1
Конференция прошла без сюрпризов. Да Чеснов и не представлял, что бы могло его удивить, расстроить или обрадовать, раздражить. Быть может, лишь прямо на него направленное хамство вывело бы из себя или обрушение потолка во время пленарного заседания стало бы потрясением. Но люди и в этот раз подобрались корректные, спокойные — в основном, как и сам Чеснов, профессиональные участники всевозможных научных собраний; потолки везде были крепкие, здание университета, где проходила конференция, недавно отремонтированное. И вообще все было нормально. Как всегда.
…Еще в марте Чеснову предложили приехать в этот город на конференцию с докладом минут на двадцать или сообщением минут на десять. Чеснов поинтересовался, берут ли на себя организаторы оплату дороги, проживание и питание, намекнул на небольшой гонорар. Ему, доктору наук, ездить из чистого энтузиазма уже было как-то несолидно.
Дорогу, проживание и питание организаторы оплачивали, гонорар, “к сожалению, скромный” (а это, по опыту знал Чеснов, тысяч пять-семь), пообещали. В ответ Чеснов с ходу продиктовал им тему своего доклада.
За неделю до конференции курьер принес билеты на поезд в оба конца; Чеснов сообщил в отделе, что уезжает на три дня, а вечером о том же сказал жене.
Жена отнеслась с пониманием — она привыкла к его командировкам, да и, кажется, радовалась им. Трехкомнатная квартира для четырех взрослых людей была тесна, все, особенно по вечерам, мешали друг другу; Чеснов давно уже всерьез не работал дома, а предпочитал, если нужно, задерживаться на службе, где у него был крошечный, зато отдельный кабинет. Впрочем, особых поводов на чем-то сосредоточиться, во что-то погрузиться не появлялось. Последний раз это была докторская, посвященная голоду сорок шестого — сорок седьмого годов в Западной Сибири, которую он защитил пять лет назад. С тех пор работал по мелочам, вполсилы, наскоро, и доклады для конференций и симпозиумов не писал, а лишь набрасывал в виде тезисов, фиксировал кое-какие цитаты, цифры (часто по памяти, не совсем точные), не заботясь, произведет его доклад впечатление или останется незамеченным. Знал по себе: большинство в зале во время чтения дремлют или думают о постороннем. Главное, ради чего на конференции собираются, происходит по вечерам, за банкетным столом.
В день отъезда Чеснов жил по обычному расписанию и лишь за два часа до поезда надел костюм, выходные туфли, уложил во вместительный кейс тапочки, туалетные принадлежности, сменные носки, пару рубашек. Щелкнул замочками, с плохо скрываемым облегчением вздохнул, обращаясь к жене: “Что ж, пора”. Жена для виду засуетилась: “Ой, нужно ведь что-то собрать!” Распахнула дверцу холодильника. “Не надо ничего, — взял ее за руку Чеснов. — Не в тундру, чай, еду”. Чмокнул в щеку (дети были в школе), вышел на площадку, вызвал лифт.
Рядом с домом, в пятидесяти метрах, находился гипермаркет. Десяток касс не позволял создаваться очередям даже в часы пик. И в этот раз Чеснов без проблем купил бутылку дербентского коньяка, палку сервелата, шоколадку, несколько пачек легкого “Винстона”. Пешком дошел до метро. Через сорок минут был на Казанском вокзале. Поезд как раз подали.
Не удивился, увидев в купе Степанова, Ремникова и Зюзькова. Всё это были, как и он, доктора наук, завсегдатаи подобного рода мероприятий.
Поздоровались тепло, но без объятий; несколько натужно обменялись малоинтересными новостями. Дождались, то и дело поглядывая в окно на людную платформу, пока тронется поезд, и, когда тронулся, вынули из портфелей и кейсов бутылки, закуску. Алеша Ремников поставил свои фирменные стальные рюмочки на пятьдесят граммов.
Все они уже посещали тот город, куда их пригласили, представляли, как примут, чего ждать от предстоящих дней. О достижениях друг друга были осведомлены, и разговаривать оказалось, по существу, не о чем. И когда после третьего тоста, в районе Коломны, Зюзьков достал карты, вздохнули с облегчением.
Играли в дурака два на два. Увлеклись, посмеивались, подшучивали над соперниками; выпивать стали чаще. Но спать легли довольно рано и почти трезвыми — помнили, что завтра в восемь утра нужно будет вставать. А в двенадцать — открытие.
Приняли хорошо. Встретили на перроне, посадили в микроавтобус, заселили в центральную гостиницу. Дали отдельные номера. В гостиничном ресторане накормили сытным, с аперитивчиком завтраком.
После завтрака Чеснов полежал на широкой кровати, обвыкаясь в новой обстановке, затем принял душ и побрился, надел белую рубашку, костюм, затянул на горле узел бордового галстука, прошелся обувной щеткой по туфлям. Глянул на себя в зеркало. “Готов”.
Педагогический университет, где должна была проходить конференция, — на другой стороне площади Ленина. Пять минут ходьбы. Чеснов шел медленно, поглядывая по сторонам.
Последний раз он приезжал сюда, во второй по величине город одной из центрально-черноземных областей, два года назад. На такую же конференцию. Тогда она проводилась в девятый раз. В этом году, значит, в одиннадцатый. “А на юбилейную не пригласили”, — слегка обожгла Чеснова обида. Но он тут же вспомнил, что в прошлом году в это время был на конференции по истории российско-абхазских отношений, проходившей в Сухуми, прекрасно провел там почти неделю, и обида погасла.
Город этот пощадила Великая Отечественная — сражения происходили севернее и южнее, а здесь даже почти не бомбили. Здания в центре остались середины девятнадцатого века, но за ними возвышались, поддавливая старину, построенные недавно небоскребики из стекла и бетона. К трехэтажному корпусу педагогического университета была пристроена современная девятиэтажная “книжка”.
Из общения с горожанами, общения не приватного, а в составе группы ученых, Чеснов понял, что здесь не любят ни коммунистов, ни демократов, сильны монархические настроения — во время Гражданской войны в городе шли тяжелые, жестокие бои деникинцев с красноармейцами, — но памятник Ленину, маленький, зато на высоченном постаменте, не сносили, улицы Куйбышева, Кирова, Горького, Ворошилова, Красных Героев не переименовывали. “Пускай так пока, — сказал замглавы городской администрации во время позапрошлогодней встречи. — Не Ельцина ж с Горби увековечивать”.
Над входом в университет висела кумачовая растяжка с надписью: “Привет участникам XI научно-практической конференции „Крестьянство — опора государства Российского”!” Чеснов усмехнулся — палочка после римской десятки была явно свежеоттрафареченной, зато другая, перед десяткой, — закрашена красной краской. Издалека не видно, но вблизи бросалось в глаза.
Возле дверей курили, болтали студенты. Много девушек, высоких, стройных, в совсем летних платьицах и юбочках. Да, в Москве только-только листья расправились, а здесь каштаны цветут…
По пологой, истертой миллионами ног лестнице Чеснов поднялся на второй этаж. Раньше, он знал, здесь находилось уездное дворянской собрание, а с двадцатых годов — вуз. В актовом зале, где через несколько минут должно было начаться открытие мероприятия, когда-то, наверное, устраивали балы, благотворительные лотереи. Может, какая-нибудь местная Анна на шее сводила мужчин с ума и разоряла мужа…
Актовый зал был почти заполнен, в основном молодежью (студенты, аспиранты), лишь первые два ряда пустовали — преподавательский корпус и участники еще не подтянулись. Чеснов постоял у входа и вернулся на улицу. Закурил. Становилось жарко, и захотелось снять галстук, купить пивка, сесть в тенек на скамейку и сидеть, сидеть, наблюдая за прохожими, не спеша о чем-нибудь размышлять. Или лучше подремать на свежем воздухе… В Москве такие мысли, о сидении на скамейке и пиве на улице, не возникали: там он торопливо выходил из подъезда и кратчайшей дорогой шагал к метро, не тяготясь, просиживал на службе, тратя большую часть времени на питье чая и листание газет и журналов, а вечером так же торопливо заодно с остальными ехал домой, — а в таких вот небольших городках тянуло в приятный, освежающий полусон на бульварчике.
Чеснова окликнули. Это были Степанов, Ремников и Зюзьков, тоже в костюмах, при галстуках, с портфелями. Чеснов бросил окурок в урну и вместе с ними вошел в университет.
Сперва традиционно выступали танцевальные коллективы, пел народный хор. Репертуар соответствовал предстоящей конференции — песни и пляски были крестьянские. Слава богу, продолжалось это недолго. Потом начались выступления. Тот же замглавы администрации, ректор с приветствиями, после них — с докладами — профессора, доктора исторических наук, писатели, доценты… Выступление Чеснова — завтра, поэтому он мог не вслушиваться в голос председательствующего, который вызывал очередного докладчика. На несколько секунд он даже задремал, но этого, кажется, не заметили.
В два тридцать объявили перерыв, и участников конференции пригласили на кафедру общественных наук закусить и выпить кофе.
Письменные столы в просторном помещении кафедры были уставлены тарелками с бутербродами и печеньем, лаборантки наливали в пластиковые чашки кипяток.
“Заморим червячка-а, — доверительно говорил входящим один из устроителей конференции, приземистый, с гладкой лысиной и лежащим на высоком круглом брюшке галстуком. — А в семь часов сядем уже основа-ательно”.
Люди с улыбкой кивали, принимали у лаборанток чашки, делали себе кто чай, кто кофе, выбирали бутерброды.
“Коньячку бы сейчас фужерчик, — пошутил Зюзьков, пристраиваясь рядом с Чесновым, — для укрепления духа”. — “М-да, не помешало бы”. — “У меня выступление сейчас, — в голосе Зюзькова появилась искренность, — и что-то, слушай, мандраж потряхивает. Столько особей привлекательных, вдруг опозорюсь”. — “Да брось, — усмехнулся Чеснов и огляделся. — Правда, что-то особо привлекательных не наблюдаю”. Зюзьков шумно, губами, втянул горячий кофе, мотнул головой: “Ну вон хотя бы стоит пышечка. Под Ключевским”. Чеснов посмотрел.
Действительно, под портретом историка Ключевского стояла невысокая, налитая здоровой полнотой женщина. Немного моложе Чеснова — лет тридцати семи. Щеки румяные, волосы зачесаны назад и по-казацки собраны на затылке в шишечку, а шишечка прикрыта чехольчиком с узором. Одежда же современная — легкий свободный свитер, голубые, женского покроя джинсы… Глаза хорошие — блестящие, притягивающие. “Да, ничего, — кивнул Чеснов, — крестьяночка южных губерний”. — “А студентки какие! — возбужденно зашептал Зюзьков. — Ползала студенток, и все смотрят. Боюсь засмущаюсь”. — “Ну что ты! Когда это ты смущался? Помню я Саранск в прошлом году, как ты мордовочек своими голосовыми переливами с ума сводил. И что потом было”. Зюзьков сладко вздохнул: “Ох-х, не напоминай”.
Продолжая перешучиваться, подходили к столам за новыми бутербродами. Потом курили на улице (в университете курилки не было — ректор гонял на улицу даже деканов); потом вяловато рассаживались в актовом зале. Без желания снова слушать доклады.
Чеснов, зараженный словами Зюзькова о женщинах, поглядывал по сторонам, невольно искал ту, с шишечкой на затылке. Да, привлекательная. И ведь действительно нужно с кем-то сойтись, чтобы эти три дня не были совсем уж пресными. Тем более номер отдельный, условия есть.
Иногда случалось, устроители сразу прикрепляли к участникам этаких опекунш — из лаборанток или старшекурсниц. И это было очень удобно и приятно — без всяких поисков и прелюдий появлялась рядом женщина. И поговорить с ней, и выпить, и по городу погулять, и остальное…
Несмотря на боязнь смутиться и опозориться — показную, конечно, боязнь, — Зюзьков прекрасно прочитал свой доклад о самобытности крестьянского уклада России накануне отмены крепостного права. (Хотя идиллии в докладе было чересчур.) Да и остальные читали с выражением, проникновенно, не выбиваясь из регламента.
Один только, явно нетрезвый, бородатый писатель-почвенник начал буровить, что крестьянство в России погибло, перебили его, уничтожили, и говорить не о чем. Зал отвечал ему холодной тишиной, и, уловив это, писатель все же закончил речь более-менее пристойно: “Но возрождается, возрождается наш кормилец, словно феникс восстает он из пепла. И значит, жив-ва Русь и будет жить! Спасибо вам, братья и сестры!” Даже аплодисменты сорвал.
В восемнадцать ноль-ноль первый день конференции объявили оконченным, и участники медленно направились в ресторан. “М-м, в „Барский двор” идем, если не ошибаюсь”, — сказал Степанов. Зюзьков дернул плечами: “А куда ж еще? У них это одно приличное место”. — “Да, кормят там вкусно”. — “И главное, — поддержал разговор Чеснов, — на воздухе. Люблю выпить на воздухе”. Ремников хохотнул: “А кто не любит!”
Их компания замыкала вереницу, и Чеснов то и дело выхватывал взглядом из идущих впереди голубые джинсы, бежевый свитерок, бордовый, с вышивкой чехольчик на шишечке волос. “Зад тяжеловат, — отмечал с сожалением. — Вот в юбке бы хорошо смотрелась. Или в платье пышном. С кружевами. И разве не понимает, что безвкусно это, особенно вкупе с такой прической?”
“Барский двор” находился почти в центре, у пересечения двух широких улиц, но стоило войти за ограду, возникало ощущение, что ты где-то в сельской местности, на берегу маленькой речки. Журчала вода, перебегающая из одного мраморного бассейна-прудика в другой, шелестели листья берез и еще каких-то неизвестных Чеснову деревьев… Все постройки, вплоть до туалета, были в “Барском дворе” бревенчатые.
Разместились на веранде за поставленными буквой “П” столами. Чеснову, Зюзькову, Степанову и Ремникову выбирать, куда сесть, не пришлось — сели на свободные места с краю.
Банкеты нравились Чеснову куда больше московских фуршетов, где нужно было скорей хватать тарелку, толкаясь, накладывать на нее что попало, успеть к столу с напитками, а потом ходить меж кучек неловко едящих людей, выискивая, к кому бы пристроиться. А банкеты напоминали Чеснову большие праздники его детства — тогда в избе у бабушки и дедушки составляли в ряд все имеющиеся столы, собиралась родня и соседи, человек двадцать-тридцать (каждый обязательно что-нибудь приносил с собой), и сидели подолгу, распотевая, размякая, ели и пили, потом пели, даже плясали на свободных пятачках. И на банкетах тоже иногда начинали петь и плясать.
Чеснов огляделся, заметил — женщина с шишечкой недалеко: на противоположной стороне стола, на пять человек левее его. “Неплохо, — порадовался, — лицо приятное, есть на что смотреть”. Снял с тарелки салфетку, положил на колени. Ослабил галстук.
“Что ж, господа, — предложил Степанов, но негромко, — приступим. Н-ням, и грибочки мои любимые имеются, сёмужка…” Да, стол был приличный.
Поедание деликатесов перемежалось тостами в честь организаторов конференции, русского крестьянства, “во многом благодаря которому нам есть что в рот положить”.
Усмехаясь про себя подобным фразам, Чеснов чокался с удовольствием и пытался дотянуться до рюмки выбранной женщины. Первые несколько попыток были неудачны, а потом она заметила его усилия, улыбнулась, привстала, их рюмки звенькнули друг о друга. Встретились взглядами, и Чеснов понял, что они вполне могут быть вместе этой ночью. Главным стало — разговорить ее.
“Простите, — спросил, когда чокались в следующий раз, — зачем у вас кружок лимона в рюмке?” — “О, это мое секретное оружие”. — “Да? Раскройте секрет”. Но расстояние между ними было все-таки немалое, поэтому женщина лишь пообещала: “Позже”. И повернулась в сторону произносившего тост завкафедрой естественных наук.
“Н-ну-с, — удовлетворенно выдохнул Чеснов, — не все так печально”. Выпил, не дождавшись остальных.
…Когда, казалось, застолье вот-вот перерастет в пьянку, объявили танцевальный перерыв. Из висевших под крышей колонок грянула музыка. Люди с готовностью поднимались, начинали танцевать, разминая затекшие тела, сжигая хмель взмахами рук, подбрасыванием ног… В динамиках задорно пел женский голос:
Бежит ручей, течет ручей, И я ничья, и ты ниче-ей!..
Чеснов поморщился — надоели до тошноты песни этого “Золотого кольца”, почему-то очень любимого в провинции. Закурил, прислонился к столбу веранды. “Так, надо бы приступать”.
Среди танцующих блистал Ремников — высокий, сухощавый, он выделывал нечто почти акробатическое; галстук вился как флажок во время урагана. Когда Чеснов впервые увидел ремниковский танец, ему стало смешно и страшновато, и он какое-то время сторонился коллеги, но потом понял, зачем тот так выкаблучивается: женщины заинтересовывались им, выделяли из остальных. И почти всегда Ремников возвращался в гостиницу под руку с дамой.
Сейчас многие тоже глядели на его выкрутасы с удивленными улыбками. Среди них и та, в бежевом свитерке. “Так, тянуть нельзя”. Чеснов сунул окурок в высокую вазу-пепельницу, подошел к ней.
“Да, Лёша у нас по танцам спец, — сказал слегка снисходительно. — Полгода — ученый муж, а потом три дня — рубаха-парень. Но вообще-то мы все, московские доктора наук, — люди скучные”. — “Правда?” Она сделала вид, что удивилась и разочаровалась. Чеснов нарочито спохватился: “Но не всегда, не всегда! Можно вас пригласить на танец?” Энергичная песня про седого луня как раз закончилась, зазвучала медленная — “Течет река Волга”. Женщина смущенно улыбнулась: “Что ж… Я, правда, давно…” — “Я тоже небольшой мастак”, — перебил Чеснов. Обхватил ее за талию и легко вытолкнул на площадку меж прудиками. Медленно перетаптываясь, стали вращаться по часовой стрелке.
“Как вас зовут?” — спросил Чеснов. “Лариса”. Ему сразу вспомнилась сценка, увиденная за несколько дней до приезда сюда: пошел на рынок за овощами и все его пребывание там сопровождал негодующий крик какого-то кавказца: “Ларыса! Ларыса!” Видимо, владелец палатки искал свою продавщицу.
“Очень приятно, — сказал вслух. — А я — Сергей”. Она улыбнулась, показывая, что ей тоже приятно; Чеснов покривил губы: “Обычное имя. Мальчиков моего поколения или Сережами называли, или Сашами. На большее фантазии не хватало. У нас в классе было четверо Саш и трое Сереж. И я, знаете, так завидовал Владику — он даже внешне казался другим. Не-Сережей. Понимаете?”
Женщина покивала: “Да, я понимаю. У нас тоже было много Тань, Оль, Наташ. И они плакали. Это очень обидным казалось — когда еще есть Тани, Оли”. Голос у нее был густой, мягкий, полный какой-то — голос сильной, неглупой женщины. Чеснову нравились такие голоса — казалось, что обладательницы их никогда не кричат, не ругаются, не сбиваются на визг…
“Может быть, прогуляемся? — спросил Чеснов, когда всех пригласили возвращаться за стол. — Что мы там…” — “Давайте еще поприсутствуем, — ответила Лариса так уже по-дружески просяще, что в животе у Чеснова приятно заныло. — Мой шеф должен тост произносить. Послушаем — и тогда свободны”.
Он повел ее к столу, придерживая за локоть. “Кстати, Лариса, — вспомнил, — а зачем же вы все-таки кладете лимон в рюмку? Вы обещали открыться”. — “А, это… Чтобы утром не болеть. Лимон всякие сивушные масла втягивает”. — “Я-асно. Я тоже, пожалуй, возьму на вооружение. Можно?” — “Да пожалуйста”.
2
Всё получилось, как и планировал. Как обычно. И теперь он и женщина лежали рядом на двуспальной кровати, лежали и смотрели в потолок, отходя от долгих объятий, поцелуев, перекатываний друг через друга.
На столе стояли пакеты с соком, бутылки, лежали грудой колбасные нарезки, фрукты, упаковка сыра “Хохланд”… По пути в гостиницу Чеснов завел Ларису в мини-маркет и купил все это бесполезное, ненужное после сытного банкета. Но та щедрость, с какой он покупал бесполезное и лишнее, явно была симпатична Ларисе; вообще женщины любят щедрых, пусть и щедрых до глупости, мужчин.
“М-да, — усмехнулся Чеснов, вспомнив походы с женой за продуктами: жена то и дело порывается купить что-нибудь дорогое и необычное, вроде морского коктейля или маринованных улиток, Чеснов же смотрит на нее так иронически, что она не решается. — М-да, а здесь ты — гусар”.
И ему стало неловко, кольнула вина: он с чужой женщиной, а жена в опостылевшей квартире, с детьми. “Подруг натащила, — выручило оправдание, — или сама куда-нибудь… Может, и не только…” И он обнял лежащую рядом, погладил по прохладному, кругленькому плечу. Лариса с готовностью напряглась, потянулась к нему, посчитав, что он готов снова…
— Странно, да? — спросил Чеснов.
— Что странно?
— Что мы вот так, сразу. Совсем незнакомые. — Он говорил, продолжая глядеть в потолок; выражение лица Ларисы видеть не хотелось. — Еще утром о существовании друг друга не ведали, а сейчас так… Сплелись.
Ему нравилось начинать разговор с этакой банальщины — женщин она всегда обескураживала и в то же время провоцировала как-то ответить не пусто.
— Хорошо хоть, хм, имена спросили, а то бы вообще… И знаешь, Лариса, что это значит?
— Что? — Выжидательный полушепот.
— А это значит, что мы с тобой страшно одинокие люди. Вот и бросились… Скажи мне, пожалуйста… когда мы заговорили там, за столом, ты подумала, что мы можем быть… что между нами может быть близость? Да?
Она оказалась действительно сильной и неглупой — не вскочила, как, бывало, большинство других, не стала истерично, путаясь в белье, одеваться, а ответила внешне совершенно спокойно:
— Да, мелькнуло, что неплохо бы. Ты обаятельный.
— Неужели? Гм… А мне кажется, я окаменел совсем, закостенел. — Чеснов убрал руку с ее плеча, потер лицо. — Полнейшее однообразие. Разве мог поверить, что лет пять могут слиться в одни какие-то сутки. Распорядок, как в армии…
— Ты служил в армии? — В ее голосе послышался интерес.
— Да, было дело. После института… Но даже там разнообразней. Тот год лучше помню, чем эти пять. Да что пять — десять.
— А если бы там десять лет прослужил, тоже бы ощущение одного дня появилось.
— Эт в точку… Выпьем?
— Я чуть-чуть.
Чеснов поднялся, не стесняясь волосатой спины, висящего козырьком брюшка и худых рук, прошел к столу, открутил крышку с водочной бутылки. Плеснул в гостиничные, тонкого стекла, стаканы.
— Тебе с лимоном?
— Мх!.. Если можно.
Разорвал целлофановый пакетик, вынул лимон. Сходил в душевую и помыл его. “Надо было все-таки полотенцем обмотаться, — подумал и тут же спросил себя: — Зачем?” Он стеснялся ходить голым перед женой — жена помнила его юношей, а здесь…
— Закусить? Запить? — обернулся к Ларисе.
Она лежала поверх одеяла, тоже далеко не юная, со складками, излишним весом, морщинами на горле… “Да, чего нам стесняться…”
— Немного запить.
— Воду? Сок? — Чащин стал слегка раздражаться, и женщине тоже было, видимо, утомительно это обилие вариантов:
— Хоть что.
Налил в стакан сока, присел на кровать с ее стороны.
— Ну что ж, Лариса, за нас. Я рад, что мы сейчас вместе. Честно. Может быть, — погрустнел голосом, — даже счастлив.
Ее глаза влажно блеснули, губы дрогнули.
— Я тоже… наверное…
Чокнулись, проглотили водку. По очереди запили из одного стакана яблочным соком.
— А от чего это у тебя на животе? — помолчав, поблуждав взглядом по номеру, спросил Чеснов.
У нее на животе были не то чтобы шрамики, а словно заросшие трещины кожи. Подобное он видел у многих женщин на груди, на бедрах, но у Ларисы они испещряли весь живот, напоминали чешуйки.
— Это… — Она прикрыла живот рукой. — Это во время беременности. Когда сына носила. Родился четыре триста. Очень крупный для моей комплекции — я тогда худенькая совсем была. Вот кожа и лопалась.
— Ясно. Взрослый уже?
— Сын? В девятом классе.
Чеснов усмехнулся:
— А у меня в одиннадцатом… А еще дети есть?
— Дочка. Младше на три года.
— Да? — Он уже искренне удивился. — У меня тоже почти на три. Четырнадцать вот исполнилось… Странное совпадение.
— Почему же странное? Не странное, а традиционное скорее. Сделали первого ребенка, за ним второго. А дальше — выращиваем… — Лариса помолчала, будто раздумывая, договаривать или нет, и договорила: — До пенсии.
— М-да. И всё меньше и меньше им нужны. Я вот… Я и не помню, когда с детьми разговаривал по-настоящему. Утром: “Доброе утро”, вечером: “Спокойной ночи”. В конце четверти день гнева устраиваешь, чтоб без двоек… А так… — Чувствуя, что распаляется, и радуясь этому, Чеснов поднялся. — Иногда хочется сказать важное, совет дать, убедить, чтобы о будущем задумались, а… а подумаешь — и понимаешь, что глупо получится. Никого ведь ни в чем убедить невозможно… И боюсь, — прошел к столу, снова плеснул водки, — боюсь не сдержаться, если фыркнут… Никогда не наказывал, но кулаки, в последнее время особенно, чешутся. — Вернулся к кровати, протянул один стакан Ларисе, она приняла. — И честно сказать, никого нет отвратительней пацанов лет шестнадцати. Даже стыдно, что и я сам таким был — прыщеватым напыщенным дебилом. Родителям фыркал, права всё качал, свою личность идиотскими поступками утверждать пытался. Сколько нервов им попортил. — Чеснов выпил свою водку, глянул на женщину. — А у вас как в семье, благодать или тоже?
Она не сразу ответила. Смотрела перед собой, лицо было уже не румяным и миловидным, а почти страшным, и стало ясно, что для нее эта тема неприятна, что то, о чем она пыталась хоть на день-два забыть, Чеснов взял и стал бередить.
— Если ничего не замечать — терпимо, — сказала медленно и бесцветно. — Дети сами по себе, муж сам по себе… То есть — не муж уже, а… — Она как-то коротко, всем телом дернулась, заметила у себя в руке водку и выпила. — Развелись три года назад, а живем вместе. Он с сыном в одной комнате, я с дочкой — в другой.
— Да?.. Из-за чего развелись?
— Да если б можно было объяснить… Невозможно стало. Сплошное раздражение друг на друга. Всё не так… м… как в какой-то песне: “Груз взаимных обид”. Нет, трудно объяснить…
Она замолчала, а Чеснов ждал, покручивая пальцами стакан, гоняя по дну капельку водки…
— Пока дети маленькие были, — продолжила Лариса, — ругались, конечно, бесились, но как-то… Были, в общем, единым целым, хм, ячейкой этой самой. А потом… Утром просыпаемся в одной постели и начинаем — я вижу, что я ему неинтересна совершенно, а мне противно, как он одевается, как зевает, кряхтит, и ему тоже во мне все не так… У меня после вторых родов вокруг сосков волоски стали появляться, и он чуть ли не каждый вечер на грудь косился, кривился. Выщипывала, но все равно… Шутил: “У тебя, Лор, пол, что ли, меняется?” Да нет, — она отмахнулась, — не это главное. То есть — из мелочей и скопился ком… Я на развод подала, он сначала испугался, кажется, уговаривал, а потом пошел в суд со мной, все подписал, со всеми условиями согласился. Да и условий особых не было — я из райцентра сама, родители там… Ради детей живем вместе…
— Извини, Ларис, — перебил Чеснов, — я же и не знаю, откуда ты. В нашем положении, в смысле, что в конференции вместе участвуем, это странно.
Она назвала столицу одной из южных областей.
— М-м, я так и думал.
— Почему?
— Похожа на уроженцев тех мест. И прическа. Только вот джинсы не очень подходят. Тебе бы такую юбку широкую, казачью.
— Да, чтоб как на маскараде…
— Никакого маскарада! Почему-то все по-настоящему органичное становится маскарадным, а эта усредненность вроде джинсов… Ладно, не в этом суть. — И, поставив на тумбочку стакан, Чеснов полез на женщину; она тоже успела поставить свой стакан, раскрылась, возбужденно задышала. “Как это быстро у нее, — удивился Чеснов, стараясь возбудиться сам. — Или вид делает?”
Через пятнадцать-двадцать минут снова лежали рядом, глядя в потолок. Отдышавшись, Чеснов перевел взгляд на часы. Половина первого ночи. “Еще часа два можно”. И спросил:
— Лариса, ты говорила, вы с мужем… с бывшим мужем в одной квартире…
— Да.
— А у вас близость бывает?
— Бывает.
Разговаривать после секса она явно не хотела. По крайней мере — не хотела об этом. Но Чеснов не мог не говорить. Ради этого, по существу, он все и затеял.
— А мужчин у тебя много было? После развода, я имею в виду…
Лариса села на кровати. Спустила ноги.
— Меньше, чем хотелось бы. — И пошла в душевую.
Зашумела вода.
“Сейчас оденется и уйдет”, — решил Чеснов; сразу потянуло спать.
Он поднялся, подошел к столу. Налил водки. Довольно прилично — граммов сто. Хотелось опьянеть, чтобы быстро, легко уснуть. Разорвал упаковку с колбасной нарезкой, вытянул три пластинки, свернул в трубку. Выдохнул воздух, влил в себя водку. Приятно, как положено, перехватило дыхание. Мотнул головой, сунул в рот трубку из колбасы. Разжевал поистершимися, с частыми пломбами зубами.
— Хорош-шо, — произнес.
— Что?
Лариса стояла у двери душевой. Обнаженная и соблазнительная при слабом освещении… Чеснов почувствовал прилив возбуждения, но теперь оно было уже неприятно — в паху стало покалывающе давить. “Староват я часами этим заниматься”. А вслух сказал:
— Выпьешь?
— Глоточек.
— Глоточки разные бывают. Один мой знакомый, профессор филологии, полстакана одним глотком мог…
— У меня поменьше, — с улыбкой перебила Лариса, подошла к столу. — На донышко… Хватит.
Выпила и вернулась на кровать. Уходить, видимо, не собиралась.
Чеснов лег рядом с ней, потянулся. Погладил себя по груди, животу.
— Не предохраняться не боишься? — спросил без внутренней борьбы, уже совсем не стесняясь.
— В каком смысле?
— Забеременеть.
— Не боюсь. Я таблетки пью, “Ярину”… Двоих мне хватит.
— Я-асно… Крестьяне, которых мы с тобой изучаем, о ком доклады делаем, таблеток не знали и презервативов. Вот и плодились… и Россию кормили.
Лариса ничего не ответила, да и сам Чеснов не знал, зачем сказал это. Снова встал, взял сигарету, закурил. Нашел среди закусок пепельницу.
— Я не всегда таким был, — признался, может, и искренне, но уже далеко не первой женщине. — В юности был очень застенчивым. Парни, которые с девушками запросто общались, обнять могли, поцеловать, героями казались. Но какими-то отрицательными героями. Мне Обломов близок был. Помнишь, он на женщину не мог прямо посмотреть — считал неприличным. И такое отношение, наверное, правильно. По какой-то высшей человеческой морали правильно… Я долго не мог переступить. Зато читал постоянно. Не художественное любил, а исторические книги, мемуары великих людей, хроники разные… Я родом из маленького городишки в Сибири, в Новосибирской области… Всю городскую библиотеку сначала перечитал, потом в библиотеку музея краеведческого стали пускать. В архив даже… Лет шестнадцать мне было, еще застойное время. — Чеснов задумался, вспоминая, какой это был год. — Восемьдесят третий — четвертый. М-да… И такие там документы стал обнаруживать про коллективизацию, про период Великой Отечественной, как тогда у нас люди жили… А у нас и город как деревня большая, и вокруг колхозы, точнее — тогда совхозы уже… В общем, по нашему району документы… Конечно, и раньше читал у Шукшина про колоски, про голод, у Тендрякова, у Богданова… Был такой поэт, кстати. Стихотворение у него есть, как он колхозную солому воровал… Но когда документы читаешь — другое совсем восприятие. А их, наверное, до меня с сороковых годов не трогали и не знали, наверное, что там, в папках этих… И тогда вот я решил заняться историей, показать людям, что раньше было, какие ужасы. Да и героизм какой нечеловеческий… Стал ездить по деревням, у стариков свидетельства собирал. Осторожно, конечно: “Расскажите, как раньше жили, в войну, до войны, при Хрущеве как”. И столько услышал… Диктофона у меня не было, конечно, а записывать тут же, со слов, опасно — люди пугались. Послушаю, выйду за ворота, в траву сяду — и записываю скорее, пока не забыл факты. Иногда в сельсоветовских архивах покопаться удавалось. Говорил, что родня из этой деревни, корни свои ищу, и, бывало, верили, пускали к документам… В восемьдесят пятом, после школы, в Москву рванул. Хотелось, конечно, в МГУ, но удалось в пединститут имени Ленина. На втором курсе женился на… — Чеснов усмехнулся, — на первой же девушке, которая на меня внимание обратила. На своей однокурснице. Получили отдельную комнату в общежитии… Ребенка завели, когда я уже из армии вернулся, в аспирантуру поступил. Осенью девяносто первого чудом каким-то дали однушку в Люблине. Представляешь? Накануне краха… Потом уже, в девяносто четвертом, общими всякими усилиями до трешки расширились. Там же. Метро вскоре открыли — “Волжскую”. Удобно, хорошо, деньги появились… Работаю в институте, разрабатываю программы, докторскую защитил в тридцать семь лет. Только вот заряда того, чтоб людям показать, что было, какие ужасы и лишения их отцам и дедам, да и некоторые живы еще…
Запутавшись в словах, Чеснов вздохнул, налил водки и выпил. Ощущал взгляд сидящей за спиной женщины — сочувствующий, сострадательный взгляд. И ему становилось легче и легче.
— Да и людям, знаю, это не нужно. Не нужна история. Без багажа легче вперед шагается. — Обернулся к Ларисе. — Как думаешь, правильно?
Обычно женщины в этих случаях начинали доказывать, что нет, неправильно, что нужно открывать страницы прошлого. Нельзя так, нельзя остывать; что он, Сергей Чеснов, не для того столького добился, чтоб жить теперь просто так. (Женщины как-то сразу прикипают к мужчинам, бросившим в них хоть и бесполезное, но все же семя.) Случалось же, его поддерживали, и это нравилось Чеснову больше — полнее очищало душу. Поддержала и Лариса:
— Да, лучше без багажа. Есть афоризм: “Знания лишают решимости”. Я считаю — правильно. Да и что такое знание? То есть… — Видимо, длинный монолог Чеснова утомил ее, и слова шли с трудом. — Большой разницы между знающим и незнающим нет. Повседневность все застилает, вытравляет все знания.
Чеснов согласно покачал головой, плеснул себе водки.
— Мне тоже налей, пожалуйста… Все, в общем, одинаково происходит и для тех и для других. Знание переворачивает жизнь единиц, а тех, кто оказался способен общую жизнь перевернуть, знанием обладая, за всю историю человечества по пальцам можно пересчитать. И то половина из них — мифические персонажи.
“Как сложно она формулирует”, — подумал Чеснов, подавая ей стаканы — один с водкой, другой с соком.
Лариса как-то жадно выпила, запила и продолжила:
— Я вот… Стыдно, конечно, для кандидата наук, но я “Архипелаг” Солженицына совсем недавно прочитала. Столько о нем слышала, что сильнейший документ, и боялась — прочитаю и или с ума сойду, или… Открыла после Беслана, когда гайки завинчивать стали — конституцию уже откровенно нарушать… Ну, помнишь ведь…
Чеснов не отозвался, смотрел в сторону. Она заговорила дальше:
— Вообще чем-то страшным повеяло… И вот взяла “Архипелаг”. И знаешь, что меня больше всего потрясло? — снова сделала паузу; Чеснов молчал. — Что так все безропотно в этот жернов репрессий шли. Солженицын и о себе пишет — вот его арестовали, везут через всю Польшу в общем вагоне, потом в Москву, потом в метро, вокруг люди, те люди, для которых Солженицын и писал свои письма. И все в нем просит, требует: “Закричи! Сопротивляйся!” А он сам конвойных до Лубянки доводит — они и не знали, где она расположена… И он на первых же страницах “Архипелага” к такой мысли приходит: “Мы просто заслужили всё дальнейшее”. Каково, а?.. Действительно, все эти миллионы дворян, белых офицеров, рабочих, эсеров, чекистов самих — здоровых мужиков — видели, как одного, другого выдергивали и он исчезал, и — терпели, и потом тоже — руки назад и шли… В голове не укладывается, если задуматься… И уже дальнейшее в “Архипелаге” воспринимается не таким уж кошмаром. Сами заслужили… Но ведь так в любое время, при любом строе. Знай хоть самую истинную истину, хоть каждому ее вдолби, а пойдут, куда скажут. И сам тоже пойдешь.
— Эт в то-очку, — вздохнул Чеснов. — Пойдешь, куда скажут. Только вот самое обидное, что сегодня говорит не какое-нибудь КГБ, не идеологические отделы, а… Ежедневность эта говорит пресловутая… Ее и жизнью не назовешь. Ежедневность. Или — точнее — жизнеустройство. Вся эта система, включая семью, работу, квартиру с коммунальными удобствами. И чтоб не погрязнуть в этом, такую силу надо иметь! Иногда, хм, жалею даже, что женился, по крайней мере так быстро женился, детей понаделал. Кажется, не будь их всех, всего груза, — смог бы вздыбить. Тому же Солженицыну ведь удалось…
— Но у него есть жена, сыновья, — слегка, как показалось Чеснову, насмешливо, словно отличница троечника, поправила Лариса; он был готов к этому.
— Сыновья потом… То есть Решетовская ему скорее соратником была… Нет, не то… Солженицын, я считаю, в заключении созрел, выкристаллизовался. Выстроил дальнейшую жизнь. И потом реализовывал. Когда везло — легально действовал, чем-то слегка жертвовал, а нет — лез напролом… На этой, на второй… забыл, как ее…
— Наталья Дмитриевна?
— Да, спасибо… На ней он женился, когда все стало ясно: на родине полный запрет, в Европе — слава. И — или убьют, или вышлют… Нет, не совсем так… — Чеснов приподнял бутылку, налил себе в стакан, выпил. — В общем, он уже главное сделал к тому времени и тогда женился, детей стал делать. Как и дворяне раньше — пошел в семя… А здесь… а у меня, у тысяч подобных… Кому было что сказать, но — вот… Бытовые наручники, можно сказать, с юности защелкнулись… Я же помню, — Чеснов встал, прошел по комнате, с удовольствием отметил, что женщина смотрит на него без неприязни, — я застал время, когда еще требовали не перегибать палку: да, дескать, были ужасы коллективизации, был голод, и так-то, и так-то, и жизнь колхозников почти скотской была, но всего рассказывать не надо, все документы огласке предавать — антигосударственно… Вот бы тогда и долбануть, в восемьдесят седьмом — восьмом! А я в это время днем учился, вечером за всякой халтурой сидел. Что ж, жена, деньги нужны, сбережения — вдруг ребенок зачнется… И вместо того чтоб архивы изучать, я курсовые писал, чужое редактировал… И до сих пор так — так и не выпутался. А ведь и сегодня есть что сказать, что людям открыть. За последние годы такое с деревней сотворили! Одна только трагедия с фермерством чего стоит… Помнишь, выступал сегодня писатель? Пьяный, конечно, чушь в основном буровил, но в главном-то прав: в набат надо бить, во все микрофоны кричать, что спасать надо крестьян, пока окончательно не… — Чеснов устал, хотелось спать; нужно было заканчивать. — Э-эх-х… Внешне-то все нормально, а — стыдно. Стыдно за жизнь, за все эти наши конференции липовые, за банкеты. За все… Разбросать нас всех, докторов да кандидатов, по деревням и посмотреть, как мы. Сколько через год человеческий облик сохранит, да и просто в живых останется. Теоретики… А я ведь, — усмехнулся саркастически, — года три назад почти так и поступил. Взял и вместо Сочи рванул на родину. Жена с детьми отказались. Один. Ну, дома сначала — родители, одноклассники, застолье. А потом сел в автобус — и в первую попавшуюся деревню. Километров за тридцать… Приехал, иду по улице. Навстречу “Белорус” тарахтит. Проехал мимо и остановился. И что-то меня дернуло обернуться. Понимаешь!.. Обернулся, а на меня тракторист бежит. Медленно так бежит, основательно, как работяги только умеют. В руках — монтировка или… Железка, в общем, какая-то. Подбежал, замахивается, встречаемся взглядами. И он резко обмяк, руку с железкой опустил. “А, — говорит, — это не ты?” Я ему пискляво-хрипло так: “Не я”. Он кивнул, развернулся и — обратно к трактору. Через два часа я уже у родителей сидел, а на другой день — в Москву. Какая уж нам деревня, крестьяне… И ведь я даже не пытался увернуться, железку выбить. Стоял и смотрел. И честно говоря, прав был бы тракторист этот, если б башку мне раскроил. Избавил бы…
Чеснов замолчал, вздохнул тяжело, покосился на женщину. Она, видимо, это заметила, отозвалась:
— Думаю, ты прав. Паразиты мы еще те. И таких сейчас в России каждый третий, если не больше. Как Солженицын назвал — образованщина. Один действительно трудится — строит, выращивает, изобретает, а семеро рядом стоят и обсуждают…
— Да-а… — Чеснову понравились ее слова, но сил уже не было ни слушать, ни обсуждать. Налил в стаканы граммов по тридцать, подошел к кровати. — Что ж, Лариса, давай вот на посошок. Спать пора. Завтра в девять тридцать — заседание. В одиннадцать у меня доклад.
Она взяла стакан, посмотрела ему ниже живота.
— Может быть, еще?..
— Давай завтра лучше. Устал.
— Но, — ее лицо напряглось, снова, как час назад, стало некрасивым, — но мне тоже надо о многом сказать. Я тоже…
— Завтра, завтра, — перебил Чеснов, быстро прикоснулся своим стаканом к ее стакану, выпил, поставил на тумбочку и, перебравшись через вытянутые Ларисины ноги, лег на свободную половину кровати. Повернулся на бок, накрылся одеялом. — Все завтра.
Уже в полусне слышал, как она одевается, что-то ищет, чем-то шуршит. “Ничего не стащит?” — встревожился было, но тут же над собой хохотнул и, расслабившись, уснул глубоко, спокойно.
3
В восемь с четвертью, как и заказывал накануне, постучала в дверь горничная. “Поднимаемся-а!” — пропела ласково-повелительно. “Да-да, — отозвался Чеснов. — Спасибо”.
Полежал минуту-другую с закрытыми глазами, приходя в себя. Потом поднялся. Голова была тяжелая, в висках билась кровь. Но особого похмелья не ощущалось.
Чеснов принял контрастный душ, растерся гостиничным махровым полотенцем. Выпил граммов семьдесят водки, запил минералкой. “Та-ак-с!” Сложил продукты в холодильничек, оделся и пошел в буфет на этаже завтракать.
Степанов, Ремников и Зюзьков сидели за столом, ели кашку. Встретили Чеснова двусмысленными улыбками, шутками: “О-о, наш герой полночных утех!..” Чеснов присоединился к ним, привычно положил салфетку на колени. “Да ладно, ребят, не идеализируйте”. Зюзьков укоризненно покачал головой: “Отбил у меня девушку. Я наметил, сценарий продумал, а ты…” — “Что ж делать, — развел руками Чеснов. — Надеюсь, ты-то не провел ночь в холоде”. — “Да уж этого от меня не дождетесь”. И все засмеялись.
За соседними столами тоже разговаривали и тоже временами начинали смеяться мужчины и женщины. Доктора и кандидаты, профессора, доценты… “Хорошо, что Лариса на другом этаже живет”, — подчищая с тарелки геркулес, подумал Чеснов. Конечно, он был благодарен ей за вчерашний вечер, но продолжения не хотелось. Особенно общих приемов пищи, прогулок…
“Вам чай, кофе?” — подошла буфетчица. “Чай… Чай, — зазвучало в ответ. — А мне кофейку, пожалуйста, мягонького… Чай, если можно, зеленый…”
Потом, когда после завтрака стояли в холле и курили, Зюзьков предложил: “Ребята, не завалиться ли нам после ужина в сауну? Тут есть недалеко. Говорят, приличная”. — “Женщин брать?” — бодро спросил Алеша Ремников. “Да кто же в сауну с женщинами ходит! — Зюзьков возмутился. — Они на месте ждут”.
Снова посмеялись и решили вечер провести в сауне. “Я звоню тогда, заказываю”, — сказал Зюзьков. Разошлись по номерам за пиджаками, галстуками, кейсами.
Свой доклад Чеснов прочитал отлично. Не прочитал, точнее, а рассказал, лишь изредка заглядывал в бумаги, где были цифры, тезисы, цитаты… В зале было тихо — значит, слушали.
Во время обеда в университетской столовой (но блюда отменные, и аперитивчик имелся), Чеснов видел Ларису. Обменялись кивками, но не более. Мешало заговорить и расстояние, и не слишком приветливый взгляд женщины — видимо, обиделась на него за вчерашнюю бесцеремонность: улегся спать, а ее практически выгнал. “Но джинсы-то, — отметил с торжеством, — сменила на юбку!” И юбка была пышная, пестрая. “Или с собой взяла, или утром в универмаг сбегала”.
Ужин был в том же “Барском дворе”, правда, без вчерашней пышности. Но насчет напитков — не поскупились. Трудно было не переборщить.
Время от времени Чеснов ловил взгляды Ларисы, потеплевшие и даже призывные, но не реагировал. Уже настроился на сауну. И она в конце концов перестала взглядывать, сдалась приставаниям писателя-почвенника, довольно-таки трезвого сегодня и даже галантного. “Ну и хорошо, — успокоился Чеснов. — Им будет нескучно вместе”.
В половине девятого, прихватив со стола пару бутылок водки, бутылку вина, две-три бутылки минералки, Зюзьков, Степанов, Ремников и Чеснов отправились в сауну.
В парилку почти не заходили. Завернувшись в простыни, сидели за низким столом на мягких диванчиках. Выпивали, травили анекдоты, вспоминали разные случаи из прошлых поездок. При каждом была девушка. Периодически то одна пара, то другая поднималась, уходила в соседнюю комнату, где была кровать…
Чеснов выбрал невысокую, стройненькую, на вид совсем девочку. Это в первый момент насторожило, спросил: “Сколько лет?” — “Двадцать три”. И Чеснов успокоился: “Пусть так”. Да и глаза у нее были недетские, многое увидевшие.
И теперь они сидели рядом. Девушка (имени ее Чеснов не спросил, да и не хотел знать) как-то, как к защитнику, жалась к нему, а он ее почти не замечал. Только спрашивал, подлить ли вина. Она тихо отвечала одно и то же: “Капельку”, — и затем эту капельку отпивала — в бокале все время было на донышке… Два раза сходили в комнату с кроватью. Чеснову понравилось, даже похвалил: “Хорошо работаешь”.
Сауна была оплачена на три часа, поэтому в полночь нужно было уходить. Продлевать не стали — хотелось спать. Ноги дрожали от усталости, выпитой водки. Степанов попросил свою девушку: “Надюша, сходи, скажи, чтоб такси вызвали”. — “Оно уже ждет, — сказала та, — у нас с этим налажено”. Степанов хлопнул девушку по ягодицам: “Э-эх, переезжаю к вам! Все у вас хорошо в городе, прекрасно просто!” Посмеиваясь, стали одеваться.
Последний день конференции был отдан сообщениям кандидатов, аспирантов и студентов. Позавтракав, Чеснов решил не идти. Вернулся в номер, снял брюки. Лег на кровать, включил телевизор. Сразу наткнулся на новости спорта и узнал, что сегодня вечером наша хоккейная сборная будет играть в полуфинале с финнами. Голос диктора был торжественный и тревожный. Чеснов иронически покривил губы: “Н-да, финнов победить — это вам не хухры-мухры”. Вспомнил, что на прошлогоднем чемпионате наших тоже в полуфинале остановили финны. Но может, и не на прошлом и, может, не в полуфинале — он давно не следил за хоккеем, не смотрел матчи с тем напряжением, которое называют болением. Узнавал результаты, иногда, по случаю, обсуждал на работе, возмущаясь очередным поражением, вспоминал былое величие нашего хоккея. “Вот Касатонов, Фетисов, Крутов, Ларионов, Макаров — это пятерка была! Тем более когда в воротах стоял Третьяк. А эти все шоумены… Пятнадцать лет ничего не могут”.
Так же отмахнулся и сейчас, переключил на Эм-ти-ви, сделал звук потише, прикрыл глаза.
И телесно и душевно Чеснов был приятно опустошен. Словно весь хорошенько промылся. “Да-а…” И душу очистил, и новых женщин попробовал. Важное совершил, без чего, наверное, невозможно нормально существовать; без чего или в слизняка превратишься, или в тупое животное с бронебойным лбом, чтоб все преграды на пути разрушать и тащить за собой семейку…
Насчет секса вопрос спорный (немного царапает чувство вины за неверность), а вот по поводу откровенных разговоров… С женой так не поговоришь, перед ней не поплачешься. Жена должна видеть, что муж крепкий, надежный, чувствовать, что он — защита. А душу излей… Нет, может быть, и поймет, пожалеет, поддержит, но это еще хуже. Начнет мучиться, искать какие-то пути, как мужу помочь. А ведь он на самом деле всем доволен, рад, что жизнь так сложилась. Могла и иначе — хуже или лучше, неизвестно. Но нынешняя — не худший вариант. Все, в общем, нормально. Конечно, что-то не дает покоя, крутит, мучает. Неудовлетворенность. Но, хм, есть ли люди удовлетворенные? Не на час, не на день — на годы? Вряд ли… И чтоб пригасить весь этот душевный зуд, он и изливается раза два-три в год. Иногда реже. Как получится… Да и сознание вины за неверность жене тоже помогает некоему очищению. Недаром, наверное, купцы, дворяне время от времени по-свински кутили, били зеркала, цыганок целовали, на ночь откупали дома терпимости. Наверное, чтоб очиститься. “Как там, — наморщил лоб Чеснов, вспоминая, — не постояв на четвереньках, не понять, что значит стоять на ногах”. Да, очень точно сказано.
До начала первого Чеснов лежал в полудреме, мысленно переживая произошедшее за последние двое суток. Потом поднялся, умылся, надел костюм и отправился в университет. Нужно было пообедать, поприсутствовать на закрытии конференции. “А то скажут, что совсем обнаглел… Приглашать перестанут”.
Появился как раз вовремя — из актового зала выплеснулся людской поток, и Чеснов удачно в него влился…
Пообедали, покурили на улице, плотоядно, но и пресыщенно поглядывая на стоящих неподалеку студенток. Зюзьков, как всегда, пошучивал, вспоминая вчерашние похождения. Остальные хмыкали, с деланым смущением пожимали плечами: “Да уж, что тут скажешь…”
“Не хочется уезжать. Симпатичный все-таки городок”, — кажется, по-настоящему искренне признался Степанов. “Так не уезжай”. — “Да как… Семья же там, дела, работа… Договор подписал на новую книгу в серии „Тайны истории”. О народовольцах буду писать”. — “М! — иронически изумился Зюзьков. — Неизвестная страница!” — “Напрасно ёрничаешь. — Степанов был необычно серьезен. — На самом деле — неизвестная. Правду о них никогда не писали. Во всей полноте. А ведь это, если разобраться…” — “Ладно, ладно, Паш, — мягко перебил Ремников. — В зал надо идти. Дорасскажешь в поезде”.
Закрытие было, как и положено, благостным и оттого долгим и нудным. Ректор университета, присутствовавший лишь на открытии и банкете, сообщил, что доклады произвели на него огромное впечатление, конференция — огромный шаг вперед в изучении русской истории, что она, без сомнения, пойдет на пользу делу возрождения российского крестьянства и так далее. Выступали и проректоры, деканы, ученые, в том числе и Степанов. От лица московской делегации он поблагодарил университет “маленького, но с огромной историей и светлыми традициями” города за подвижничество, выразил надежду, что эта конференция не станет последней.
После закрытия на час разошлись — приезжие должны были собрать вещи в гостинице, сдать номера, а в восемнадцать ноль-ноль — прощальный ужин все в том же “Барском дворе”.
Поезд на Москву приходил в двадцать один сорок, поэтому в ресторан они взяли кейсы и портфели. Чеснов, оставляя номер, пожалел о продуктах в холодильнике и в последний момент забрал водку (с треть бутылки), нераспечатанные упаковки с нарезкой, целый пакет яблочного сока. “В поезде, может, уйдет. А нет — так выброшу”.
На ужине держались той же четверкой, общались с сидящими рядом женщинами. Лариса находилась на другом конце стола, была всецело поглощена писателем-почвенником. Чеснов даже слегка заревновал. И когда объявили танцы, воспользовался тем, что писатель куда-то отлучился (в туалет, видимо), подошел к Ларисе.
“Добрый вечер”, — сказал. “Добрый”. — “Ну как оно?” Она дернула плечами — так, мол. “Вы… ты сегодня сообщение делала?” — “Да, утром. Тебя не было?” — “К сожалению… Проспал”. — “Понятненько. Да и, в общем, правильно”. — “Почему?” — “Так… Ничего интересного”. — “А тема?” Лариса невесело улыбнулась: “В программе написано”. — “Да, кстати. Правда, я ведь ни твоей фамилии не знаю, ни должности”. — “Ну и не надо”. — “Да почему же? Скажи, пожалуйста”. — “Нет, — твердо сказала она своим сильным, грудным голосом, — не скажу”. — “Хорошо. — Чеснову надоело ее кокетство. — Твоя воля”.
Тут появился писатель и увлек Ларису танцевать. На Чеснова бросил взгляд угрожающего бороться за свою самку самца.
Чеснов закурил, посмотрел на часы. До поезда оставалось еще два часа. Пить больше не хотелось, есть тоже… Устал он, сделал все, что нужно, и теперь хотелось домой.
Подошел к своим: “Что, на вокзал, может?” — “Да куда?! — возмутился Зюзьков. — На такси десять минут. И что, сидеть там на скамейках? А здесь у нас…” И он погладил по спине дородную доцентку из Вологды.
Людей за столом постепенно становилось все меньше. То один, то другой, то целая группа поднимались, принимали от устроителей контейнер с провизией “в дорогу”, конвертики с гонорарами и, попрощавшись, исчезали. Исчезла и Лариса. Писатель стал пить водку рюмка за рюмкой.
Наконец и Чеснов получил контейнер, конверт (заглядывать в него сразу, конечно, не стал, сунул в карман пиджака). Завкафедрой естественных наук крепко пожал ему руку: “Ждем вас, Сергей Павлович, на будущий год”. — “Спасибо, постараюсь. Главное, было б с чем приезжать”. Завкафедрой лукаво улыбнулся: “Ну уж с этим, уверен, у вас проблем не будет”.
…Облегченно отдуваясь, Степанов, Зюзьков, Ремников и Чеснов расположились в купе. Были утомленные, сытые, в меру хмельные. Всем явно хотелось спать. Кое-как дождались, пока поезд тронется, и стали укладываться. Степанов первым изучил содержимое конверта, объявил: “Норма-ально поработали — восемь тысяч”. — “Но, может, — пошутил Зюзьков, доставая свой конверт, — тебе поболе. Ты ж на закрытии речь толкал. — Но пересчитал свой гонорар и подтвердил: — Нет, тоже восемь”.
Для порядка и Чеснов проверил деньги (восемь тысячных купюр), разделся и залез на верхнюю полку. Уснул мгновенно, но вскоре был разбужен шумом за стенкой — в соседнем купе вскрикивали и айкали. Сначала Чеснов негодовал, а потом понял: там слушают по радио хоккей. “А, — усмехнулся, — матч века Россия — Финляндия”. Накрылся с головой одеялом…
Утром слегка, не перебарщивая, похмелились, плотно позавтракали, а уже в час дня подъезжали к Москве. Поезд замедлил ход, время стало тянуться. Ремников, глядя в окно, произносил иногда: “Воскресенск… Раменское… Кратово… Быково…” Степанов не выдержал: “Давайте еще по капельдинеру. Не повредит. Леш, достань свои заветные стальные стопочки”.
Как Чеснов ни упирался, пришлось выпить раз, другой. Поэтому дома сразу лег. Поднялся только к ужину.
Ели все вместе; сын и дочь, как обычно, когда папа возвращался из командировки, старались вести себя прилично, жена не донимала разными проблемами, идеями и жалобами, наоборот — старалась угодить. Конечно, устал муж, зарабатывая шесть тысяч рублей (две Чеснов заначил), и вот отдал ей, а она положила в супницу на серванте, где держали семейный бюджет.
Воскресенье Чеснов провел дома. Шуршал газетами, листал книги, путешествовал по телевизионным каналам. Приходил в себя. Иногда неожиданно и ярко возникали перед глазами то обиженная Лариса, то миниатюрная девушка из сауны, пальцы чувствовали тепло их тел, гладкость кожи, и Чеснову становилось не по себе. Даже пугался — казалось, и жена может увидеть и почувствовать то же, что и он. Но это быстро проходило, и к нему возвращался внутренний покой. Хотя… Внешние раздражители донимали: дети опять, как каждые выходные, то и дело начинали спорить, кому и сколько сидеть в Интернете (Чеснову пришлось прикрикнуть, чтоб прекратили), и часы на стене, мягко пощелкивая, напоминали, что время идет напрасно, сгорает впустую.
У Чеснова в большой комнате (две другие были отданы детям) было сооружено некое подобие кабинета — стоял письменный стол, отгороженный от остальной комнаты книжным шкафом. Но какое занятие там, где рядом телевизор, где за спиной ходит жена, а в соседних комнатах шумят дети…
Для его работы нужна целая лаборатория — длинные столы, на которых документы, два-три компьютера, несколько энциклопедий и словарей. И — тишина. И — космос времени впереди. Работать и не знать, ночь сейчас или день, не отвлекаться на пустяки, вроде споров сына и дочери… Нужно вживаться в то время, о котором по крупицам, по клочочкам собираешь штришки, выстраиваешь их, соединяешь, словно камешки огромной мозаики. А тут…
Минутная стрелка медленно, неостановимо совершала круги, часовая переползала от одной цифры к другой, оставляя в прошлом и этот день. Снова был ужин, потом всей семьей смотрели пошловатый, но уморительный, в чем-то очень точный сериал “Счастливы вместе” про семейку моральных уродцев. Потом жена с дочерью следили за развитием событий в “Доме-2”, сын слушал у себя музыку, а Чеснов посидел за компьютером. Нашел в Интернете информацию о прошедшей конференции. Отзывы были нормальные — никаких скандалов, но и никаких восторгов. Так, “состоялась”, “приняли участие”, “в ходе работы”…
В десять вечера разогнал детей спать: “Завтра в школу”. Принял душ и тоже лег на разложенный и застеленный женой диван. Она еще чем-то позанималась на кухне и тоже легла. Сделала попытку поласкаться, но Чеснов не отвечал, и она быстро отступила. Только спросила сочувствующе: “Устал?” — “Да, что-то тяжеловато. Давай завтра…” Отвернулся к стене и стал пытаться заснуть.
Было не по-живому тихо и в квартире и во дворе. Только часы пощелкивали. Казалось, вся Москва успокоилась, готовясь, копя силы для новой рабочей недели. Долгой и бурной. И лишь Чеснов не может уснуть, лежит на правом боку с закрытыми глазами, внешне выглядит как спящий, а на самом деле готов в любую секунду вскочить. Только зачем?..
Но не выдержал. Сначала открыл глаза, потом медленно перелег на другой бок. Обнял жену, та как-то жалобно застонала. Спит… Завтра к девяти разбегутся. Он и жена на работу, сын и дочь — в школу. У сына выпускной класс, вот-вот экзамены… Что там у них? ЕГЭ ввели или нет? Надо поговорить, выяснить. Жена оберегает от таких проблем, но… И думать надо, куда поступать. М-да, действительно запустил он семейные дела…
Эти мысли раздражили, расстроили. Чеснов осторожно перебрался через жену, ушел на кухню. Закурил. Посмотрел в окно. В стекле отразился он сам, по-выходному небритый, непричесанный; припухшие после трех дней выпивок глаза угрюмы… Стало совсем тяжело. Чеснов погасил свет. Снова посмотрел на улицу.
Поздний вечер, а почти все окна в соседних домах горели. Обычно в воскресенье люди в их районе успокаивались довольно рано — случалось, Чеснову нравилось так же стоять и смотреть на темные громады семнадцатиэтажек напротив, ощущать себя тем, кто, один из немногих, способен сейчас размышлять, не поддаваться тупому отрубу. А сегодня… Праздник, что ли, какой-то?
Тщательно загасил в пепельнице окурок, вернулся в комнату. Постоял, слушая равномерное посапывание жены. Спать не хотелось.
Сел в кресло, взял дистанционку и включил телевизор. Тут же убавил звук почти до полной неслышности. И стал автоматически переключать каналы — что-то определенное смотреть желания не было. Только, может быть, динамичный ужастик; фильмы про зомби Чеснов любил еще с тех пор, когда существовали видеосалоны. Посмотришь каких-нибудь “Живых мертвецов” в семнадцать лет в тесном подвале в десять вечера — и потом от прохожих шарахаешься: кажется, каждый из них зомби, который сейчас схватит, укусит, заразит…
На одном из каналов мелькнуло что-то особенно яркое, по-настоящему живое. Не клип, не реклама… Чеснов вернулся на этот канал.
Хоккейная площадка, разбросанные шлемы, краги, клюшки. И куча-мала из парней в красной форме. “Что-о? — Подавшись к экрану, Чеснов немного прибавил звук. — Да неужели?!”
Зазвучал глухой из-за царившего вокруг гама, захлебывающийся голос комментатора: “Да, друзья, это не фантастика — после пятнадцатилетнего перерыва, и не где-нибудь, а на родине родоначальников хоккея, российская сборная вернула себе титул чемпионов мира! Вспомним, сколько критики еще до начала турнира прозвучало в адрес тренера сборной Вячеслава Быкова: мало кто был согласен с подбором игроков, с выбранной тактической схемой…”
“Ну вот, — выдохнул Чеснов и отвалился на спинку кресла. — Смогли же. Ура!” И пожалел, что не посмотрел матч, не увидел, как была добыта победа.
Ожила улица — захлопали петарды, засигналили машины. Чеснов поднялся, открыл бар в серванте, налил в рюмку коньяку, стараясь не шуршать, отломил кусочек шоколада. Вернулся в кресло. По телевизору как раз повторяли решающий гол. Илья Ковальчук прошел по левому борту, принял шайбу и бросил с довольно острого угла. Секунду не верил, что забил, что это — триумф, а потом, поняв, кинулся на ограждающее стекло. К нему, скидывая краги, шлемы, летели товарищи…
“Неплохо, непло-охо. — И Чеснов выпил коньяк. — Поздравляю”.
Потом налил и выпил еще рюмочку под гимн России. Растрогался, даже глаза повлажнели. И, боясь, что так может не уснуть до утра, выключил телевизор, лег. Шепотом, словно уговаривая себя, успокаивая, повторял: “Нормально, все нормально…”
Постепенно мысли о хоккее сменились другими — мелькнуло улыбающееся лицо Зюзькова, богатый стол в “Барском дворе”, кабинет на работе… Очень захотелось оказаться в кабинете. Сесть за стол, включить лампу, взяться за большое, сложное дело. Развязывать тесемки кожаных папок, осторожно листать желтоватые, ломкие листы, расшифровывать подписи, разбирать выцветшую машинопись или торопливые автографы. Делать открытия, наполнять историю — историю родной страны — новыми фактами, окрашивать прошлое новыми полутонами… И так хорошо стало Чеснову, свободно, как когда-то в юности, точно бы он приподнялся над суетным, беспамятным сегодня и увидел мир во всей его сложности и полноте. Не понял всю эту сложность и полноту, а только увидел. Но и это уже немало, совсем немало.
“Да, надо, надо взяться, — поддержало не в голове, а в груди где-то, у сердца. — Надо. Ведь нормально же все… все нормально…” И Чеснов медленно, осторожно поплыл. Наверное, в глубину сна.
Роман Сенчин