Рассказ
Раз, два, три, ч-четыре. Раз, два, три, ч-четыре…
Илья Павлович Алексеев положил гантели на край коврика, помахал руками, глубоко выдохнул. Смачно потянулся, похрустел суставами. Затем стал приседать, сомкнув кисти рук на затылке.
— Раз, два, три, ч-четыре. Раз, два, три, ч-четыре…
В окно смотрит свежее, слепящее солнце, на кухне готовит завтрак жена. Проигрыватель крутит пластинку “Спейс”, под музыку которой Илья Павлович каждое утро делает зарядку, набирается бодрости. Но немного и грустновато, как обычно бывает осенью. Вот скоро солнца не будет в окне — с каждым днем оно все ленивее выползает на небо, все короче его путь с востока на запад. Впереди долгая и неживая зима, но потом, после нее, как всегда, вернется весна, снова зацветет земля яркой зеленью, загомонят воробьи на тополях во дворе.
— Ребятки, — позвала жена, — почти готово!
— Да-да! — Илья Павлович поднялся с коврика.
Он еще немного попрыгал, помахивая руками, расслабляя и собирая тело, чувствуя, как налились силой мышцы. Наконец шумно дыхнул и успокоился. Снял с проигрывателя пластинку, спрятал в конверт. Гантели закатил под диван, свернул и убрал в шифоньер коврик. Взглянул на часы: без пятнадцати восемь.
Наскоро сполоснулся под душем холодной водой, растер спину и грудь полотенцем. Побрился, прыснул на лицо одеколона. Оделся в отутюженный, свежий костюм.
Жена и сын уже завтракали. Кухонное радио-коптилка невнятно бубнило о чем-то, создавало атмосферу уюта.
— Садись, я тебе вот положила, чтоб остывали. Да уж, наверно, холодные совсем…
— Спасибо. — Илья Павлович опустился на табурет напротив жены, положил на колени чистую салфетку. — У, пельмешки! Когда ты успела?
Ели основательно, чтоб голод не мучил в течение дня. Cын, сегодня вялый и молчаливый, отодвинул наполовину полную тарелку, в несколько глотков выпил чай со сливками, встал из-за стола.
— Спасибо…
— Ты чего такой? — удивился Илья Павлович. — Случилось что?
— Да нет, — замялся сын Виктор, потом сказал: — Это, у Ирки Чепурновой день рожденья сегодня. Собирают на подарок…
— Сколько?
— По пятьдесят.
— Гм… — Илья Павлович вытер салфеткой губы. — Это что за подарок такой? “Вольву” ей купить собираетесь?
— Ну, что-нибудь, я не знаю… Торты еще, чаепитие…
Алексеев посмотрел на жену.
— Как, мама Таня, выделим?
Решили выделить. Виктор повеселел, сел обратно за стол, торопливо доел пельмени.
— Не опоздай, сынок, уже восемь, — сказала мать. — После уроков сразу домой, я талон взяла к стоматологу на три часа. Сходим проверим твои зубы.
— У меня же не болит.
— Все равно надо, чтоб посмотрели. Ты можешь не замечать, а потом поздно будет — зуба лишишься.
— Да ну… — поморщился Виктор.
Илья Павлович осадил сына:
— Хорош, хорош. Предупредить всегда легче, чем лечить. — И уже мягче, жене: — Н-ну, спасибо, Танюша! — Встал, поцеловал ее в щеку. — Надо бежать.
— Я сегодня дома останусь, здесь почитаю спокойно. Договорилась, в редакцию не пойду.
— Хорошо. Я тебе звякну, если что…
Улица кипела спешащими людьми, беспокойными колоннами автомобилей. Общая суета подхватила Илью Павловича, и он, все убыстряя шаг, направился к троллейбусной остановке. Приятное, погожее осеннее утро, солнце на чистом небе лишь в первый момент, как вышел из подъезда, отозвались в его сердце тихой волной радости, и тут же ее заслонили дела предстоящего дня, лица озабоченных пешеходов… Илья Павлович втиснулся в плотную стенку из спин, надавил.
— Уплотнимся, товарищи. Так-так!.. Спасибо.
Дверцы с шипеньем сомкнулись, троллейбус тронулся. Пассажиры были молчаливы и напряженны, смотрели в окна, на одежду соседей, избегая встречаться глазами.
По салону, бойко работая локтями, словно веслами, пробиралась кондукторша. Покряхтывала от напряжения, объявляла:
— За проезд рассчитываемся, пожалуйста! Рассчитываемся…
— У меня проездной, — сказал Илья Павлович, когда кондукторша добралась до него.
— Покажите.
Ему пришлось кое-как вытаскивать из внутреннего кармана куртки проездной в жесткой пластиковой оправе.
До места работы семь остановок. Троллейбус то пустел наполовину, то опять набивался до отказа. Илья Павлович заранее стал протискиваться к выходу. Его остановила у дверей кондукторша:
— Вы рассчитались, молодой человек?
— Я уже показывал вам проездной.
— Да? Ну ладно…
Алексеев сошел с троллейбуса, оправился. Перед ним двенадцатиэтажное здание областного телецентра. Здесь он и работает кинооператором.
— Здравствуйте, — кивнул вахтеру, в нижнем фойе мельком показал пропуск.
Взбежал по лестнице на четвертый этаж. Там сидел другой вахтер. Ему пропуск не нужен, он знает сотрудников в лицо.
— Из наших кто есть? — спросил Илья Павлович.
— Еще нету. — Вахтер подал ключ.
В кандейке операторов пусто. Застоявшийся запах сигаретного дыма. Илья Павлович снял куртку, кепку, причесался. Приоткрыл форточку. Включил телевизор, сел в кресло.
Вскоре стали подтягиваться остальные. Здоровались, вяло переговаривались, курили. Потом принялись доставать из шкафов камеры, осматривали их, проверяли батареи. Потом секретарь принесла план работы на день. Илье Павловичу сегодня досталось быть дежурным. Значит, сидеть здесь, по срочному сообщению выезжать на съемку. У других — командировки по области, освещение заседания городского совета, открытие математической олимпиады в Педагогическом университете…
— Повезло, Илья, — завистливо сказал один из операторов, Петренин, — а мне весь день парься, депутатов с их речами снимай.
— Завтра меня к ним отправят, — пообещал Илья Павлович.
Петренин хмыкнул:
— Тоже верно.
В кандейке происходили сборы:
— Ребята, кому я вчера микрофон давал?
— А село Соловьево, это где?
— О-о, парнишка, за полями оно, за лесами. Далеко-далеко…
— Что, серьезно?
— Да брешет он. Километров сорок, не больше.
— Черт, да где ж микрофон-то?!
Постепенно расходились, сопровождаемые оруженосцами-осветителями.
Оставшись один, Илья Павлович занялся просмотром старых репортажей, предназначенных для затирки новыми. Ничего интересного, что можно пощадить. Отрывки с очередного премьерного спектакля в драматическом театре, интервью с главным режиссером, актерами, зрителями; рядовой гаишный рейд на дорогах; съемки на птицеводческой ферме, которой исполнилась круглая дата… В конце концов Алексеев выключил видеомагнитофон и телевизор, вышел, замкнул кандейку. Отдал ключ вахтеру, предупредил, что он в буфете.
В просторном, уютно отделанном зале одиноко сидел журналист Давыдин, читал и правил какую-то рукопись, изредка отпивал из чашки. Илья Павлович купил себе кофе, подсел к Давыдину.
— Над чем кумекаешь?
— Да вот, — Давыдин оторвался от бумаг, взялся за чашку, — решил фильмец короткометражный заснять.
— У-у… — спокойно удивился Илья Павлович. — И о чем?
— Это… это по Федору Сологубу, — заторопился Давыдин. — За основу взят рассказ “Свет и тени”. Не читал? Ну и из других рассказов отдельные сценки. Фильм минут на двадцать пять — тридцать. — И журналист добавил заверительно: — И малобюджетный!
Илья Павлович пожевал губами:
— Гм… Дело непростое.
— Непростое. Но выполнимое… Там сюжет такой. Рассказать? Живет, в общем, мальчик, хороший, прилежный мальчик Володя. У него мама, они друг друга любят, то есть дружеские такие отношения. Все хорошо. И мальчик вдруг находит журнал, где есть картинки теней. Ну, руками делают такие, — Давыдин что-то попытался изобразить, сплетя пальцы, — и на стене силуэты всякие. Ну, понимаешь, надеюсь, да?
Илья Павлович кивнул, но ему стало уже скучно и неприятно слушать, к тому же он догадывался, куда клонит Давыдин.
— …И вот заражается наш Володя тенями. Тайком вместо того, чтоб делать уроки, все пытается копировать из книжки тени. Мама застает его за этим раз, другой… — Журналист рассказывал все быстрее, увлекаясь, захлебываясь, даже про кофе забыл. — Она замечает, что с сыном что-то не то, какой-то он стал странный. Ведет его к врачу…
Буфетчица, наскучив бездельем, вышла в зал, принялась протирать и без того чистые столы, проверять солонки, горчичницы хорошо ли заправлены; салфетки в вазочках даже, кажется, пересчитывала.
— …А действие происходит в конце прошлого века, и такие есть сценки… мистика, виртуальность самая настоящая! Как тени живут своей жизнью, следят за людьми, готовятся их поглотить… У Володи видения…
Слушать тараторенье Давыдина стало совсем невмочь. Илья Павлович ругал себя, что дал ему повод разговориться. Наконец не выдержал, перебил:
— Заманчиво, конечно, но дело все-таки непростое. В наших условиях…
Давыдина он и раньше считал чудаком — вечно тот носился с какими-то оригинальными проектами, пытался найти единомышленников среди сослуживцев, но такое — чтобы снять художественный фильм… Это уж просто ни в какие рамки, как говорится.
— Да можно, Павлыч, можно! — не согласился Давыдин. — Во-первых, сценарий готов, все выверено, просчитано. Время, раскадровка, декорации… Во-вторых, я договорился уже с актерами из театра, с Согоновской — она мать будет играть — и еще там с несколькими на другие роли. Все согласны, бесплатно, причем еще и рады попробовать. Детей подобрал в Доме творчества юных. На роль Володи парнишка есть гениальный просто! Это насчет актеров. Теперь — костюмы…
— Ну, это все ладно. А сами съемки? На что хотя бы снимать собираешься?
— Да хоть на бэтакам! Сейчас масса фильмов, особенно эти сериалы, они все на бэтакам идут. Качество приличное. И монтировать на нашей аппаратуре запросто можно, озвучить… — Давыдин шумно вздохнул, а потом, не меняя тона, такой же увлеченной скороговоркой выпалил: — Давай, Илья Павлович, подключайся! А? Ты оператор отличнейший, лучший у нас. Давай, Павлыч!
Алексеев усмехнулся:
— Интер-ресно, конечно… А начальнички наши как?
— Что… начальники… — Журналист поморщился, на секунду как будто поблек и подостыл, а потом продолжил по-прежнему быстро, возбужденно: — Какое им дело и нам до них?! Сами все сделаем… С ними переговоры вести — начнется. “Да вы что!.. А это как? Вряд ли получится… Лучше не надо…” Сами снимем. А если, — Давыдин понизил голос, глаза его округлились, — а если получится! Представь, Павлыч! Можно же так развернуть это дело! Ух… Можно свою студию открыть, в фестивалях участвовать…
— Мда… — Илья Павлович допил кофе, поднялся. — Заманчиво.
— Действительно? Ну как ты, подключаешься?
— Можно, конечно, — раздумчиво-уклончиво протянул Алексеев. — Взвесить все надо, подготовить…
— Да уже взвешено! — И словно в подтверждение Давыдин схватил и покачал пачкой бумаг. — Вот сценарий, все-все готово… Даже парты старинные в тридцать первой школе на складе нашел!.. Все, теперь только осталось отснять… Почитай, Павлыч, а?
Алексеев замялся, потом принял исчерканную, потасканную рукопись.
— Почитаю, завтра верну.
— Да-да, — кивал Давыдин, с надеждой глядя на оператора.
Маша Скворцова из молодежной редакции, ведущая программы “Рост”, была единственным человеком, по-настоящему доставляющим Илье Павловичу неприятности. Точнее — проблемы. Вот уже больше чем полгода Скворцова преследовала его. Началось с восьмого марта, на банкетике, посвященном Женскому дню. Илья Павлович, видя, как Маша одинока, грустна, решил сделать ей приятное, поухаживать. Танцевал с ней, наливал ей вино, следил за ее тарелкой. И надо ж было, чтобы Маша приняла это всерьез…
Нельзя сказать, что она совсем несимпатична, непривлекательна. Стройная, довольно высокая, молодая, но почему-то не пользующаяся вниманием у мужчин. Что-то есть в ней неуловимое, необъяснимое, что отталкивает от нее людей. Не во внешности, не в характере, не в поведении, но в то же время, кажется, и в том, и в другом, и в третьем…
— Здравствуйте, Илья Павлович, — сказала Маша и остановилась.
Илье Павловичу тоже пришлось остановиться.
— Здравствуй, Мария Скворцова, — шутливым тоном постарался ответить он. — Как творческие и личные успехи?
Они стояли в узком полутемном коридоре. Справа и слева в стенах — двери различных отделов, комнат редакторов, корректоров. А дальше по коридору открывается светлый холл с теплолюбивыми растениями в кадках, большим, от потолка до пола, окном. Удобные кресла, урна для окурков, столик с журналами. Там как раз собирался посидеть Алексеев, отдохнуть после разговора с Давыдиным.
— Хорошо, Илья Павлович, спасибо… Все, в общем-то, хорошо, — скрыто-нервным голосом отвечала Маша. — Вот сегодня с утра смонтировали передачу. Все идет. А у вас как?
— Так, — пожал плечами Илья Павлович, — болтаюсь без дела. Дежурным сегодня.
— А что это у вас? — чтобы продолжить разговор, кивнула Маша на свернутую в трубочку рукопись у него в руке.
— Да Давыдин дал почитать. Сценарий. Хм… Задумал он снимать, понимаешь, фильм художественный. — Бессознательно в голосе Алексеева появилась ирония. — Меня подбивает оператором быть у него.
— Угу-угу, слышала что-то про эту идею, — сказала Маша. — Интересно, что получится.
— Как сказать… вряд ли… Ну ладно, Мария Скворцова. Пойду почитаю! — Алексеев улыбнулся на прощанье, хотел было идти дальше, но Маша тихо и жалобно попросила:
— Мне надо… надо очень поговорить с вами, Илья Павлович. Можно? Пожалуйста…
— О чем? — испугался он. В голове мелькнуло: “Вот, черт, одно за одним. Остался на свою голову в родном телецентре!”
Маша как-то по-воровски глянула налево, направо, кивнула в сторону холла:
— Давайте туда, там сядем спокойно.
Илья Павлович первым пошел по коридору. Настроение испортилось окончательно. На плечи надавило что-то тяжелое, гнуло его, мяло. Стучащие по паркету каблуки Машиных туфелек иглами кололи уши… Сначала идиот Давыдин, теперь вот эта проходу не дает…
Опустились в мягкие большие кресла, в которых невозможно сидеть иначе как развалившись, откинувшись на спинку. Маша достала тонкую сигарету, закурила, уставилась на стенд с расписанием эфира на текущий месяц.
— Гм, — кашлянул Илья Павлович. — И о чем же…
Маша как будто только ждала его слов, сразу быстро начала:
— Мне надо сказать вам. Я давно собиралась, но все не могла решиться. Это тяжело, вы понимаете… Я пыталась бороться, я даже себе боялась признаться, да и сейчас… Сейчас тем более. — Она несколько раз подряд затянулась, не успевая выпускать дым, бросила сигарету с искусанным фильтром в урну. — Илья Павлович, пожалуйста, скажите мне, скажите грубость какую-нибудь, что-нибудь плохое скажите. Пожалуйста! Я вас… нет, это нельзя, нет…
И так же резко, как начала, замолчала, по-прежнему пристально, но слепо глядела на стенд.
“Вот так вот”, — крякнул про себя Илья Павлович и поднялся.
— Куда вы? — умоляюще всхлипнула Маша.
— Извините, дела.
— Что мне делать, Илья Павлович?
— Н-не знаю. Я ни в чем не виноват. У меня… у меня семья, растет сын. — Ему стало стыдно за эти слова, за саму ситуацию, и уже зло он закончил: — Прошу вас оставить меня в покое. Ясно?
— Спасибо, — снова всхлипнула Маша, теперь благодарно.
Алексеев торопливо дошел до вахты, забрал ключ, укрылся в кандейке. До конца рабочего дня еще четыре с лишним часа… Если она явится сюда — действительно, отматерить, чтоб волосы дыбом встали. Что это еще за дела? Дикость какая-то!.. Илья Павлович ходил из угла в угол по тесной кандейке, возмущенно сопел, прислушивался к шагам по коридору… Девчонка, дура… Нашла к кому клеиться… Он посмотрел в зеркало на стене, инстинктивно поправил чуть сбившийся галстук, пригладил волосы. Хм… Да, и не скажешь, что сорок пять почти. Моложавый, опрятный. Мужчина, как говорится, в расцвете лет.
В кандейку ввалился Петренин, за ним осветитель Саша Германов.
— Ох, и не чаяли выбраться из мудятника этого, — снимая с плеча футляр камеры, выдохнул Петренин.
— Закончилось? — отозвался Илья Павлович. — Рановато сегодня.
— И слава богу, слава богу… — Оператор бухнулся на диван, достал сигареты. — А у тебя как? Выездов не было?
— Нет, жду вот.
Саша Германов, длинноволосый сухощавый парень в металлистском балахоне, укладывал штативы в кабинку; спросил Алексеева, который как раз занялся просматриванием сценария:
— Чего читаете?
— Да Давыдин дал вот… Фильм снимать…
Германов оживленно перебил:
— Идея классная! Я уже читал… как его… “Свет и тени”. Подписался участвовать.
— А что такое? — заинтересовался Петренин. — Какой еще фильм?
— Леха Давыдин написал сценарий, короче, — стал рассказывать осветитель, — по какому-то классику прошлого века. Отличный, кстати, сценарий. И вот думает фильм теперь попробовать снять.
— Глупости, — буркнул Илья Павлович.
Германов чуть обиделся:
— Почему же глупости?
— А кто финансирует? — задал уместный вопрос Петренин.
— Да там и затрат, по существу…
— Это на первый взгляд всегда так, — раздражаясь, сказал Илья Павлович, убрал сценарий в свою сумку. — А потом глядь — откуда они и берутся, затраты…
По коридору тяжелые шаги и зычный, взволнованный женский голос: “Где Алексеев? У себя? Илья-а!..”
— Что там такое! — Илья Павлович вскочил, побледнел моментом. — “Неужели Машка что…” — стукнуло в голове.
Вбежала Марина Олеговна Семак, пожилая, полная, но бойкая журналистка, специализирующаяся на из ряда вон выходящих событиях.
— Илья Павлыч, собирайся! Готов? Батарей побольше бери.
Алексеев поморщился:
— Зачем так кричать… — Стал укладывать камеру в футляр.
— Куда едете? — спросил Саша Германов возбужденно, еще не успев остыть от начавшегося спора о фильме.
— На перчаточную. Опять беспорядки. Рабочие трассу перекрыли, директора держат, — скороговоркой отвечала Марина Олеговна, наблюдая за собиравшимся Алексеевым.
— А можно мне с вами? Может, подсветить там…
— Давай, Саша, конечно.
Втроем они быстро спустились во двор телецентра, влезли в гудящий “уазик”.
— Давай, Гена, гони к перчаточной! — велела Семак водителю.
Перчаточная фабрика находится на окраине города. И путь бригаде предстоял неблизкий — минут двадцать, да и то опытный Гена старался миновать оживленные улицы с их неизбежными светофорами, пробками. Марина Олеговна все же подгоняла:
— Ген, прибавь газку, не дай бог не успеем. Сорвется сюжет.
“Уазик” от быстрой езды потряхивало, мотор ревел, в салоне пахло сгоревшим бензином. И в такой обстановке совсем уж раздражающе-глупа была реплика осветителя.
— Все-таки, Илья Павлович, зря вы так скептически настроены по поводу фильма, — громко, почти в лицо Алексееву сказал он. — Парень Давыдин пробивной, с головой…
— Саша, здесь не место об этом рассуждать, — перебил Илья Павлович и стал смотреть в окно.
Ехали по узким укромным улочкам. Чем дальше от центра, тем все ниже и грязнее здания; вот пошли и бесконечные кварталы одноэтажных домишек, обнесенных черными глухими заборами. Город в этом направлении последние десятилетия не развивался. Так получилось, что почти все промышленные предприятия, еще с давних пор, строились здесь, одно вблизи другого. Кожевенный, деревообрабатывающий заводы, мебельная и перчаточная фабрики, ЖБИ, нефтебаза, элеватор, ТЭС… Вокруг предприятий наросли жилые постройки — тоже серые и скучные, как здания заводских корпусов, — ветхие избушки, двухэтажные бараки, возле которых жались худосочные огородики. Район этот называли в народе Рабочей слободкой, а официально — Промзона. Телевизионщики в последнее время бывали здесь частыми гостями: то забастовка, то поход рабочих к городской администрации, то различный криминал, чаще на бытовой почве, то проблемы чисто производственные — авария на ТЭС, взрыв зерна на элеваторе, угрожающее скопление древесины на маломощном деревообрабатывающем заводе… Сейчас вот опять ехали туда за горяченьким, да и почти сенсационным материалом: рабочие перекрыли движение по автотрассе федерального значения. Семак лихорадочно торопила водителя и еще заранее предупредила оператора:
— Илья, камеру приготовь, чтоб там сразу начать работать. Снимай все подряд, потом разберемся. — Нахмурилась, вспоминая: — Да, что вы там про Давыдина говорили?
Илья Павлович отмахнулся:
— А-а, пустое, так…
— Он фильм задумал снимать. Короткометражку, — заговорил Германов бойко, как очень заинтересованный человек. — Идея замечательная у фильма, никакого насилия, этой дешевой зрелищности. По рассказу какого-то писателя… забыл, как зовут…
— М-да, — усмехнулась Марина Олеговна. — Этот Давыдин… Вечно у него… А о конкретной работе, за что ему деньги платят, вконец забыл. Что он сделал за последнее время? — Обернувшись со своего переднего сиденья, она выжидающе смотрела на Германова, на Илью Павловича. Сама и ответила: — Ничего, кажется. Ничего, что заслуживает мало-мальского интереса. А вот фильм, это, конечно, — она снова усмехнулась, — это по его одаренности, его масштабы.
— А и неплохо бы, — подал голос водитель Гена. — Может, когда-нибудь и “Мосфильм” обгоним, глядишь.
Семак, явно начиная злиться, подытожила:
— Давайте, господа, своими обязанностями заниматься!
“Вот-вот”, — в душе согласился Илья Павлович.
Саша Германов всем своим видом показывал, что не согласен, но спорить с нахрапистой и вспыльчивой Мариной Олеговной не решился.
Возле ворот проходной толпились люди, человек больше ста, в основном женщины. “Уазик” остановился на площадке для служебных автобусов, привозящих на фабрику и развозящих по домам рабочих. Ничего воинственного в поведении людей заметно не было, казалось, они просто ждут автобус после смены.
Марина Олеговна, открывая дверцу, скомандовала:
— Ну, вперед! Илья, ты в гущу лезть не спеши, я разберусь сначала, выясню, что там… Снимай пока общий план.
Она пошла к людям. Алексеев остался около машины, открыл объектив, поставил камеру на плечо, микрофон держал в руке.
— Что-то на беспорядки-то не похоже, — сказал Германов, озираясь по сторонам.
Семак разговаривала с женщинами. И те быстро возбудились, окружили ее, голоса стали громкими и злыми; Марина Олеговна оглянулась на Илью Павловича, тот пошел к ней, на ходу снимая.
— …Невозможно так больше! Терпим, терпим, а только хуже!.. Что мы, зверье, что ли, какое?! — наперебой выкрикивали работницы, все как на подбор немолодые, измотанные, некрасивые. — Как в какое-то средневековье снова свалились — и никому ничего!..
— Так, так! — кивала Семак, принимая у оператора микрофон; выкрики все нарастали, и она, подняв руку, приказала: — Давайте спокойно поговорим, по порядку!
— Да как тут спокойно?! Это вам можно спокойно!.. — заверещала маленькая, вертлявая полустаруха в бордовом, из искусственной шерсти берете и стареньком, купленном скорее всего в “Детском мире” пальтишке. — Лучше тогда закройте ее, эту фабрику чертову, чем так! За полтора года три раза кассу открывали. Сунут подачку какую-то — и снова работай за так. Это что ж такое?!
— Вот выволокут счас его, мы его на куски… — с холодной, закаменевшей злобой сказала другая женщина, сухая, высокая, некогда очень, наверно, симпатичная. — Разъелся, сволочь… Всё мы про него знаем.
— Китайцы вон все рынки позанимали, своими носками, перчатками торгуют сидят. А наше где?
Илья Павлович снимал женщин, беспомощную Марину Олеговну, тщетно старающуюся сделать приемлемый репортаж, с вопросами и ответами. Работницы снова загомонили все разом, не стесняясь камеры, сыпали матом, неразборчивыми восклицаниями… Кто-то крепко пихнул Алексеева в бок, так, что камера чуть не слетела с плеча. Забыв выключить, он ее опустил, опасаясь следующего толчка. Рядом с ним стояли трое мужчин. Передний, здоровенный, лобастый, тоже немолодой, с красной повязкой на правой руке, густым басом заговорил, обращаясь к женщинам:
— Чего вы с ними ля-ля заводите? — С ненавистью, исподлобья глянул на журналистов. — Они ж все по-своему переделают, чего б вы тут ни распинались. Вас дурами и покажут.
— Гнать их отсюда! — рявкнул другой мужчина.
Женщины тут же их поддержали:
— Смотрим мы ваши программы! Гады продажные!
— Жареного захотелось?!
— Спихнуть их машину в овраг, пускай, ха-ха, делом займутся!
— И-ишь! — Маленькая, в берете, дернула Илью Павловича за полу пиджака. — Гладенькие какие! Хорошо, видать, за помои ваши плотют!
Журналистов стали теснить к “уазику”. Алексеев попытался было снимать, но ему не дали.
— Щас хрясну твою игрушку, тогда наснимаешь! — пригрозил обещающим басом лобастый.
Семак махнула рукой:
— Ладно, Илья, пошли отсюда.
Поехали к трассе. Марина Олеговна говорила в свой сотовый телефон:
— Да, настроены крайне агрессивно. Кое-что успели отснять, но мало совсем. Чуть было не прищучили нас. Да… Не понимаю, почему милиции нет до сих пор. Кажется, пытаются до директора добраться, угрожают, что, мол, на кусочки его разорвут. Что?.. Да. Высылайте машину к фабрике, а мы на трассу. Попытаемся там что-нибудь… Ну, все. Да… — Положила телефон в нагрудный карман куртки, глядя вперед, на открывающуюся степь за недостроенным когда-то, а теперь разрушающимся скелетом несостоявшегося завода, вздохнула: — Н-да, господа, веселенькое наклевывается дело…
В голосе ее за вздохом скрывалась радость, охватывающая журналиста в тяжелой ситуации. Чем опаснее и напряженнее обстановка, тем интереснее, значит, получится репортаж… И совсем по-боевому она отдавала приказы:
— Гена, ты сидишь в машине, мотор не глуши. Понял? Мало ли что. Ты, Саша, при Илье Палыче, телохранителем. Открути от штатива трубку. Так. У меня диктофон… — Марина Олеговна проверила висящий на ремне джинсов маленький диктофон, — в порядке.
“Уазик” выбрался с разбитой, ухабистой грунтовки на новенький асфальт широкой трассы.
— Вон, налево заворачивай, — кивнула Семак.
— Вижу я, вижу, — выворачивая руль, прорычал Гена.
Вдалеке разноцветие многих автомашин. Легковушки, высокие пульманы и фуры дальнобойщиков; среди них мельтешат люди.
— Ну, дай-то бог, чтоб все удачно, — бормотнула Марина Олеговна, нетерпеливо и нервно ерзая на сиденье.
Возвращались уже в сумерках. Молчали. Все, кроме некурящего Ильи Павловича, тянули сигареты одну за одной. Уставший Гена не жалел “уазика”, колеса то и дело находили выбоины, пассажиры подпрыгивали, чуть не доставали головами до тента.
Только когда въехали во двор телецентра, Марина Олеговна, словно не решаясь раньше, удовлетворенно выдохнула:
— Вот-с, господа, и готово. Сейчас обработаю, в десятичасовых новостях запустим… Спасибо за службу, орлы!
— Уху, — обиженно хмыкнул осветитель Саша, потирая ушибленное плечо, — а мне за штатив отвечать. Черт меня дернул с вами…
— Ничего, спишем как боевую потерю, — успокоила Семак.
Илья Павлович был в плохом настроении. Еще со съемок позвонил домой сообщить, чтоб не волновались, он задерживается, жена расстроенным голосом ответила: сына нет и нет, в поликлинику они не попали. “Вечером разберемся”, — торопливо пообещал Илья Павлович, поймав взгляд Марины Олеговны, недовольной, что он так долго говорит по дорогостоящему средству связи… Теперь вот предстояло отчитывать сына, а это Алексееву всегда было как-то неловко.
Тяжело поднялся по черной лестнице, избегая разговоров со встречающимися, закрыл камеру в шкаф, сдал ключ на вахту и, не прощаясь с Мариной Олеговной, отправился домой.
Троллейбус почти пустой, много свободных мест. Основной поток возвращающихся с работы давно миновал. Илья Павлович сел, положил сумку на колени. Снял кепку, вытер платком лоб.
— За проезд рассчитываемся, — остановилась над ним кондукторша.
Илья Павлович пошарил в кармане, показал проездной.
Кондукторша недовольно кивнула, опустилась на ближайшее свободное сиденье, принялась сортировать деньги. Илья Павлович смотрел, как мелькают в ее руках синие, зеленые, розовые бумажки, мятые и свеженькие; почему-то не мог оторваться. Ему захотелось спросить, сколько получают кондукторы и какой у них в среднем сбор за смену, какой график работы. Одумался, не спросил. Дернул головой, уставился в окно, за которым светится тысячами разноцветных огней вечерний город.
Еще завтра, послезавтра — и суббота. Два совсем свободных дня. Может быть, выберутся семьей на дачу. Там много бы еще надо сделать до снега. Пора и яблоньки, вишни, викторию укрыть, ботву и мусор сжечь, развинтить поливные трубы… Да, обязательно надо съездить. Погода как раз самое то. А через неделю, глядишь, уже и зима навалится…
На качелях на детской площадке сидит человек. Слегка отталкивается ногами от земли, покачивается, и по двору, в прохладном, мертвеющем воздухе, плывет ленивый, наводящий тоску и беспокойство скрип заржавевших подшипников.
Алексееву до своего подъезда остается десятка два шагов. С качелей окликнули: “Илья! Илья, погоди”. Илья Павлович узнал этот голос. Поморщился, остановился.
К нему шел Максим Петров. В старом плаще, патлатый, щетинистый, заметно постаревший за те несколько месяцев, что они не встречались.
— Здравствуй, Илья, — тревожным, опасливо-заискивающим голосом поздоровался Максим, протянул руку.
— Здравствуй.
— Как живешь? М-м… Как семья?
— Да так же. — Алексеев пожал плечами. — Все так же.
От Максима попахивало свежей водкой, но пьяным он не казался — скорее растерянным и расстроенным.
— Слушай, я тебя тут жду… часа два просидел. Как знал, что ты пойдешь. Все порывался уходить, поздно ведь, а что-то не пускало — ждал. Дождался вот.
— Н-да, — кивнул Илья Павлович. — И что? — Он стал раздражаться и злиться. — Денег занять?
— Нет-нет, — не слыша его раздражения, отмахнулся Максим, — денег не надо. Надо поговорить. А?
— Нет, Максим. Я спешу домой.
— Пятнадцать минут. Ни секунды больше. Можешь ты уделить старому университетскому товарищу пятнадцать минут раз в полгода?
— Сегодня не могу, — твердо ответил Илья Павлович.
Максим жалобно смотрел на него. Потом почти шепотом, вкрадчиво сообщил:
— А завтра может и не быть. В курсе?
— Кончай, Максим, — снова поморщился Алексеев, нетерпеливо переступил с ноги на ногу. — Заходи как-нибудь, поговорим. Сейчас у меня действительно нет ни сил, ни времени.
— Кху… Ты же знаешь, что к вам я не пойду, зачем и приглашать…
— Почему?
— А тебе жена ничего не говорила? — удивился Максим.
— О чем?
— М-м, странно… Я, короче говоря, принес стихи… ей… Отвергли.
— И что, из-за этого?..
— А этого мало?! — В голосе Максима послышались слезы. И он снова попросил: — Пойдем, Илья, поговорим пятнадцать минут. И разбежимся.
— Пойдем, — вздохнул Илья Павлович.
В ближайшем кафе они заняли столик. Максим заказал две водки по сто граммов и два бутерброда.
— Я не буду, — сказал Алексеев, отодвигая стаканчик.
— Ну, глоток!..
— Слушай, Максим…
— Все-все. Как хочешь.
С минуту сидели молча. Петров глядел в стол, Илья Павлович на него. В Максиме появилось пугающее, кажется, никогда его не отпускающее теперь напряжение, какое бывает у сходящих с ума, покоренных одной громоздкой мыслью людей; они обсасывают ее, ощупывают со всех сторон, не могут от нее отвязаться. И, глядя на своего прежнего друга, на его полуприкрытые красноватыми опухшими веками глаза, на тонкие губы, по привычке беззвучно шевелящиеся, Илье Павловичу стало жаль Петрова, захотелось сказать ему что-нибудь искреннее, хорошее. Но таких слов не находилось.
Максим усмехнулся, отпил из стаканчика половину, откусил бутерброд. Прожевав, начал нехорошим, с издевкой тоном:
— Счастливый ты человек, Илюха. Завидно даже… Это вот как у всех лихорадка, жар, а ты — здоровый. Ничего тебя не колеблет. Редкий человек… С таким образованием и… Ну, например, почему ты до сих пор простой оператор? Ты ведь и сейчас просто оператор, так?
— Да. И что?
— Неужели не предлагали чего побольше?
— Предлагали. А зачем?
— Ну, и оклад, и… гм… престиж. Должен же человек к чему-нибудь стремиться там… Или стихи писать все лучше и лучше, или по службе все выше и выше… Так ведь?
— Мне и так нормально. Ты об этом хотел поговорить?
Максим опустил глаза, сморщился:
— Да ни о чем я не хотел говорить… Посидеть просто хотел с товарищем, выпить по капле… Стихи, может, почитать. Твоя жена вот…
— С-слушай, — стиснув зубы от разом подступившего бешенства, прошипел Алексеев, — ты же знаешь, как ее зовут!..
Было время, они с Максимом довольно близко общались, жены их были в хороших отношениях. Дети дружили. Потом Максим вдруг возомнил себя поэтом, запил, развелся с женой…
— А ты, а ты… — тоже сдерживаясь, чтоб не кричать, ответил Петров, — ты знаешь, как она со мной… когда я стихи ей принес? Так, словно я мразь последняя, даже сесть не предложила… И вернула так… как собаке поганую кость…
Он опрокинул в рот остатки водки, не закусывая, не переводя дыхания, продолжал:
— Я пять лет — пять лет! — над этим сборником работал, им жил только. Все вложил в него! Понимаешь?.. И что теперь? Как мне теперь, у?! И ведь понятно, не из-за стихов она… не стихи тут, а сам я — в главной роли. Ей Ленка напела, что я, скотина, бросил ее, Сережку, и она ко мне так теперь. Разве правильно это? Тут же, получается, не о творчестве речь… Скажи, правильно так?
— Я узн— Бездарь я, так? — потянулся к нему Максим больным и страшным лицом.
— Я их не читал… В стихах я не разбираюсь.
— Не надо. Не надо, как говорится, трындеть. Помню, как ты в универе не разбирался…
Илья Павлович встал из-за столика.
— Мне нужно идти.
— Иди, — равнодушно сказал Максим.
— Я узнаю у Татьяны…
— Не надо, не утруждайся…
…Ехал в лифте вместе с соседом.
— Как, Илья Павлыч, в субботку придешь играть? — спросил сосед, светясь после пробежки по скверу здоровым румянцем.
— Естественно, — не особо бодро ответил Алексеев, — приду.
— У них, говорят, Кудряшов выйдет, поправился.
— Да? Интересно…
— Да-а, — поддержал сосед, — он-то забивать умеет. Приходи, не подведи.
— Приду обязательно. Только нужно, чтобы без задержки сыграть. В девять начать, как установили. А то будут стягиваться полдня… Хочу на дачу выбраться…
Сосед согласно кивал, машинально застегивал и расстегивал молнию на своей ветровке.
— Я обзвоню ребят, предупрежу. Ну, до встречи!
— Пока!
Каждую субботу мужчины окрестных домов собирались на футбольном поле ближайшей школы. С давних пор разбились на две команды, человек по двадцать, играли по всем правилам — с заменами, судьями. Бывали болельщики; один старичок даже вел протоколы матчей…
В квартире тихо, темно. Провинившийся Виктор сидел в своей комнате за уроками, жена читала рукописи.
— Наконец-то! — обрадовалась она, появляясь в прихожей. — Долгонько ты нынче.
— Выезжали на перчаточную… Надо десятичасовые новости глянуть, там репортаж должен быть.
— Виктор, помоги мне в зале накрыть! — позвала Татьяна и пошла на кухню.
Ели тефтели с картофельным пюре. Илья Павлович выпил три рюмки водки, сразу почувствовал облегчение от груза не очень-то приятного дня.
На экране телевизора сначала была Маша Скворцова с анонсом своей программы “Рост” — она, оказывается, будет о новом ночном клубе и фестивале молодых скрипачей. Затем пожилой, отечный диктор, ветеран областного телевидения Кандинкин, стал читать новости. А вот и репортаж о событиях на перчаточной фабрике и трассе федерального значения. Женщины у проходной; мельтешащая съемка Ильи Павловича, когда его пихнули, придала репортажу еще больше напряжения; десятки автомашин на дороге и рабочие, перекрывшие проезд автобусами; омоновцы, растаскивающие рабочих; снова у проходной: выезжает “Волга” директора, цепи милиционеров, устроивших для нее коридор. И все это под сопровождение торопливого, нервно сбивающегося голоса Марины Олеговны Семак.
— О-хо-хох, — качала головой жена, — когда ж это кончится? Каждый месяц обязательно что-нибудь такое. Доводят людей…
— Сами они виноваты, — буркнул Виктор, взглянув на экран.
— Почему это? — Илья Павлович удивился.
— Да так… Нормальные люди там давно не работают.
— Н-ну, не всем же на рынках торговать, — усмехнулся Алексеев и перевел разговор: — Кстати, я Петрова Максима встретил сейчас, — обратился было к жене, но тут же остановился: — Ладно, потом…
— А что такое?
— Так, ладно, — отмахнулся он. Строго спросил сына: — Ну и что, Виктор, случилось?
— У? — Тот сделал вид, что не понял.
— Договорились идти к зубному, мать тебя прождала, изнервничалась… Ты ее подвел, получается. В чем дело?
— У Ирки же Чепурновой день рожденья был… Чаепитие.
— Как раз сегодня?
— Уху.
— Перестань ухукать! — не выдержав, повысил голос глава семьи. — И что, ты не мог сообщить, что так и так, позвонить, чтобы мать не волновалась?
Виктор молчал, водил вилкой по пюре, оставляя на нем бороздки.
— Нехорошо, сын, подло, прямо надо сказать, ты поступил, — стал заканчивать Илья Павлович; от выпитой водки хотелось в кресло — посидеть, расслабиться. — Доедай и иди учи уроки, никаких гуляний до конца недели. Понятно?
— У… — хотел было сказать “уху” Виктор, но вовремя поправился: — Да.
— И думай, прежде чем совершать что-либо. Заранее сказать можно было, позвонить, как-то решить…
Жена принесла чай, возобновила этот уже утомивший и отца и сына разговор:
— Весь день практически получился насмарку. Работу взяла на дом, а с половины третьего места себе найти не могла. Нет и нет его. Вот в восьмом часу только пришел.
— А где ж ты был так долго?
— Ну, уроки кончились, — загундел виновато сын, — пошли подарок покупать, торты. Потом чаепитие в классе было… музыка… Кончилось — и домой сразу пошел. У Натальи Сергеевны узнайте, если не верите.
— Ладно, поверим, хотя… Ты взрослый человек, Виктор, нужно следить за своими поступками.
Илья Павлович сидел на диване, пытался читать сценарий. Тихонько, не мешая, работал телевизор. Жена корпела над рукописями, изредка что-то помечала в них карандашом.
— Такое приносят… Фуф, просто диву даешься!
Илья Павлович пошутил:
— Гениальное?
— Да уж, — вздохнула жена уныло, — гениальное — дальше некуда.
— Вот хорошо, что напомнила! Тут Петрова встретил, точнее, он меня возле подъезда ждал. И… и стал жаловаться, что, дескать, ты его стихи читала, он тебе приносил, и как-то плохо с ним обошлась, вернула как-то…
— Петров? Мне стихи? — искренне изумилась жена.
— А что, Тань?
— Да ничего он не приносил… Может, кому другому, но мне — нет.
— Действительно?
— И что он говорил?
— Н-ну, страшно обижен, принес, говорит, сборник, работал над ним несколько лет, а ты, мол, вернула, не сказав ничего… Он считает, что из-за того так, что он Елену бросил, сына… Ну и прочее в том же роде…
— Забавно! — Жена разволновалась, отложила карандаш, поднялась. — Нет, ничего он мне никогда не давал читать. Ни строчки. — Прошлась по комнате. — Может, Вере позвонить? Ей, может, давал?
— Да ладно, не стоит. Завтра узнаешь.
— А он трезвый был, Максим?
— Не особенно, но вроде и не пьяный. Ладно, Тань, успокойся. Черт с ним, с этим Петровым.
Илья Павлович взялся было опять за сценарий Давыдина, но больше читать не мог.
— Пойду сполоснусь. Спать, наверно, давай.
— Пора уж, начало двенадцатого. — Жена наводила на столе порядок, завязывала папку с рукописями. — Завтра у нас совещание, план на четвертый квартал утверждаем. И ничего стоящего почти…
— М-да, — сочувственно вздохнул Илья Павлович и пошел в ванную.
Решал, принимая душ, рассказать ли жене о сегодняшнем инциденте с Машей Скворцовой или же умолчать. Если бы не Виктор, не его этот проступок, и не Петров, то наверняка бы рассказал, а так… “Опять расстроится из-за пустяка… Да и ничего, в общем-то, не было. И не будет!”
Как следует обтерся махровым полотенцем, смазал бальзамом Караваева давно намечающуюся лысину надо лбом.
— Слушай, Тань, может быть, мне о повышеньице покумекать? — спросил жену, когда улеглись, выключили торшер. — Как ты на это смотришь?
— Что-то случилось?
— Да нет, просто… Тебе, наверно, неудобно, что муж твой просто оператор. Ты вот без пяти минут завотделом, и мне, может, подсуетиться?..
— Надоело мотаться с камерой? — улыбнулась Татьяна.
— Наоборот. Но…
— Зачем тогда?
— Ну ладно. — Алексеев поцеловал жену в щеку. — Спи, любимая. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
…Будильник хороший. Он не звенит раздражающе, не пикает, не трещит как оглашенный, а играет нежную мелодию и приятным женским голосом объявляет: “Семь часов ровно. Пора вставать!.. — И после нескольких нот мелодии снова: — Семь часов ровно…”
Первой поднимается Татьяна, натягивает халат и идет в туалет, ванную. Затем встает Илья Павлович, будит сына.
Жена суетится на кухне, готовит завтрак. Виктор собирается в школу, доделывает домашние задания.
Илья Павлович раздвигает шторы, заправляет кровать, на полу расстилает коврик. Включает пластинку “Спейс”, достает гантели.
— Раз, два, три, ч-четыре. Раз, два, три, ч-четыре, — расправляет он затекшие за ночь мышцы, смотрит в окно на тускнеющее с каждым днем, но пока еще живительное солнце.
Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Учится в Литературном институте им. А. М. Горького. Живет в Москве. Печатался в журналах “Знамя”, “Октябрь”, “Литературная учеба”. В “Новом мире” публикуется впервые.
Роман Сенчин