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
     Кривое ястребиное перо.
     

     22. Георгий ИВАНОВ. Лирика его – одна из вершин поэзии ХХ века. Его «кусочек вечности». С одной стороны – крайний эмигрантский пессимизм – «жизнь бессмысленную прожил На ветру и на юру», с другой стороны предвидение того, что в будущем он «вернётся в Россию стихами». Безнадежно предан России, но где его Россия? «И лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках». Начал писать ещё в России, но, по-настоящему крупным поэтом стал уже в эмиграции. Суровый памятник всей России ХХ века. Не случайно его считали чёрным демоном русской поэзии, который творил «из пустоты ненужные шедевры». Это парижский распад русского атома.
     Хорошо, что нет Царя.
     Хорошо, что нет России.
     Хорошо, что Бога нет.
     
     Только жёлтая заря.
     Только звёзды ледяные.
     Только миллионы лет…
     

     23. Арсений НЕСМЕЛОВ. На другом краю света, вдали и от России, и от Парижа взошла яркая, но такая же, как у Георгия Иванова, трагическая звезда русской дальневосточной эмиграции – поэзия каппелевского офицера Арсения Несмелова. Жил в Харбине, там же выхо- дили его лучшие книги стихов. Его называли «Бояном русского Харбина». Завершает жизнь поэтическим идеологом русского фашизма. Константин Родзаевский писал в предисловии к книге стихов Несмелова «Только такие»: «Новые люди, решившие во что бы то ни стало построить свою Россию, ищут новых стихов для воплощения в стихе своей воли к жизни – воли к победе. Эта поэзия – поэзия волевого национализма: стихи о Родине и о борьбе за неё».
     Россия! Из грозного бреда
     Двухлетней борьбы роковой
     Тебя золотая победа
     Возводит на трон золотой…
     
     Под знаком великой удачи
     Проходят последние дни,
     И снова былые задачи
     Свои засветили огни.
     
     Степей снеговые пространства,
     Лесов голубая черта…
     Намечен девиз Всеславянства
     На звонком металле щита…
     

     24. Борис ПОПЛАВСКИЙ. «Царства монпарнасского царевич» – по меткому выражению поэта Николая Оцупа, коробил многих какой-то дикой смесью самобытности и испорченности. Но как утверждал Дмитрий Мережковский, одного таланта Поплавского хватило бы, чтобы оправдать всю литературную эмиграцию. Даже самый непримиримый его противник Глеб Струве писал: «Если бы среди парижских писателей и критиков произвести анкету о наиболее значительном поэте младшего эмигрантского поколения, – нет сомнения, что большинство голосов было бы подано за Поплавского…» Его, рискованного, нервозного авантюриста, с трудом воспринимали поэты первой эмиграции, не желая считать своим преемником. И, тем не менее, он таковым и был. Он был поэтом по рождению, по устройству души. Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая 1903 года, умер в Париже 9 октября 1935 года, чуть не достигнув возраста Христа. Было ли это отравление случайным, никто не знает, но оно было закономерным. Эмиграция не видела смысла жизни вне родины.
     Рождество, Рождество!
     Отчего же такое молчание?
     Отчего всё темно и очерчено чётко везде?
     За стеной Новый год.
     Запоздалых трамваев звучанье
     Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде.
     Как всё чисто и пусто!
     Как всё безучастно на свете!
     Всё застыло, как лёд.
     Все к луне обратились давно…
     

     25. Эдуард БАГРИЦКИЙ. Помню, когда собирал поэзию русского авангарда, попались и первые одесские альманахи «Авто в облаках», «Серебряные трубы». Там нашёл совсем молодого футуристического Багрицкого. Но из Одессы в Москву приехал уже другой поэт, блестящий имитатор, романтик, птицелов. Жестокая, между прочим, профессия, сродни палачу. Птицелов сымитирует пение любой птицы, а потом заманит вольную птицу в клетку. Впрочем, Эдуард Багрицкий и не скрывает свой дар птицелова. «Как я, рожденный от иудея, Обрезанный на седьмые сутки, Стал птицеловом – я сам не знаю…» Птицелов знает и чувствует природу, знает и чувствует поэзию, знает и чувствует красоту… Красоту молодой дворянки, когда-то отвергшей его. И берёт её силой. Впрочем, птицелов он был яркий.
     Я беру тебя за то, что робок
     Был мой век, за то, что я застенчив.
     За позор моих бездомных предков,
     за случайной птицы щебетанье!
     
     Я беру тебя, как мщенье миру,
     Из которого не мог я выйти!
     Принимай меня в пустые недра,
     Где трава не может завязаться, –
     Может быть, моё ночное семя
     Оплодотворит твою пустыню…
     

     26. Илья СЕЛЬВИНСКИЙ. Он тоже был как бы из породы «птицеловов». Но, поразительно, будучи в каком-то смысле палачами Николая Гумилёва, и Багрицкий, и Сельвинский многому учились у него, и долго подражали ему. Ещё в юности, увлекаясь русским авангардом, я, естественно, читал и стихи лидера конструктивистов Ильи Сельвинского. Особенно легла на душу его поэма «Улялаевщина». Не знаю почему, но и Багрицкий в «Думе про Опанаса», и Сельвинский, тоже южанин, воспевали в своих поэмах буйную стихийную махновщину, которая, попадись они ей в руки, их бы и прикончила. Илья Сельвинский был мастеровит, жил долго, писал много, но всё-таки его ранние стихи так и остались непревзойдёнными. Как писал в своих стихах о кумирах ХХ годов тот же Багрицкий: «А в походной сумке – спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак…»
     Атаманы в лощине, атаманы на речке
     Путников за зебры: «Ты чей, паря, а?»
     Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,
      Да поджидала лишь главаря.
     
      Улялаев був такiй – выверчено вiкo,
      Дiрка в пидбородце тай в ухi серга –
      Зроду нэ бачено такого чоловiка,
      Як той Улялаев Серга.
     

     27. Александр ТВАРДОВСКИЙ. Его «Книга про бойца» стала сразу же мировым событием. Её признал суровый Иван Бунин. «Василий Тёркин» заслонил и «Страну Муравию» и «За далью даль». Это вошла в жизнь в тридцатые годы новая деревенская поэзия, отличная от поэзии Есенина и Клюева. Думаю, наиболее талантливыми её представителями были Твардовский и Исаковский, Фатьянов и Яшин, Смеляков и Дмитрий Кедрин. Они были строителями нового. Может быть, это и было лучшее, что создала именно советская литература. Но характерно, что в конце жизни каждого потянуло к тому, что сами и разрушали. Не случайно – последний подвиг Александра Твардовского – это помощь, как редактора «Нового мира», взлёту деревенской прозы и тихой лирики.
     Я знаю, никакой моей вины
     В том, что другие не пришли с войны,
     В том, что они – кто старше, кто моложе –
     Остались там, и не о том же речь,
     Что я их мог, но не сумел сберечь, –
     Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
     

     28. Михаил ИСАКОВСКИЙ. Вот уж верно сказал про себя: «Я потерял крестьянские права, Но навсегда остался деревенским…» Как и Твардовский, в молодости воспевал новую деревню, все преобразования, не замечая жёсткости этих преобразований, но сидела в душе заноза, и уже в пору зрелости, вместе со своими песнями, защищая ими во время войны свою родную землю, он восстановил порванную связь с землей, с народом. Настала пора говорить правду. Твардовский пишет ему: «Для меня прежде всего была образцом твоя редкая среди нашей братии, почти беспримерная, как бы врождённая правдивость…» Народ её сразу же почуял в столь близких русской душе песнях «Катюша», «Дайте в руки мне гармонь», «В лесу прифронтовом»… Но настоящим шедевром русской песенной поэзии стала горькая «Враги сожгли родную хату».
     А.Т. Твардовский писал о песнях Исаковского: «Слова песен Исаковского – это, за немногими исключениями, стихи, имеющие самостоятельное содержание и звучание, живой поэтический организм, сам собой как бы предполагающий ту мелодию, с которой ему суждено слиться и существовать вместе. Исаковский не «автор текстов» и не «поэт-песенник», а поэт, стихам которого органически присуще начало песенности, что, кстати сказать, всегда было одной из характернейших черт русской лирики».
     Враги сожгли родную хату,
     Сгубили всю его семью.
     Куда ж теперь идти солдату,
     Кому нести печаль свою?
     
     Пошёл солдат в глубоком горе
     На перекрёсток двух дорог,
     Нашёл солдат в широком поле
     Травой заросший бугорок.
     
     Стоит солдат – и словно комья
     Застряли в горле у него.
     Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
     Героя – мужа своего.
     
     Готовь для гостя угощенье,
     Накрой в избе широкий стол, –
     Свой день, свой праздник возвращенья
     К тебе я праздновать пришёл…»
     
     Никто солдату не ответил,
     Никто его не повстречал,
     И только тёплый летний ветер
     Траву могильную качал…
     

     29. Иван ЕЛАГИН. Из мощного дальневосточного поэтического клана Елагиных-Матвеевых. Дед Н.П. Матвеев писал стихи и рассказы. Отец – яркий футурист Венедикт Март, о котором я когда-то писал в пору своей авангардной молодости. Из этого же рода наш автор, замечательная поэтесса Новелла Матвеева, двоюродная сестра Елагина. Да и жена его Ольга Анстей была неплохой поэтессой второй эмиграции. Я встречался с ней в Нью-Йорке, расспрашивал о муже. И всё-таки и в своём поэтическом роду, и в поэзии второй эмиграции, и вообще в русской поэзии Иван Елагин – звезда первой величины. Все писатели второй послевоенной эмиграции брали себе псевдонимы, боясь выдачи Сталину согласно ялтинским договорённостям. Матвеев стал Елагиным, вспомнив про Елагин мост в Петербурге.
     Но он никогда не забывал о русской культуре, был традиционалистом. При всей своей всемирности считал себя национальным русским поэтом: «Не в тёмном хлеву на соломе, Не где-нибудь на чердаке, – Как в отчем наследственном доме, Я в русском живу языке…» Если бы вторая эмиграция дала только Ивана Елагина, она уже этим бы себя оправдала.
     Не была моя жизнь неудачей,
     Хоть не шёл я по красным коврам,
     А шагал, как шарманщик бродячий,
     По чужим незнакомым дворам.
     
     Полетать мне по свету осколком,
     Нагуляться мне по миру всласть
     Перед тем, как на русскую полку
     Мне когда-нибудь звёздно упасть…
     

     30. Дмитрий КЛЕНОВСКИЙ. Последний русский акмеист. Последний царскосельский поэт, по уши влюблённый в Гумилёва. И никогда не простивший его палачам. Как поэт начал печататься ещё в России, первая книга стихов «Палитра» вышла в 1917 году. Но по-настоящему его талант расцвёл в эмиграции, в Германии, куда он переезжает из России в 1942 году. Широко печатается в эмиграции, и наравне с Елагиным становится лидером литературной второй волны из «Архипелага Ди-Пи». С Россией старается в своей поэзии не порывать: «Я служу тебе высоким словом, На чужбине я служу тебе…» Продолжил классическую линию русской поэзии.
     На рубеже последних дней
     Мне больше ничего не надо,
     Вокруг меня уже прохлада
     Прозрачной осени моей.
     
     Пусть стали медленней движенья
     И голос изменяет мне,
     Но сердца в полной тишине
     Красноречивее биенья.
     
     Ложится сумрак голубой
     На тяжелеющие веки,
     И так прекрасно быть навеки
     Наедине с самим собой.
     

     31. Ярослав СМЕЛЯКОВ. Его поэзию любили даже те, кто не знал такого слова «поэзия». «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», или «Хорошая девочка Лида на улице Южной живёт…» Просто, понятно и так близко всем. Остаётся загадкой, отчего у такого простого, любимого народом поэта такая сложная судьба. Один лагерь, второй лагерь, и так четыре срока… Впрочем, и лагеря не изменили его наивную и простую душу. Он даже не писал про них, не теребил свою душу. Он не продолжил наш Серебряный век, но и не отверг его. Он был лишен трагизма и полон любви. По сути своей, он был рождён для счастья, вот оно и пришло к нему в поэзию, а значит, и в жизнь. А что лагеря?..
     Если я заболею.
     К врачам обращаться не стану,
     Обращаюсь к друзьям
     (Не сочтите, что это в бреду):
     Постелите мне степь,
     Занавесьте мне окна туманом,
     В изголовье поставьте
     Ночную звезду…
     

     32. Арсений ТАРКОВСКИЙ. Первые стихи поэт опубликовал ещё в 1926 году, но потом на несколько десятилетий ушёл в восточные переводы, где добился и признания и успехов. Но все эти государственные премии и награды закончились, когда прочитали горькое признание поэта: «Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова». Поэт воевал, был тяжело ранен, писал проникновенные стихи: «Русь моя, Россия, дом, земля и матерь…» Его стихотворение о русской земле в чём-то сопоставимо со стихотворением «Народ» Иосифа Бродского. Вадим Кожинов относил его к «неоклассикам», продолжающим классическую традицию русской поэзии. Анна Ахматова писала: «Этот новый голос в русской поэзии будет звучать долго…» Вот он и звучит, чисто и возвышенно.
     За то, что на свете я жил неумело,
     За то, что не кривдой служил я тебе,
     За то, что имел небессмертное тело,
     Я дивной твоей сопричастен судьбе.
     
     К тебе, истомившись, потянутся руки
     С такой наболевшей любовью обнять,
     Я снова пойду за Великие Луки,
     Чтоб снова мне крестные муки принять.
     
     И грязь на дорогах твоих не сладима,
     И тощая глина твоя солона.
     Слезами солдатскими будешь хранима
     И вдовьей смертельною скорбью сильна.
     

     33. Константин СИМОНОВ. О чем бы он ни писал, он был всегда победителем, так же, как Сергей Михалков. Он и в жизни был всегда победителем. Но, несмотря на все свои высокие посты и связь с властью, умел писать настоящие стихи и прозу. И не сбивался с высокого ритма, как сбивались Николай Тихонов, Илья Сельвинский, Сергей Наровчатов. Но, говоря о поэзии Константина Симонова, прежде всего вспоминаешь о войне. Ибо это уже не поэзия, нечто выше. Как воздух, как переливание крови для раненых. Как сама жизнь. «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», «Майор привёз мальчишку на лафете…», «Атака», яростное «Убей его!», и, конечно же, звучащее как молитва каждого солдата «Жди меня».
     Позже он перешёл на прозу и тоже добился больших успехов, прежде всего «Живые и мёртвые». Но уже навсегда, вспоминая Константина Симонова, вспоминаешь его «Жди меня, и я вернусь»:
     Жди меня, и я вернусь.
     Только очень жди,
     Жди, когда наводят грусть
     Жёлтые дожди,
     
     Жди, когда снега метут,
     Жди, когда жара,
     Жди, когда других не ждут,
     Позабыв вчера.
     
     Жди, когда из дальних мест
     Писем не придёт,
     Жди, когда уж надоест
     Всем, кто вместе ждёт.
     ……
     Жди меня, и я вернусь,
     Всем смертям назло.
     Кто не ждал меня, тот пусть
     Скажет: – Повезло.
     
     Не понять, не ждавшим им,
     Как среди огня
     Ожиданием своим
     Ты спасла меня.
     
     Как я выжил, будем знать
     Только мы с тобой, –
     Просто ты умела ждать,
     Как никто другой.
     

     34. Василий ФЁДОРОВ. Сибирский народный поэт. Живой и мудрый, дерзкий, самобытный. В чём-то продолжил линию своих земляков Сергея Маркова и Леонида Мартынова. Прежде всего прославился своими поэмами «Проданная Венера», «Женитьба Дон Жуана», «Дикий мёд», «Белая роща», «Протопоп Аввакум»… Из лирических стихов большую полемику вызвал его сборник «Не левее сердца». Его лирика почти всегда была гражданской и остро-полемичной. «Сердца, не занятые нами, Не мешкая, займёт наш враг…» Или же: «История устала от войны, Но от борьбы с войною Не устанет!..» Оказал большое влияние на молодых сибирских поэтов.
     Мы спорили
     0 смысле красоты,
     И он сказал с наивностью младенца:
     – Я за искусство левое. А ты?
     – За левое…
     Но не левее сердца.
     

     35. Борис СЛУЦКИЙ. Мастер сурового реализма. Всегда, с детства, высоко ценил его поэзию. В своём отношении и к поэзии, и к действительности во многом схож с Маяковским, но не по форме, не по стилистике, а по монументальности и трагичности стиха. Он видел всю правду войны, но его самоотверженности многие могли бы поучиться и сегодня. Это подлинный лирический эпос ХХ века. Беспощаден и к себе, и к своей поэзии. Его фронтовые стихи сопоставимы со стихами Александра Твардовского. Его поэзия, пожалуй, оказала самое большое влияние на последующее поколение молодых поэтов самых разных взглядов.
     Лежит солдат.
     Он мог лежать иначе,
     Он мог лежать с женой в своей постели,
     Он мог не рвать намокший кровью мох,
     Он мог…
     Да мог ли? Будто? Неужели?
     Нет, он не мог.
     Ему военкомат повестки слал.
     С ним рядом офицеры шли, шагали.
     В тылу стучал машинкой трибунал.
     А если б не стучал, он мог?
     Едва ли.
     Он без повесток, он бы сам пошёл.
     И не за страх – за совесть и за почесть.
     Лежит солдат – в крови лежит, в большой.
     А жаловаться ни на что не хочет…
     

     36. Давид САМОЙЛОВ. Я бывал у него в Пярну, в эстонском городке, где он отгородился от московской поэтической суеты и мелких литературных перепалок и склок. Да и соответствовали эстонские крепости и рыцарские замки его историческим поэмам. Парадоксально, но они были и по возрасту близки, и по поэмному мышлению схожи – Василий Фёдоров и Давид Самойлов. Та же любовь к русской и мировой истории, часто даже схожие сюжеты, к примеру – о Дон Жуане. А где история, там с неизбежностью появляется и высокая философичность, некая медитативность, склонность к размышлениям…
     И всё же я выше всего ценю у Давида Самойлова, как и почти у всех поэтов военного поколения, его военные стихи. Прежде всего его классическое – «Сороковые, роковые…» По-моему, наша военная поэзия – это уникальное явление в мировой поэзии. Взять бы, да и издать лучшие военные стихи всех наших поэтов вместе.
     Сороковые, роковые,
     Военные и фронтовые,
     Где извещенья похоронные
     И перестуки эшелонные.
     
     Гудят накатанные рельсы.
     Просторно. Холодно. Высоко.
     И погорельцы, погорельцы
     Кочуют с запада к востоку…
     

     37. Николай ТРЯПКИН. Этот замечательный поэт был символом газеты «День». Он и приходил к нам каждый день, мы ему помогали во всех передрягах и печатали все его стихи. А уж что оставалось, нёс в «Наш современник». Вообще-то, он всегда был вне времени и пространства. Наш домовой, а для кого и леший. Писать стихи стал на русском Севере, где долгое время работал, там и состоялся как поэт. Он никогда не обращал внимания на цензуру, но что удивительно, и цензура не обращала внимания на него. Его молитвы звучали и печатались даже в сталинские годы. Думаю, это последний русский народный поэт, ибо нет уже ни того народа, ни того языка.
     Нет, я не вышел из народа.
     О, чернокостная порода,
     Из твоего крутого рода
     Я никуда не выходил…
     

     38. Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Талантливейший поэт, но всю жизни играющий по законам шоу-бизнеса. Вряд ли он лукавил, когда писал. Когда воспевал октябрьскую революцию и когда проклинал, когда изничтожал царя и когда прославлял. Поэт быстротекущего времени. Чем живёт время, тем живёт и поэт. Может быть, за это его и ненавидел Иосиф Бродский, называя фальшивым авангардистом. Он был певцом оттепели в России, но он был и певцом СССР на Западе, он мог быть певцом монархии, сейчас он – певец капитализма с надтреснутым голосом. (Когда будут составлять антологию стихов о Советском Союзе и о коммунистах, там не найдётся места поэтам тихой лирики, но видное место займут стихи Вознесенского, Евтушенко и других шестидесятников.) Блестящий мастер стиха. Пожалуй, каждый найдёт у Вознесенского стих, созвучный ему. Иногда у Вознесенского, как поэта талантливого, возникает ностальгия по традиционным национальным ценностям и тогда рождаются стихи, подобные «Пел Твардовский в ночной Флоренции». Великий поэт, не обретший величия замысла.
     Врут, что Ленин был в эмиграции.
     (Кто вне родины – эмигрант).
     Всю Россию, речную, горячую
     Он носил в себе, как талант!..
     
     В драндулете, как чёртик в колбе,
     Изолированный, недобрый,
     Средь великодержавных харь…
     Проезжал глава эмиграции –
      Царь!
     Эмигранты селились в Зимнем.
     А в России сердце само –
     Билось в городе с дальним именем
     Лонжюмо…
     

     39. Евгений ЕВТУШЕНКО. Лидер поэтической оттепели. Пожалуй, Евтушенко в поэзии и недавно умерший Аксёнов в прозе и определяли всё направление оттепели. Но с концом оттепели не уехал в эмиграцию, а стал полпредом именно советской поэзии по всему миру, полпредом вольного советского слова. Объездил более 80 стран, был личным другом чекистов и цекистов. Он писал не для интеллигенции, он писал для всего народа, писал ярко, образно, талантливо, и если бы он продолжил линию Сергея Есенина, Павла Васильева, Александра Твардовского, быть бы ему добрых полвека поэтом всея Руси. Сгубила его не стихийная свобода (будто Есенин или Васильев были лишены этой стихийной свободы), сгубило стремление улыбаться всем – от Сталина до Ельцина, стремление быть прославленным на Западе. Вот так и стоял всю жизнь враскорячку. Писал шедевры, к примеру, «Хотят ли русские войны», и тут же главы из «Братской ГЭС». Стремясь охватить и принять всё, впал в верхоглядство. И мы, бывало, спорили в Литинституте, кто первым отметит смерть Кеннеди или полёт Гагарина – Евтушенко или Вознесенский? Никуда не деться, они и были два главных государственных поэта брежневского времени. К сожалению, оба, как поэты, умерли до своей физической смерти. Припомнил его стих из «Казанского университета» про либералов. Просто про наше время. Замени Щедрина на Юрия Петухова или Юрия Мухина, и всё то же самое. Хоть бы одна свинья хрюкнула?!
     Ау, либералы! Так долго выпендривались
     И так растерялись вы, судари!
     Какая сегодня погода в империи?
     Гражданские сумерки.
     
     Когда прикрывали журнал Щедрина
     Правители города Глупова
     Щедрин усмехнулся: «Ну хоть бы одна
     Свинья либеральная хрюкнула…»
     
     Прощайте, «Отечественные записки»!
     Завяли курсистки, коллеги закисли.
     Какая в империи нынче картина?
     Тина…
     

     40. Белла АХМАДУЛИНА. Не скрываю, одна из моих любимых поэтесс, о чем мы много спорили с Татьяной Глушковой. Будучи одной из шестидесятниц, Белла Ахмадулина никогда не впадала в крайность верхоглядства и всеохватности, не бегала вприпрыжку по миру, смиряясь со всеми властями. Она всегда писала себя, свой мир, своё видение времени. Прекрасность самой русской поэзии была выше всех сдвигов времени. Ритмика и мелодика её стиха всегда разнообразны. Она высоко ценит дружбу и не предаёт даже былых друзей. Обладает состраданием и жалостью, за что обожаема многими читательницами. И эта поэтичнейшая мечтательница называет себя чуть ли не простой рассказчицей. Её суть в поэме «Сказка о дожде».
     Влечёт меня старинный слог.
     Есть обаянье в древней речи.
     Она бывает наших слов
     И современнее и резче…
     

     41. Владимир ВЫСОЦКИЙ. Как Александр Фатьянов и Михаил Исаковский, вошёл в большую поэзию своими песнями. Из поколения детей войны, «детей 1937 года». К шестидесятничеству уже относился с иронией, был певцом безвременья, лишь мечтавшим о героических эпохах войны, челюскинцев, великих идей. Но осколки большого стиля советской поэзии прочно сидели в нём. И потому его любимая песня «Вставай, страна огромная». Сквозь всю иронию чувствуется ностальгия по величию, по героизму, по масштабности. Вот и возвеличивал то альпинистов, то артистов, то моряков. Смеялся над пошлостью и рыдал над ушедшими героями. Мечтал о родниковой России. Потому и был – бард всея Руси.
     В синем небе, колокольнями проколотом, –
     Медный колокол, медный колокол –
     То ль возрадовался, то ли осерчал…
     Купола в России кроют чистым золотом –
     Чтобы чаще Господь замечал.
     Я стою, как пред вечною загадкою,
     Пред великою да сказочной страною –
     Перед солоно-да горько-кисло-сладкою,
     Голубою, родниковою, ржаною…
     

     42. Иосиф БРОДСКИЙ. Поэт огромного дарования. Рожденный русской культурой и продолживший её традиции, от Державина до Батюшкова, от Цветаевой до Заболоцкого. Несомненно, был имперским поэтом до конца дней, мечась по треугольнику трёх великих империй: русской, римской и американской. Был близок к Ахматовой, но её поэзия Бродскому была чужда. Достаточно деликатный в быту, в поэзии был непреклонен и твёрд. Я знавал его в Питере, бывал у него в полутора комнатах, и замечу, что характерами, как в чём-то и поэзией, они близки с Юрием Кузнецовым, но, может быть, поэтому никогда друг с другом и не общались. Великолепна его любовная лирика, посвящённая его Беатриче – ленинградской художнице Марине Басмановой. До конца жизни, и в России, и в эмиграции в Америке, считал себя исключительно русским поэтом. Да и в быту признавал, что «я русский, хотя и евреец…» Везде пропагандировал русскую культуру. Остро переживал отделение Украины от России и украинские националистические выпады против русских. Писал: «Не нам, кацапам, их обвинять в измене. … Только, когда придёт и вам помирать, бугаи, Будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса». Он сам считал себя пасынком русской культуры, но, думаю, Россия давно уже его усыновила. Его стихотворение «Народ» Анна Ахматова назвала гениальным: «Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорит Достоевский в «Мёртвом доме»: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Федор Михайлович…»
     Мой народ, не склонивший своей головы,
     Мой народ, сохранивший повадку травы:
     В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
     Сохранивший способность на северном камне расти…
     
     … Припадаю к народу, припадаю к великой реке.
     Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
     Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
     Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
     

     43. Глеб ГОРБОВСКИЙ. Один из самых известных и талантливых из ныне живущих русских поэтов. Как говаривал Иосиф Бродский: «Конечно же, это поэт более талантливый, чем, скажем, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, кто угодно». И позже, в разговоре с С.Волковым: «Если в ту антологию (русской поэзии ХХ века. – В.Б.), о которой вы говорите, будет включена «Погорельщина» Клюева или, скажем, стихи Горбовского – то «Бабьему яру» там делать нечего». Прославился своими блатными песнями «Сижу на нарах, как король на именинах…» или «Ах вы, груди, ах вы, груди, носят женские вас люди…», но самые проникновенные, не просто лирические, но и философские стихи, близкие тютчевской традиции, превозносят самые тонкие ценители поэзии. При всей своей вольности в жизни и в поэзии, последовательный патриот и государственник, чем всегда поражает питерских либералов. Человек вне быта, живёт в какой-то каморке, но большего ему, вроде бы и не надо.
     Россия. Вольница. Тюрьма.
     Храм на бассейне. Вера в слово.
     И нет могильного холма
     У Гумилева.
     
     Загадка. Горе от ума.
     Тюрьма народов. Наций драма.
     И нет могильного холма
     У Мандельштама.
     
     Терпенье. Длинная зима,
     Длинней, чем в возрожденье вера…
     Но – нет могильного холма
     И … у Гомера.
     

     44. Николай РУБЦОВ. Он естественен в русской классической поэзии. Он неожидан и с трудом вписывается в поэзию своего поколения. Его заждались, но его и не ждали. Судьба Николая Рубцова – это и судьба всей России. Как же ненавидел он свою неустроенность, своё сиротство, свою кочевую жизнь. И светлыми лирическими стихами отрицал собственное пьянство, свой неуют, свое сиротство. Он, может, даже неосознанно бросил свой мощный вызов тем силам, которые обрекли его Россию на бездуховность и уныние.
     Россия, Русь – куда я ни взгляну…
     За все твои страдания и битвы –
     Люблю твою, Россия, старину,
     Твои огни, погосты и молитвы,
     Люблю твои избушки и цветы,
     И небеса, горящие от зноя,
     И шепот ив у омутной воды,
     Люблю навек, до вечного покоя…
     Россия, Русь! Храни себя, храни!
     Смотри опять в леса твои и долы
     Со всех сторон нагрянули они,
     Иных времён татары и монголы.
     Они несут на флагах чёрный крест,
     Они крестами небо закрестили,
     И не леса мне видятся окрест,
     А лес крестов в окрестностях России…
     

     45. Юрий КУЗНЕЦОВ. На мой взгляд, это последний великий поэт ушедшего века. С ним закончилась не русская поэзия (я оптимист и считаю, что великие поэты были и будут всегда), но та русская традиционная поэзия, которая у нас господствовала. Пожалуй, та национальная традиция, которую наиболее ярко выразил Юрий Кузнецов, ушла вместе со старой Россией, вместе с её носителями, какими был и Николай Тряпкин, и Юрий Кузнецов. Для меня Юрий Кузнецов – поэт всемирного значения, мировой культуры, и даже мирового авангарда. Они ушли почти одновременно – два мировых противовеса в русской поэзии: Юрий Кузнецов и Иосиф Бродский. Бездарям и у либералов, и у патриотов дышать стало легче. У Юрия Кузнецова и Данте, и Гомер, и олимпийские боги были сверстниками, собеседниками – это была поэзия мировых идей и мировых стихий: «Мы поскачем во Францию-город На руины великих идей. <…> Но чужие священные камни Кроме нас не оплачет никто…» При этом с мировых олимпийских высот, с высот мирового авангарда он смело спускался вниз, в народный фольклор, находил себе место в русской традиции. Как говорил Евгений Рейн: «Он – один из самых трагических поэтов России от Симеона Полоцкого до наших дней. И поэтому та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова…»
     Я пил из черепа отца
     За правду на земле,
     За сказку русского лица
     И верный путь во мгле.
     Вставали солнце и луна
     И чокались со мной.
     И повторял я имена,
     Забытые землей.
     

     46. Олег ЧУХОНЦЕВ. Почвенник по убеждениям, по рождению, по своей поэтике. Уверен, если бы не абсолютно дурацкая расправа цензуры из-за его «Повествования о Курбском», быть бы ему постоянным автором «Нашего современника», дружить с Николаем Рубцовым и Николаем Тряпкиным (хотя, думаю, он и так к ним неплохо относится). А если эта любовь к России немного поперечная, так и авторы «Нашего современника» ненавидят наши родные благоглупости и всякие свинцовые мерзости. И цензура доставала их не меньше. От шестидесятников он так же далек, как и от поэтов «тихой лирики». Одинокий поперечный почвенник. Это и привело к некой его тихой озлобленности и по отношению к России, и по отношению к людям.
     Прости мне, родная страна,
     За то, что ты так ненавистна.
     Прости мне, родная чужбина,
     За то, что прикушен язык.
     Покуда подлы времена,
     Я твой поперечник, отчизна…
     

     47. Станислав КУНЯЕВ. Вижу пример явного противоречия его внутренней поэтики, жизненного менталитета и взятой на себя под влиянием Вадима Кожинова роли тихого лирика. Мне кажется, как поэт Станислав Куняев гораздо более уверенно продолжает линию Владимира Маяковского, нежели Сергея Есенина. Думаю, был более верен в наблюдениях первый учитель Станислава – Борис Слуцкий. «Добро должно быть с кулаками» – это и поэтический стиль, и жизненный девиз Куняева. Движение, действие, охота, стремительность, какая уж тут тишь. Ставка на русскую национальную поэзию. «Добро должно быть с кулаками» не только сделало поэта знаменитым, но и определило его стиль, его жёсткое волевое начало.
     Добро должно быть с кулаками.
     Добро суровым быть должно,
     чтобы летела шерсть клоками
     со всех, кто лезет на добро.
     Добро не жалость и не слабость.
     Добром дробят замки оков.
     Добро не слякоть и не святость,
     не отпущение грехов.
     Быть добрым не всегда удобно,
     принять не просто вывод тот,
     что дробно-дробно, добро-добро
     умел работать пулемёт,
     что смысл истории в конечном
     в добротном действии одном –
     спокойно вышибать коленом
     добру не сдавшихся добром!
     

     48. Татьяна ГЛУШКОВА. Поэтесса последнего срока. Она НЕ ПОЖЕЛАЛА ЖИТЬ на «лоскуте державы». Она не стала пытаться переделать себя для иной России, обрести новое дыхание в поэзии третьего тысячелетия. Предпочла остаться в великом и трагическом ХХ веке. Все её споры с былыми друзьями были предельно искренни, ибо она и от них ждала той же литературы последнего срока, тех же последних, завершающих слов, которыми жила последние годы, которые выговаривала, выкрикивала, ждала апокалипсических видений, ждала непримиримости к разрушителям Родины, и не дождавшись, отвернулась от них. Со своей точки зрения она была абсолютно права. Она, как верный воин языческих времён, пожелала быть погребённой вместе со своим Властелином, имя которому – Советская Держава. Прежде всего, допев ему свою великую Песнь. Песнь о Великой Державе, о Великом Времени.
      Когда не стало Родины моей,
      Я ничего об этом не слыхала:
      Так, Богом бережённая, хворала! –
      Чтоб не было мне горше и больней…
      Когда не стало Родины моей,
      Я там была, где ни крупицы света:
      Заслонена, отторгнута, отпета –
      Иль сожжена до пепельных углей.
      Когда не стало Родины моей,
      В ворота ада я тогда стучала:
      Возьми меня!.. А только бы восстала
      Страна моя из немощи своей.
      Когда не стало Родины моей,
      Тот, кто явился к нам из Назарета,
      Осиротел не менее поэта
      Последних сроков Родины моей.
     

     49. Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ. Многих удивит мой выбор. Не столь широкая известность, недостаточное количество читателей. Но, как и Велимир Хлебников в своё время, Тимур Зульфикаров занимает свою поэтическую Вселенную, и его ни с кем не спутаешь. Даже трудно назвать, какие традиции породили его. Тут тебе и Восток, и Запад, и огненная древняя языческая Русь. Он и тончайший эстет и былинный певец. Разве что свои песни он не берёт из фольклора – сам сочиняет фольклор. Когда надо, он пишет просто и понятно даже деревенской бабушке; когда в его стихах припекает самаркандская жара, то и воздух его стихов плотнеет, обжигает. Он – самый древний архаист на свете, ещё дописьменной эпохи. Он – поразительный новатор стиха, играет и со словом, и с каждым звуком как чародей.
     Ах поедем на Русь порыдать
     Над избами нашими,
     заживо насмерть забитыми, заколоченными,
     в лопухах погребенными.
     Где наши старухи-матери,
     бабуси в гробных чистых платьицах,
     с Евангелиями в кормильных усопших руках
     лежат неоплаканные, неотпетые, непохороненные.
     Поедем на Русь порыдать.
     Где только в златых опадающих рощах
     кротко бредёт, шествует Богомать.
     Да в свой необъятный омофор
     сбирает неистово золотой листопад.
     Да избы забитые,
     где уже восстают от смертного сна,
     воскресают старухи святые
     к Небесному Царству готовые.
     Аки бабочки возлетающие
     из священных сокровенных коконов.
     Поедем на Русь ликовать.
     Русь – Царствие Небесное Божье
     уже на земле не земное…
     

     50. Леонид Губанов. Его так и воспринимали – как варвара русской поэзии, несмотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рембо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в мире поэзии, в мире русской поэзии, но вольность его обращения и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности: первичности слова, первичности человека. «По всей России стаи, стаи… А на спине моей как будто Горят горчичники восстаний. И крепко жалят банки бунта… На город смотрят, рот разинув, И зависть, как щенок, в груди. А у меня, как у России, – Всё впереди. Всё впереди!..» Был Леонид Губанов чересчур национальным русским поэтом, даже когда ругался со своим же народом и дерзил своим же святым. Он был чересчур православным, особенно в свои поздние годы, чтобы приглянуться западным славистам. Те отшатывались от Губанова, как чёрт от ладана: чужим духом пахло. «И, вспомнив все слезы и нищенство, Всплывёт православное облако И скажет мне – ваше величество, Чужое-то небо нам побоку…» Нет, вся слава Леонида Губанова была и остаётся внутри России.
     Холст 37 на 37,
     Такого же размера рамка.
     Мы умираем не от рака
     И не от старости совсем…
     Когда изжогой мучит дело
     И тянут краски тёплой плотью,
     Уходят в ночь от жён и денег
     На полнолуние полотен.
     Да! Мазать мир! Да!
     Кровью вен!
     Забыв измены, сны, обеты.
     И умирать из века в век
     На голубых руках мольберта!

Владимир Бондаренко