Во время завтрака я наконец-то понял, что служит причиной моего плохого настроения. Вернее, какой-то неясной тревоги, которая засела во мне, как только я проснулся.
Сыр, масло – сочетание слов для нас насмешливое. Мы так иногда с женой шутили, когда обретали общую душу. «Сы-ыр, – тянула она, приглашая за стол, – масло-о». Или я, находясь в таком же игривом расположении духа, открывал холодильник и перечислял с довольным акцентом: «Сы-ыр, масло-о…» Дурачились, в общем. Подражали неизвестно кому и зачем. В такие минуты мы пели одну песню – песню семейного благополучия и согласия.
Но так бывало не всегда. Вот и на этот раз мне не хотелось подхватывать знакомую тему. Ощущение, словно что-то не доделал со вчерашнего вечера, оставил нерешённым, а вечер этот был отмечен в календаре ещё много лет назад, никак не проходило.
Про масло, другое – подсолнечное, рафинированное, дезодорированное, без холестерина, с витамином Е – прозвучала бойкая реклама по радио. Жена обычно включала эти нелепые болтливо-музыкальные FM-станции для фона. Мне же этот фон напоминал бесконечные уличные торговые ряды, оказаться под навесом которых, сидя у себя дома, на кухне, мне никак не хотелось, тем более, что в голове у меня топтался озабоченный человечек; он совершал неловкие умственные движения – расставлял разбросанные стулья, открывал окна и двери комнаты, чтобы проветрить её, но – всё тщетно; так было до тех пор, пока ему в окно не кинули смятую записку.
Вдруг я услышал слово «институт» (объявлялся очередной набор слушателей на подготовительные курсы), и человечек сразу замер на месте, заветный ключик в беспокойной голове совершил необходимый оборот, и дверца к мучившей меня тайне открылась.
Сон – нелепый, смехотворный, если взять в толк, но тем не менее оставляющий после себя полное ощущение яви, – из тех, после которых целый день может пройти под гнетущим впечатлением.
И вот она, эта малость, сущая ерунда: мне приснилось, что меня не допускают к защите диплома. Тому уже больше десяти лет минуло, и диплом у меня есть, институт я закончил… так к чему бы это?
Только теперь я сообразил, что, оказывается, всю ночь провёл в бесплодных попытках как-то решить эту проблему. Она для меня представлялась донельзя реальной: вылезла неожиданно откуда-то и сразу навалилась всей тяжестью на плечи.
Да, я вдруг открыл, что живу все эти годы с нерешённой проблемой, и она иногда всплывает со дна моей памяти по ночам. Более того: я вспомнил, что уже испытывал подобное чувство неуверенности и беспокойства не один раз, но никогда прежде не мог отыскать причину, оставаясь какое-то время озадаченным и расстроенным. Потом всё проходило, забывалось, но с неизбежной регулярностью возвращалось снова. Когда? С какой периодичностью? Один раз в месяц? В год?
И всегда тень этого повторяющегося сна ложилась на мою голову; в темноте, вслепую, её ощупывали как пустую ячейку, чтобы заполнить очередной порцией тревоги. За меня кто-то решил, о чём мне стоит напоминать, когда я совершенно беззащитен.
Однако, как меня разобрало! Задело, что и говорить… Понимаешь, ведь, что этот сон глупость, и всё равно почему-то беспокоишься. Дело, наверное, в том, что прежние его следы не осознавались мною, но это никак не отменяло его скрытого воздействия на меня.
Для постороннего – мыльный пузырь; двигайся, живи дальше! Для меня – словно появление из небытия канувших детских страхов: что-то вроде гроба на колёсиках или другого сумрачного фантома.
«Сы-ыр… Масло-о…»
Скверное чувство. Как если бы задолжал кому-то миллион и при этом спокойно ходил по улице и победно улыбался.
Повторюсь: сон воспринимался мною совершенно как реальность настоящего времени. И даже когда это ощущение иссякло, осталось стойкое ощущение какой-то неправильности, незавершённости. Что-то пряталось там, в прошлом, что мешало мне жить. Оно сидело во мне глубоко.
Действительно, я тогда, перед защитой диплома, ничего не делал, валял дурака, ходил в кино, занимался чем-то другим, общаясь с девушками… на пляже, кажется, загорал. Там, где нужно, меня не было. Я отсутствовал. Но как потом эта ситуация разрешилась, я не помнил. Диплом-то мне выдали? Да и какое это теперь, спустя столько лет, имеет значение? Нет, а правда, как я закончил институт?
Этим тягостным чувством хотелось непременно поделиться, чтобы его развеять.
«Ничего удивительного, – сказала жена, – ты же всегда дурака валял!»
Достаточно – поговорили. Помогла мне очень. А мне так надо разобраться в себе! Зачем-то я спросил её:
«Ты заглядываешь в себя?»
«К сожалению, я очень часто это делаю», – со вздохом ответила она.
«Почему «к сожалению»?» – удивился я.
«Потому что я там вижу тебя».
«Вот как? И какой же я?»
«Лучше об этом не говорить».
«Тебе тяжело?»
«Мне тяжело… видеть это».
Мне тоже тяжело. Я никак не найду себя. Потерялся где-то – во сне. Сон – как серийный убийца, настигающий свою жертву, когда ему вздумается утолить свою страсть, сбросить бремя мучительных переживаний.
Что от меня осталось – того, прежнего? Нас двое, на самом деле? У меня всё нормально, уговаривал я себя, это у него дела обстоят неважно.
Я вышел на улицу. Начало лета больше походило на конец осени. Погода пребывала в явном сговоре с моим душевным разладом – лужи путали дорогу, небо обещало унизить ещё больше.
«Какая чушь!» – губы пытались мне хотя бы чем-то помочь, но ровно улыбнуться не получалось. «Надо научиться смеяться над собой», – мелькнула спасительная мысль и тут же погасла. Выходит, что я живу неправильно и все эти годы так жил? Нормальному человеку подобный сон не может сниться на протяжении нескольких лет! Может быть, этот сон мне снился совсем по другому поводу, намекал на что-то другое?
Я сбавил шаг и наконец остановился у витрины магазина. Там, внутри, были такие вертикальные зеркальные полосы, в которых отражался проходящий по улице человек. Разрозненные фрагменты спешащего люда: поворот шеи, удивлённые глаза, рука, отмахивающая движение; кого-то внимательная зеркальная поверхность успевала схватить за зад; она вообще-то задерживала тех, кто не сдал экзамен. Меня же вытянули за уши: это называлось «заодно посмотреть, чем торгуют». Оказалось, бытовой техникой. Но основным товаром среди холодильников, стиральных машин и газовых плит всё же был я.
Я пригляделся; надо было признаться, что приобретение я совершил не самое удачное. Этот сомнительный экземпляр (его нынешняя рыночная стоимость практически сведена к нулю, даже нуль, наверное, чего-то стоит, по крайней мере, его нужно хотя бы нарисовать) выпал из времени, не воспользовался тем, что ему было предоставлено, – инженером не стал, по специальности не работает, перебивается случайными заработками. Меня зовут назад или его?
Говорят, для того чтобы справиться с проблемой, надо её обговорить с кем-нибудь. Вот почему я так долго и нудно об этом рассказываю. Да, я забыл сообщить, что я ел на завтрак в тот день, – а завтракаем мы обычно сразу после десяти, так повелось, – омлет, бутерброд с маслом и сыром и чай.
Какое это имеет значение? Да никакого. Просто уже во время обеда мне показалось, что я со своей проблемой справился, – хотя бы тем, что выявил её, назвал.
Тут одна история заканчивается и начинается другая. Но эта история произошла не со мной, – с Вениамином Зотовым, Лёшей Барсуковым, а также другими людьми, с которыми я однажды встретился.
Июль, середина недели. Снова кухня, завтрак. Табло электронных часов, приделанных под шкафчиком, показывают половину одиннадцатого. На столе в этот раз не омлет, а овсяная каша, яблоки и вместо чая потом будет кофе. Закипающий чайник требует решительных действий, телефон – внимания. Позвонивший – Володя Перцев, мы учились вместе в школе.
Короткая, наигранно оживлённая болтовня (болтал, правда, в основном он, я же только следил за тем, чтобы чередовать, не повторяясь, свои равнодушные «да ну!» и «правда?») привела нас к одной весёлой мысли, что года минули, но страсти не улеглись. Мы хорошо поняли друг друга, но снова увидеть Сашу Хворостова мне почему-то не хотелось, того самого Хвороста, от волнения прочитавшего когда-то на уроке стихотворение про то, как «года минули, страсти улеглись, и высоко вознёсся ты над нами» без буквы «т» в слове «страсти», так что уже после слова «улеглись» от хохота повалился весь класс, а высоким был только голос недоумевающей учительницы литературы, призывавшей успокоиться: «Ну что вы, в самом деле? Хватит!»; но и она потом, через неделю, когда Саша появился со сломанной правой рукой на перевязи и, шмыгая носом, сказал, что всё равно будет ходить на уроки, не могла удержаться от того, чтобы не сказать: «Надо же срасти какие!»
Другую версию этого давнего случая я услышал уже в субботу от Игоря Запределина, всё такого же, как оказалось, выдумщика и фантазёра, когда утром пришёл к старому зданию школы, как и было условлено. Встречей одноклассников эту попытку назвать можно было разве что с большой натяжкой. На призыв откликнулось не больше десяти человек. В образовавшемся кругу первенство держал Игорь; вдохновлённый, скорее всего, предварительным рассказом Володи, он со смехом излагал свою историю «срастей»: судя по тому, что он говорил, то сразу же после слов Хвороста «и высоко вознёсся ты над нами», произнесённых им дрожащим голосом, откинув крышку парты (а у нас тогда ещё были парты в классе), резко вставал Игорь и быстро, нервно проговаривал ни с того, ни с сего: «И первый солнца луч, и первые морозы, и отдалённые седой зимы угрозы!» Класс снова смеялся, а учительница литературы шикала на всех и говорила Игорю: «Садись, ученик!»
Субботний кружок тоже смеялся. Вопросов к рассказчику ни у кого не возникло. Внести ясность: опровергнуть или наоборот подтвердить эту версию мог бы сам Хворост; но его-то как раз и не было на месте – Саша Хворостов и на этот раз отличился, теперь жил зачем-то совсем в другом государстве, и называлось оно Молдова.
Об этом всех оповестила Людка Кудлатова, весьма раздобревшая за прошедшие годы работница прилавка, торговавшая в винном отделе продуктового магазина с приемлемыми ценами, который, как оказалось, находится совсем рядом с моим домом. Хотя работала она там давно, наши пути ни разу не пересекались. Я, может быть, раза два-три туда заходил и до сих пор мне везло. У Людки отсутствовал зуб прямо посередине верхнего ряда, что не мешало ей широко и бессмысленно улыбаться. В школе она такой весёлой не была, скорее молчаливой и плаксивой вдобавок, чуть что её заденет. Училась она не важно, а потому учителя задевали её довольно часто, и тот же Игорь Запределин любил отпускать на её счёт шуточки, передразнивая её робкие слезинки своими преувеличенно горестными рыданиями. Но вот же – «года минули, страсти улеглись» – стоят рядом, как ни в чём не бывало. Каким-то странным образом жизнь сделала из Людки отъявленную оптимистку. Именно она явилась инициатором этой встречи. Больше белое, чем голубое платье на ней походило на необъятных размеров плащ. Под ним мог легко спрятаться Людкин подручный – казалось, ничуть не изменившийся со школьных лет, такой же маленький и щуплый Володя Перцев, старательно обзванивавший бывших одноклассников.
Последним к нашей компании присоединился Вениамин Зотов – мой давний приятель, единственный, с кем у меня хоть и изредка, но получалось поддерживать отношения. Он сразу подошёл ко мне, остальным сдержанно кивнув. Пожимая мне руку он даже немного отодвинул меня в сторону от кружка, создавая необходимую ему для обмена мнениями дистанцию. Я, впрочем, большей частью снова молчал.
«Как все постарели!.. – начал он со вздохом. – Кудлатова просто красавица… Лучше бы никого не видеть. Зачем собрались? Куда с ними можно пойти? Только в лес, кильку из банки таскать?» Он кривился, продолжал вздыхать; получалось, он жаловался мне, что обманулся в своих ожиданиях, купился на дешёвые посулы. По нему было видно, что ему уже сейчас неприятно сознавать, что он попал в грустную историю. Отчего он стал таким пессимистом? А ведь в школе слыл весельчаком, балагуром. Ещё полгода назад, когда мы последний раз виделись, он излучал благодушие и благополучие. Он и сегодня на самом деле был вполне благополучен: владел фирмой по торговле медтехникой (несколько офисов по городу), деньги водились всегда. На встречу Вениамин приехал на свежем «ниссане», машину оставил за углом.
Кружок продолжал клубиться, Вениамин – вздыхать. «Единственная здесь нормальная – Корнеева, – сказал он. – Хорошо сохранилась». Я это уже и сам заметил. «Ну я поеду, – неожиданно заявил он. – Ты как?» Я отказался.
Его простецки позвали из кружка: «Веня, ту куда?» «Да мне там сейчас надо», – неловко отмахнулся он. Я знал, что ему не нравится, когда его называют Веней, – как никак он достиг определённого положения да и не мальчик уже. Со мной этой важной деталью поделилась его жена: «Он хочет, чтобы его называли Вениамином Александровичем». Если подчинённые на работе, то понятное дело, а если… Задумываться мне никак не хотелось. Честно говоря, я старался никак его не называть. Не хотел ни обидеть, ни самому выглядеть смешным.
Вениамин-Веня уже дал собравшимся оценку: они сдавали свой жизненный экзамен в одной аудитории и всё никак не могли его сдать, он – в другой давно его сдал.
Он развернулся и уехал. Брошен был клич скинуться, – намечался пикник в пригородном лесу. «Что ж вы мне не сказали? – весело оскалился Запределин. – Я бы денежку взял!» Понять его можно было так, что у него с собой нет ни рубля. «Куда с ними можно пойти?» – вспомнил я стенания Вениамина и представил себя пьющим пиво у костра и выуживающим пальцами кильку из консервной банки.
Корнеева. Вот на самом деле из-за кого я остался. Разумеется, я увидел её раньше всех, но боялся самому себе признаться в этой встрече. Это было мгновенное опознание, которое только усиливало ощущение неловкости, – ещё один след из нерешённого прошлого, невысказанной взаимной симпатии, другой серийный убийца, выдавший себя совершенным пустяком: поворотом головы, смеющимся голосом, линией бедёр, оборванной судорожным, досадливым росчерком ручки, писавшей прежде в тетради сочинение о поисках идеала. И как же тяжело было приблизить этот идеал к себе!.. Невозможно. Впрочем, неловкость почти сразу же уступила место сожалению, более подходящему и возрасту, и ситуации. «Невозможно», – почти вслух подтвердил я.
А теперь она стояла напротив меня и, рассеянно улыбаясь, выслушивала Свету Ликину, её занудный, необязательный пересказ того, что ей вчера заявил главный врач.
Это никому не могло быть интересным. Я вдруг вообразил, что её рассеянность вызвана моим присутствием. Эта рассеянность была сродни грусти, она опережала её на полшага, шла в зачёт спасательного круга, удачно попавшего сразу на шею тому, кто прежде был уверен в том, что способен переплыть океан. И как не проявиться грусти, когда тебе не семнадцать, и двадцать лет спустя все оказываются друг другу безмолвными свидетелями?
Игоря Запределина, как самого счастливого из всех собравшихся, подобные мысли явно не занимали. Без денежки, но с воображаемым картузом в руках, в который удобно скидываться, он нетерпеливо подсказывал Ивану Дутову (школьная кличка «Дутый»), что лучше купить.
Иван выглядел временно сосредоточенным на важном деле руководителем; с годами в нём проявилась некая стать, похожая на равновесие во всех жизненных вопросах, при всём при том было видно, что из таких-то вот заурядных, размягчённых лиц и выпекают для населения сдобные колобки, которые хотя и называются в действительности по-другому, но без которых эта действительность была бы неполной. Невысокий, коренастый, в школьные годы он был самым обыкновенным хулиганом – задиристым, наглым. Куда-то всё это ушло.
Выяснилось, что работает он шофёром. Вполне можно было назвать его Ваней, и было ясно, что это не вызвало бы у него недоумения. Он и сам упоминал о себе в третьем лице, как о Ване, которому жаловался на жизнь его напарник по рейсу, а он, разумеется, успокаивал его в нехитрых бытовых координатах равновесия. Однако все по старой памяти называли его по фамилии. Стало окончательно ясно, что Ваня и Веня совершенно разные имена.
Бывший гастроном, а ныне супермаркет, через дорогу раскрывал нам свои объятия. Я шёл вместе с Лёшей Барсуковым следом за Машей Корнеевой и думал: определённо, в нас осталось что-то от того времени; осталось то, в чём я так и не признался ей классе в девятом или десятом.
Лёша Барсуков оказался на удивление немногословен. Кажется, до сих пор я не слышал от него ни одного слова. Он просто смотрел себе под ноги, о чём-то думая. Мне даже стало неловко за него: двадцать лет не виделись, а сказать друг другу нечего. Как-то странно. Уже в магазине я попытался его разговорить и высказал сомнение по поводу качества покупаемой водки, на что Лёша совершенно равнодушно заметил: «Какая разница» и снова погрузился в себя.
Странность эта только увеличивалась и дошла до точки, когда вся компания добралась на маршрутном «пазике» до места проведения пикника. Впрочем, странным оказалось и само место: лечебница для больных туберкулёзом. В инициаторах – неугомонный Володя Перцев. Для непосвящённых, а таких, включая и меня, было большинство, всё разъяснилось сразу же: Володя занимался снабжением кислородом этого заведения, и его работа располагалась совсем рядом, в каких-то ста метрах от основного корпуса, в одноэтажном кирпичном боксе.
Комментарий по этому поводу тем не менее вышел весёлым, но только не у Лёши Барсукова. Он стал выглядеть совсем уж озабоченным. Так и остался стоять на остановке, не сделав далее ни шага, – лёгкая гримаска неудовольствия на лице, внутри же угадывалось нечто большее, утяжелявшее его и без того громоздкую фигуру.
Я задержался; поворачивая голову то в сторону уходящих, то возвращаясь к нему, чего-то ждал – потому, наверное, что оказался рядом с ним, предпоследним. Нас окликнули: «Эй! Ну что вы там?» Лёша вытащил платок из заднего кармана мешковатых джинсов и вытер пот со лба. «Ты иди, – сказал он мне. – Я вспомнил, мне домой срочно надо».
Вышло не очень убедительно, скорее неловко. Ещё один выбыл, подумал я. Стало неловко и мне. Руки я ему не подал, просто сказал: «Ну ладно, пока» и принялся догонять скрывшихся за оградой лечебницы. У входа не выдержал и обернулся: Лёша перешёл на другую сторону дороги и высматривал обратную маршрутку; его сутулая спина была обречена на нерешительность.
За оградой неожиданно пахло какой-то сказочной, удушливой свежестью – то ли мёдом, усыпанным цветущей, ещё июньской акацией, то ли акацией, вымазанной мёдом. У входа в рабочий домик Володи Перцева лежали аккуратно сложенные баллоны с кислородом. Имелись они и внутри – в углу, у вешалки с грязными спецовками. В другом углу на небольшом столике потерянно жались друг к другу купленные в магазине продукты; им было явно неуютно в окружении голых стен.
Смущения по поводу выбранного для пикника места ни у кого не наблюдалось. Обстановка отсутствовала, однако музыка имелась – старенький, перебинтованный кассетник выдавал хриплые и неясные, зато громкие звуки, относящиеся скорее к периоду полового созревания собравшихся, нежели к современному, «чисто конкретному», часто «голубому» периоду. Можно было подумать, что Володя Перцев ещё двадцать лет назад готовился к этой встрече и потому запасся песнями, рассчитанными на неизбежные воспоминания.
То, что Лёши Барсукова нет, сразу не заметили, а когда заметили, то возможные расспросы были тут же сведены к равновесию осведомлённым и на его счёт Дутовым, продолжающим своё руководство – на это раз подготовкой скромного застолья. «Кажется, у него жена болеет», – сообщил он.
Пора было веселиться. Разлили по пластмассовым стаканчикам водку, женщинам – красного вина. Я обратил внимание на то, что Маша тоже выпила водки. Выпить хотелось ещё и потому, что в комнате было довольно прохладно. Все сразу стали ближе друг к другу. Прошло ещё немного времени, поделённого оживлённым гомоном на бесконечный зачин всеми одного и того же: «А ты помнишь как?..», – и уже вскоре я танцевал с Машей Корнеевой.
Моя история повторялась самым грустным образом. Я настороженно отнёсся к собственным впечатлениям двадцатилетней давности. Если бы закрыл глаза, то с лёгкостью увидел снова свой день рождения: мальчишеские мечты, неловкие движения; положение моих рук во время танца было тем же, но теперь мы оба не молчали…
«Какими же мы были глупыми», – сказала она.
«Тогда и не могло быть по-другому», – отозвался я.
Сократилось расстояние между нами: она прижалась ко мне и положила голову на плечо. Многое в нас осталось, и сейчас память об этом весьма наглядно шевельнулась во мне: тело упрямо выражало свои желания и стремилось к покорению мира. Вместо смущения теперь возникло чувство сожаления, подобное тому, какое может испытать человек, с опозданием на годы получивший вдруг правительственную телеграмму «с поздравлениями в присвоении», в то время как существует совсем другое правительство, давно уже отменившее все указы предыдущего. И как вообще понять эти поздравления, если не уверен, что они предназначены тебе?
У школы она рассказывала, что у неё двое детей, муж… Мы поцеловались, и я увидел её прежнюю; да, кожа изменилась, исчез румянец на щеках, акварельная мягкость округлого лица сменилась почти скульптурным изображением, но в тёмных глазах таилась знакомая притягательная сила.
Она сжала кончик моего языка зубами. Может быть, так мы прощались с тем, чего у нас не было? Я же не знаю её снов!
Она рассказывала про свою работу в каком-то непонятном фонде, считала, что ей повезло.
«А ты, кажется, на мясокомбинате работал?» – внезапно спросила она.
«Тебя ввели в заблуждение», – сухо ответил я.
«Я, наверное, перепутала…»
Она была рассеянна и беспечна. Странная ошибка.
«Я сменил амплуа, пишу для газеты…»
«Да, я читала твои статьи, – сказала она на всякий случай, – у тебя замечательный слог».
Музыка отдавалась от голых стен нездоровым вокзальным эхом, что начинало уже надоедать. К тому же, несмотря на выпитое, я, честно говоря, продрог – на мне ведь были только майка и джинсы, а тут впору было надевать куртку и повязывать на шею шарф. Наконец и остальные вспомнили, что на дворе лето, – народ потянуло на воздух, к естественному расположению природы – солнечному свету, теплу, – чтобы провести нормальный пикник.
Костра не было, но без кильки не обошлось.
Расположились неподалёку – сразу за продолжением бокса, цементным выступом – подъёмом, переходящим в заросший травой холмик, в молодом сосняке. Еду и спиртное перенесли с собой, разместив на траве. Магнитофон, к счастью, оставили прикованным к розетке – музыка была уже не нужна.
Снова выпили; теперь размягчились все. Света Ликина даже расплакалась, что вышло совсем некстати и неожиданно для всех; она – врач-педиатр, разведена, одна воспитывает дочь, зарплата маленькая, как жить – не знает. Её принялись утешать. Лучше всего это получилось у Дутова; он оказался ещё и психологом: отвёл её в сторону, присев, что-то рисовал прутиком на земле для наглядности. Её ситуация толковалась им в убедительных терминах. До нас доносился его ровный, немного хрипловатый голос: «Как утверждают психологи…» Надо было признать, что с тех пор, как я его видел последний раз, а было это на школьном выпускном, Дутый прошёл значительный и загадочный путь. Прочерченные им по земле линии по всей видимости так заворожили Свету, что она успокоилась. Она даже взяла из его рук прутик, чтобы нарисовать ему что-то в ответ. Со стороны это было похоже на игру отца с дочерью.
Всем нашлось место на этой встрече, для каждого определилась его роль: балагур, несчастная, утешитель, оптимистка… А я как-то сник – не знал, что делать дальше. Как это всё должно закончиться?
Окончание этой истории придумала за меня жена. Да, я вдруг вспомнил о её существовании, когда увидел, как Маша Корнеева у заросшего травой холма разговаривает о чём-то с Людкой Кудлатовой. По всей видимости, беседа у них была доверительная, женская. Машина фигура выглядела напряжённой, ожидающей.
А может, ничего не осталось? – подумал я. И ушёл незаметно, сразу после того как Дутов, будучи уже под изрядным хмельком, но не теряющий руководящей нити, произносил очередной тост и, делая приятное всем, как он это понимал, дошёл до каких-то несвязных, объединительных слов чуткости и заботы. «Ведь это наши девчонки!» – с сердечной щедростью проговорил он.
Так, неожиданно для самого себя, с опозданием, я повторил путь двух предыдущих беглецов. Маша Корнеева осталась в прошлом. Я как-то ясно увидел, что этот сон мне сниться не будет. И ещё я подумал, что, наверное, просто выпил меньше, чем остальные. Это меня почти спасло. Почти – потому что когда я наконец-то добрался домой, был уже вечер, который при наличии отрицательных эмоций мог легко обернуться ночью.
Оно так и получилось.
Никакого подвоха я не ждал. Несколько моих звонков в дверь остались без ответа. Странно, решил я, неужели куда-то ушла? Сделал попытку открыть дверь квартиры самостоятельно и сразу же попался: проглоченный почти на всю длину ключ словно остался в пасти крупного враждебного животного. Значит, дома, вздохнул я. Ни одного оборота ключа – скверный оборот. Дверь была явно за что-то обижена на меня. Меня не пускают, пронеслось в голове, меня не ждут.
Послышались шаги в коридоре, потом намеренно чужой голос жены спросил: «Кто?»
«Это я», – сказал я, а не кто-то другой, что, впрочем, мне нисколько не помогло.
Такой же чужой, а теперь ещё и бесстрастный голос сделал для меня важное сообщение: «У нас все дома».
«Хватит шутить», – нервно улыбнулся я.
Я понимал, что сейчас меня изучают в дверной глазок. Наверное, даже наслаждаются моей растерянностью.
«Я не шучу. Уже ночь, поздно. Шляешься где-то…»
Конечно, обиделась. А на что? Знала же, куда я ходил! А теперь идти мне было некуда. Да, собственно, я уже пришёл, если только не ошибся. И вдруг вспомнил, что и правда, в этой квартире не зарегистрирован, а значит, действительно, у них все дома.
Стало совсем неприятно, я занервничал и схватился за ключ, чтобы освободить его из унизительного плена и посрамить чудовище. Мои судорожные попытки не увенчались успехом, зато я снова услышал голос жены – на этот раз совершенно естественный: «Да подожди ты, замок сломаешь!»
Меня впустили – как промотавшегося вертопраха, запойного подлеца.
«Ещё и пьяный», – не преминула высказаться жена. Скрестив руки, в халате, она стояла у стены с полновесным отчуждением во взгляде. В соседней комнате беззаботно веселился включённый телевизор. Мой приход явно помешал ей. Или всё же сработало женское чутье? Мелькнуло подозрение?
Когда начинаешь оправдываться, то всегда это выходит неуклюже: любой ответ беззащитен перед вопросом.
Разумеется, я ничего не сказал ей о Маше Корнеевой и поэтому не понимал, в чём моя вина.
«Ещё и статейки свои в газеты пишешь… Чему ты можешь научить?»
Неожиданный вывод. Она отстала от жизни: газеты давно ничему не учат и даже не сообщают новости, они либо пугают, либо развлекают. Вот и меня жена сначала напугала («У нас все дома», – я эту фразу теперь никогда не забуду), а потом стала развлекать.
«Вот мне подруга рассказывала, как они организовали встречу выпускников, – целый пароход у причала сняли, плавучий ресторан. А вы-ы… Так позорно! Да ты теперь туберкулёзом, наверное, заболел. И не подходи ко мне, пока справку не принесёшь!.. Правильно Вениамин от вас убрался. У-ва-жа-ю! Был бы ты умный, тоже вовремя смотался оттуда!»
Моя попытка объяснить ей, что я-то как раз и сбежал от своих одноклассников, успехом не увенчалась. Некстати я зачем-то вспомнил с улыбкой, как Зотов ожидал, что его будут называть по имени-отчеству, а не дождавшись, обиделся. Жену мой рассказ только воодушевил против меня:
«И правильно! Он ведь это заслужил в отличие от тебя. А ты так и останешься навечно Артёмкой – никогда не повзрослеешь!»
Постараться вслушаться вот в это: Артём Игоревич Добрынин. Как бы и обязывает к чему-то, уверяет в солидности, а разобрать по частям – всё какое-то разнокалиберное, притянутое друг к другу насильно, с пустыми обязательствами.
Мне вдруг снова показалось, что я стою навытяжку, держу ответ. Краснею, запинаюсь. Сон протягивал свою злодейскую руку к моему горлу. Я закашлялся.
Тогда всё закончилось благополучно. А осенью началась новая история – собственно, об однокласснице.
Но об однокласснице совершенно другой. Однажды, когда мы шли с женой по улице (а стоял совершенно замечательный сентябрьский день – солнечный, ясный, с особенной, режущей глаза синевой неба), я обратил внимание на идущую нам навстречу женщину. Вернее, девушку, потому что видел её последний раз, когда учился в школе. Тогда и сейчас она была моложе меня года на три-четыре. Я её нисколько не знал; просто запомнил лицо – так бывает. И вот спустя двадцать лет я увидел её снова. И узнал, несмотря на то, что её нынешнее лицо разительно отличалось от прежнего.
Собственно, я обратил на неё внимание по двум причинам. Во-первых, рост. Уже тогда, в школе, она была довольно высокой девочкой, но то, что привлекательно выглядит в детстве или юности, потом часто выглядит совсем иначе. Теперь она была как-то неприятно большой – нескладно большой из-за возраста, похожей на отставную баскетболистку, ни разу не победившую ни в одном турнире. Ей, кажется, и самой было неловко – не знаю уж по какому поводу. Меня она, естественно, не знала тоже и, возможно, даже ни разу не видела раньше. И потому скользнула по мне безразличным уличным взглядом. Но зато какой это был взгляд! Во-вторых, именно по нему я окончательно узнал её и поразился: по контрасту с изумительной чистотой неба и общим настроением дня, которое, казалось, должно охватить всех, передо мной проплыло сумрачное безжизненное лицо. Как будто после пережитого кораблекрушения – одна-одинёшенька осталась она на пустынном берегу, а вокруг неё неприветливые голые скалы. Взгляд этот был ещё и измученный. Я же вспомнил её совсем другой. Кажется, была какая-то торжественная линейка во дворе школы, где она пела вместе со своими одноклассниками соответствующую случаю песню, – выше всех, трогательная, стройная, тянулась вслед за своим голосом.
Что с ней случилось за эти годы? Что привело к таким переменам?
Впрочем, у меня было весёлое, даже игривое, по погоде, настроение. Кажется, я непоправимо расслабился – слишком обнажил свои воспоминания перед женой. Имел неосторожность заметить знакомую незнакомку.
«Оглянись назад… Видишь, у киоска остановилась?»
«Кто? Какого киоска?»
«С конфетами. В бордовой куртке…»
«Эта старая каланча?»
Жена была безжалостна, как бывают безжалостны в своих оценках только женщины. Тогда я ещё не знал, что дальше будет только хуже – для меня.
«Она, между прочим, на четыре года моложе нас. Мы в одной школе учились».
«Твоя одноклассница?»
«Почему – одноклассница?»
Недоумевать – в тот день, а обижаться на это замечание мне пришлось уже на следующий. Слово вылетело и прилипло – как ярлык к бордовой куртке.
Жена увидела её в магазине, о чём поведала мне за ужином. Так с порога сразу и заявила:
«Только что видела твою одноклассницу. Боже мой! Это фильм ужасов. «Восставшие из ада» называется».
Лицо её она рассмотрела уже на выходе, у кассы, а опознала по одежде – женщины ведь в первую очередь запоминают, кто во что и как одет. Бордовая куртка оказалась старым, потёртым пуховиком. Для тёплого конца сентября это выглядело странновато. В руках – снова две сумки с продуктами…
«А что, в прошлый раз она…»
«Да, у неё были две сумки. Забыл?»
Вспомнил. Теперь понятно, что ей мешало; казалось, у неё совсем нет плеч – тяжёлые сумки оттягивали ей руки.
«И кому это она столько накупила, как ты думаешь?»
Я стараюсь не думать. Жена включает радио. У неё самой стереоголос. Она заполняет им каждый свободный сантиметр пространства. Эта суперсовременная система работает во всех диапазонах, форматах и по всей квартире. В туалете, куда я отлучился, подумал: «Басы низковаты, глухо как-то выходит». Она говорит – и словно бойко проговаривает какую-то назойливую рекламу на фоне хаотично движущихся звуков, напоминающих музыку, которая обслуживает самую нетребовательную часть населения. Я именно так её и слышу – как яростный призыв посетить распродажу на праздничной ярмарке или срочное сообщение о фантастических скидках.
При всём при том у неё мягкое лицо неведомой и привлекательной зверушки, которая будучи выпущена для детей, в разном возрасте вызывает совершенно противоположные эмоции: в одном губы может тронуть улыбка и руки потянутся навстречу, а в другом – лицо стянет настороженность и руки окажутся заложенными за спину. И непонятно, что годится для младшего возраста, а что для старшего. Очень сложная для понимания натура, тем более для такого ребёнка как я.
Следующее упоминание о «моей однокласснице» заставляет меня спрятать руки за спину. Снова приходится оправдываться:
«Я даже имени её не знаю, не говоря уже о фамилии! Какая она мне одноклассница? С чего ты взяла?»
Меня это начинает бесить. Мои одноклассники были настоящими, а эта – фальшивой, мне её приписали. Дёрнуло же меня тогда обратить внимание жены на бордовую куртку! Если ей в голову придёт какая-нибудь идея, она обязательно доведёт её до невообразимого предела. Я оказался связан с одноклассницей не только прошлым, которого у меня не было, но и настоящим – неожиданно возникшим отношением, связью, установленной между нами женой, как родственными типажами неудачников.
Жена дразнит меня одноклассницей, я злюсь. Вот так: раз – и нет никакого семейного благополучия и счастья! И общая душа, о которой я говорил, рассыпается.
Потом наступает затишье. Приходит зима. У нас все дома, у неё – все дома. Жена обнаруживает к однокласснице новый интерес. Не находя подвоха, я поддерживаю её. Мы открываем следствие. Вопросов несколько: кто она? где живет? её семейное положение? Не специально, а так, между делом, жена иногда пытается узнать что-нибудь о ней у знакомых, живущих окрест, но – безрезультатно.
Я замечаю её из окна квартиры, идущую по улице. Я встречаю её, выходящую из продуктового магазина. И всегда у неё заняты руки – одна или две сумки. Тёмное, усталое лицо, взгляд прежний, в нём узаконенная равнодушным временем пустота, примирение с заключением себя в одиночной камере, из которой никуда не выйдешь, а всё равно неизбежно вернёшься обратно. На голове никакого намёка на причёску; девичьи, забытые волосы, обрезанные едва ли не по проверенной школьной мерке, теперь неловко прятались за тёмно-зелёной шапкой плотной вязки. Прятались они ещё и с другой удовлетворённой целью – не показывать седину. Бордовая куртка решительно приросла к ней. Вечная бордовая куртка, изрядно полинявшая, бывшая когда-то женской, и вот в результате такой безутешной носки ставшая однозначно мужской.
Я был убеждён, что она одиночка и у неё вообще никого нет. Жена соглашалась. Да, но тогда кому она носит эти сумки, рассуждал я, неужели для себя одной? Скорее всего, она живёт с родителями! Старыми больными родителями, за которыми нужен постоянный уход, добавляла жена.
Мы думали, что она пропала. Мы думали, что нам так не пропасть.
Странно, говорил я, она живёт где-то неподалёку, почему я её раньше никогда не видел? Не замечал? Возможно, она недавно переехала, предполагала жена. Меня осеняло: стоп, у неё ребёнок, она – мать-одиночка. Жена вздыхала.
Мы принялись гадать – тупое, ненужное занятие. А может быть, она болеет какой-то неизлечимой болезнью и оттого в этих запавших глазах поселилась тоска?
Ближе к Новому году у неё появилась собака – самая заурядная дворняга, худая, высокая и некрасивая доходяга, которую она вела перед собой вместо поводка на обыкновенной верёвке. Обе неуклюже скользили по накатанному льду, присыпанному снежком, – разъезжались ноги. Занятие было негордое, из тех, что называется прогулкой с домашним питомцем.
Мы жили своей жизнью, но о следствии не забывали. Мы играли в детективов. Я понимал, что загадкой может оказаться любой человек, стоит только обратить на него пристальное внимание.
«У вас даже рост одинаковый. Надо же, вымахала как!» Жена произвела эту оценку в магазине, когда я случайно оказался рядом с предметом нашего наблюдения, почти спина к спине, у разных стеллажей, – я брал пиво, она – йогурт. Во мне метр восемьдесят пять.
Зима и весна ни к чему нас не приблизили. Всё оставалось прежним: собака, куртка, одноклассница.
Летом, когда наступила жара, она вдруг появилась в выношенной майке – и тоже бордового цвета. Собака куда-то испарилась. Загадок становилось всё больше. Не признаваясь друг другу, мы уже не мыслили себя без них. И последняя загадка нас окончательно поставила в тупик.
Одноклассница неожиданно исчезла. Безвозвратно, навсегда. Мы просто перестали её встречать. Минул месяц, второй, третий… Она отсутствовала. Что с ней? Где она? Она нас покинула, оставила в неведении. Мы уже пожалели, что не решились (да и глупо ведь, на самом деле) проследить за ней, чтобы выяснить, где она живёт. Было даже немного обидно, но потом мы опомнились.
Что это было? За чем мы гнались? За какой тенью, какой тайной? Что мы себе выдумали? Чего к ней привязались? Хотели – чего? Развлечения? Забавы? Мы не могли себе объяснить. Завершилась вся эта история так же, как начиналась. Так и продолжилась. Когда я уже и думать о ней забыл.
Снова кухня. Возобновлённые после непредумышленного перерыва «сы-ыр», «масло-о». По радио звучит песня Юрия Антонова: «Всё богатство моё в тебе…» Хорошая старая песня, которая случайно втиснулась в торговые ряды. Наконец-то изобретение Попова проявило себя нужным образом. Это нам подходит.
Но я ошибаюсь. Жена не любит старые песни, ей нравятся только новые. Она считает, что умиляться прошлому – пустое дело. Она улыбается, она говорит:
«Песня твоей юности… Такая песня в самый раз для твоей одноклассницы. Вам было бы что вспомнить».
Нет, ну в самом-то деле, закончится это когда когда-нибудь?
А ночью мне снится сон – далёкий пришелец, вернувшийся, чтобы снова меня достать.
Пересказывать его мне не хочется.
Виктор Никитин