Поэзия, сказал однажды Пушкин, «должна быть глуповата»; глубокомысленна зато проза, которой все пишут и пишут о Пушкине различные знатоки и исследователи его творчества.
Типовое собрание сочинений Пушкина можно, не торопясь, прочесть за две недели. А попробуйте-ка вы сегодня прочесть всю наличную литературу о Пушкине. Одной человеческой жизни на это не хватит. А значит, каждое новое «открытие» в этой области что-то для нас скорей «закрывает», по крайней мере ― ложится новым камнем на ту самую «народную тропу», по которой до сих пор пробираются на встречу с Пушкиным отдельные простаки и горемыки.
Книги о книгах Пушкина, стихи о его стихах множатся год от года, складываются в некий тавтологический памятник пушкинскому «Памятнику».
Есть факты русской истории, которые лежат на поверхности явлений, но с трудом поддаются осмыслению. Можно сказать иначе: отдельные факты нашей истории настолько крупны, что редко привлекают наше внимание, просто не умещаются в поле нашего зрения. Призвание варягов, Московский пожар 1812 года, появление в окрестностях Красноуфимска старца Феодора Кузьмича… Подобные факты ― конструктивные, «несущие» элементы русской истории.
Один из самых незаметных фактов в этом ряду состоит в том, что величайший наш национальный поэт имел от природы «доброе и сострадательное сердце», был «дитя по душе», был «в полном смысле слова дитя». (Насколько меньше повезло нашим соседям немцам с Гëте ― этот великий человек имел в своем характере черту позорного самодовольства; насколько меньше повезло англичанам с их Шекспиром, о человеческих качествах которого ничего не известно в точности!) Пушкин ― личность колоссальная, но это личность в основе своей простая, ясная. Пушкин ― имя веселое.
И только благодаря нашей коллективной работе, Пушкин превращается постепенно в личность сложную, неоднозначную. Несимпатичную.
Есть притча о семи слепцах, которым повстречался слон. И вот они спорят между собой: на что же этот зверь похож? Один слепец говорит, что слон похож на колонну, второй говорит ― на знамя, другие говорят ― на веревку, на стену, на копье… Слон ведь намного крупнее человеческой ладони, и каждому слепцу досталась для изучения только какая-то его часть: нога, ухо, хвост и т. д.
Пятилетний ребенок впервые видит слона в зоопарке или в цирке и ясно понимает, что перед его глазами ― создание умное, благородное, благосклонное к человеку. Ученый муж наводит на того же слона микроскоп и обретает участок безликой и безымянной пустыни, кишащий клещами. Каждый клещ в окуляре микроскопа выглядит ростом со слона, на увеличенном клеще становятся видны какие-то свои паразиты, свои клещи, ― в общем, наука в очередной раз демонстрирует способность к бесконечному познанию окружающего мира.
Мы не будем много говорить о наших пушкинистах, целиком в эту дурную бесконечность ушедших. Стремление разъять пушкинскую гармонию на составные части, а в конечном счете ― свести тайну пушкинского творчества к механической сумме внешних воздействий, испытанных поэтом на протяжении жизни, ― это тупиковый путь. Безусловно, «лев состоит из съеденных баранов», но никакое изучение бараньих повадок и пристрастий не приблизит нас к постижению внутренней логики львиных поступков.
Пушкин сам по себе, сам для себя, пушкинистов не интересует. Личный дух, который выполнил свою миссию в мире, отчасти применяясь к внешним условиям (клещи, бараны, раевские, геккерны), отчасти ― преодолевая их, отчасти ― ими пренебрегая, просто не попадает в поле зрения позитивистской науки. Положительная наука не ведает о существовании духов; она избрала благую часть (вечнозеленую и вечнодоходную тему «Пушкин и николаевские жандармы»), которая и не отнимется от нее.
Вблизи Пушкина мы все начинаем смахивать на слепцов из старой индийской притчи. Пушкин больше любого из нас, и, говоря о Пушкине, мы давно уже сообщаем что-то новое только о самих себе ― мы, выражаясь современным языком, «подставляемся».
Поэтому я не могу согласиться вполне с теми благомыслящими людьми, которые всерьез негодуют на авторов околопушкинских бестселлеров последних лет и всерьез за Пушкина заступаются. Как будто главный персонаж этих нахальных брошюр (такой, в общих чертах, деятель культуры, который вбежал однажды в литературу на тонких ногах, а потом все рыскал по Зимнему и Аничкову, держа фигу в кармане, ― думал одно, говорил другое, печатал третье) имеет к Пушкину хоть какое-то отношение! Этот герой принадлежит нашему времени, это наш старый друг ― русскоязычный литератор глядится в зеркало и простодушно восклицает: «Здравствуй, Пушкин!» Не приходится сомневаться в том, что впереди нас ждут встречи с еще более непотребными лицами, слегка под Пушкина загримированными.
Благомыслящие люди, патриоты наши возмущены засилием похабных русскоязычных брошюр на книжном рынке современной России. Но ведь не в русскоязычных брошюрах заключается корень зла. Нельзя сердиться на обезьяну, которая передразнивает у вас на глазах царя поэтов. Обезьяна невменяема. Ее можно прогнать, ударить палкой, на обезьяну можно не смотреть. Что же касается до простодушного российского обывателя, которого соблазняет гнилыми и лукавыми брошюрами антинародная власть, то и тут наше сочувствие и наш гнев должны оставаться в разумных пределах. Как это ни печально, но человеку, способному ошибиться в выборе между Пушкиным и А. Д. Синявским, помочь нельзя ничем. Допустим, установится у нас народная власть, запретит она «Прогулки с Пушкиным» ― и что толку? Будут опять наши люди, трясясь от страха, перепечатывать эти самые «Прогулки», как уже было однажды. Свинья грязь найдет.
Беда не в том, что в современной России благомыслящие люди не могут влиять на культурную политику. Это только «знак беды». Настоящее наше несчастье заключается в том, что когда эти благомыслящие люди прорываются все-таки раз в год на трибуну и начинают говорить о том, что Пушкин ― это гений, это слава России, что Пушкин ― это гений, это слава России, что Пушкин ― это Пушкин, понимаете, Пуш-кин, — то тоже ведь в этом никакого прибытка для России и для ее древней культуры нет.
Пятилетний ребенок в цирке способен горячо и свято полюбить увиденного там слона, но «передать земному звуку» свой внутренний опыт, закрепить его средствами искусства или науки пятилетний ребенок не в состоянии. Взрослому же человеку неприлично подделываться под детский лепет.
Взрослый человек, который поднимается на трибуну с целью просветить современников светом своего разума, обязан находиться не ниже современного уровня научных знаний о предмете разговора. А о том, что это за уровень, мы только что говорили. Получается замкнутый круг, из которого я лично никакого выхода не вижу. Нужен гений, равный Пушкину (я не шутя говорю об этом), чтобы разрушить Вавилонскую башню из ненужных книг, лишних фактов, скучных восторгов, тупых разоблачений, чтобы все нужное при этом сохранить, ― чтобы нам опять стало легко, просто и радостно с Пушкиным.
А пока этого не произошло, я хочу предложить вашему вниманию тему, сравнительно мало затронутую нашей школьной наукой. Эта тема ― отношение к Пушкину православного русского человека, отношение православного сознания к поэзии Пушкина. (Оговорюсь сразу: я не собираюсь вещать какие-то окончательные истины от лица Церкви ― Церковь меня на это не уполномачивала. Но у меня есть небольшой опыт общения с верующими людьми ― как личный, так и опосредованный, через их книги, ― что-то из этого опыта я и собираюсь вам предложить.)
Лет пять назад обратилась в православную веру моя соседка по коммунальной квартире. Молодая женщина, безработная, дети у нее были маленькие и был сильно пьющий муж. Совсем бедная семья. Они занимали одну комнату в нашей большой квартире; в этой комнате едва ли не единственным предметом роскоши было собрание сочинений Пушкина ― подарочное издание 1967 года.
Обратилась моя соседка всерьез и где-то через год ощутила потребность в духовнике. Отыскала священника, который согласился рискнуть, и вот этот священник появился в нашей квартире ― с тем, чтобы осмотреться и лучше понять, чем и как живет его будущая духовная дочь. В таких случаях священник обычно ставит сначала свои условия: предлагает что-то принять (необходимость посещать храм, поститься в положенные дни, исполнять молитвенное правило), от чего-то отказаться (от связи с чужим мужем, например, или от занятий астрологией), а потом уже взваливает на свои плечи бремя духовного руководства.
В тот же день вечером я пошел выносить мусорное ведро, заглянул в бачок ― и увидал там наверху, среди всякой дряни, восемь серо-жемчужных томиков… Здесь же хлопотал пожилой нищий, рылся в отходах своим крючком, что-то подбирал и складывал в мешок, что-то браковал, а под конец, уже отходя, подобрал томик Пушкина, повертел его так брезгливо в руках ― и уронил обратно. И тогда уже отошел окончательно. Высокое Православие и житейский низ, горькая жизненная неудача сошлись в своем отношении к Пушкину.
История, рассказанная выше, достаточно уникальна. Русская Православная Церковь не регулирует отношения своих священников к Пушкину. Это их личное дело. Но обычный священник относится к Пушкину так же, как и любой обычный человек в нашей стране: не читает за недостатком времени, но вообще уважает. Нормальному священнику так же несвойственно уничтожать книги Пушкина, как несвойственно ему в ночное время закладывать динамитную шашку под Александрийскую колонну в Петербурге. Духовник моей соседки не был нормальным священником. Новообращенный, недавно пришедший в Церковь, только что принявший сан, он был типичным православным зилотом, типичным «младостарцем». Очень скоро он пострадал за свои самочинные действия, с прихода его сняли и перевели куда-то далеко ― упрятали беднягу в такое место, куда только на вертолете можно долететь. Там он и сидит теперь ― со своим обетом безбрачия, со своей язвой желудка, со своей странной уверенностью в том, что книги Пушкина могут повредить чьей-то душе.
Респектабельное Православие ― православие лондонского митрополита Антония и московского диакона Андрея Кураева ― совершенно непримиримо относится к таким вот «младостарцам», чьи дикие поступки подпитывают миф о «некультурности» и «агрессивности» русской Церкви.
И тут возникает ряд тягостных сомнений. Дикие поступки ревнителей Православия так редки, а предубеждение против нашей Церкви во всем цивилизованном мире так велико, что объяснить последнее первыми просто нет никакой возможности.
Не все люди, преуспевшие в современном мире, злодеи. Не все люди, отвергнутые современным миром, праведники. Но современный мир ― мир послехристианский, страшный мир. И если митрополиту Антонию разрешают до поры до времени выступать на Би-Би-Си с умеренной защитой устаревшего христианского вероучения, значит его защита не очень мешает злу распространяться и множиться. Православных зилотов на Би-Би-Си не приглашают.
Легче легкого осудить дикий поступок духовника моей соседки, труднее понять внутреннюю логику такого поступка. Но это не невозможно. Зададимся для начала простым вопросом: а нам не приходилось встречать людей, в душе которых любовь к Пушкину сочеталась бы легко и свободно с неприязнью к Иисусу Христу? ― Что за вопрос, конечно приходилось. В литературе таких людей было особенно много, и среди них много было всегда людей влиятельных, сильных. Белинский, Горький, Брюсов, Тынянов, Чуковский… «Великие пушкинисты» наши ― все без исключения. Поэт и чекист Багрицкий ― тот даже «мстил за Пушкина под Перекопом». Марина Ивановна Цветаева обожала Пушкина, а вот задушевнейшее пушкинское создание ― Машу Миронову ― не любила. Да что там говорить! Многие наши соотечественники так же прощали Пушкину его монархизм и его патриотизм, как мы прощаем Пушкину «Гавриилиаду» и стихи про Анну Алексеевну Орлову.
Неудивительно поэтому, что среди ревнителей Православия в нашей стране встречались всегда и долго еще будут встречаться люди, относящиеся к Пушкину с некоторым недоверием.
В середине XIX века имелась целая генерация подобных мракобесов ― то были писатели, группировавшиеся вокруг журнала «Маяк». Имена этих писателей давно забыты, хотя некоторые их идеи вошли сегодня в культурный обиход, приобретя литературный блеск под пером К. Леонтьева.
Степан Анисимович Бурачок, издатель журнала, писал о Пушкине так: «Только в последних его произведениях мелькает <�…> религиозность, и поэтому-то нельзя довольно оплакать, что Пушкин не успел исправить того, что сам же испортил в молодости». По мысли Бурачка, молодость Пушкина была слишком серьезно отравлена тлетворным духом того времени (дней Александровых прекрасное начало), «когда господствовали библейские общества и либерализм, два противные, неразлучные элемента».
Передовая российская печать, как известно, не опускалась до полемики с писателями «рептильного направления», единственная попытка серьезного спора с ними была предпринята Ап. Григорьевым в статье «Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия». Но и эта статья ― сверхтерпимая для своего времени ― выглядит сегодня, с высоты нашего горького опыта, заносчивой и малоубедительной.
Григорьев признает частичную правоту Бурачка и его соратников, называя их взгляды «удивительной смесью высших, несомненных истин с узкими, чисто личными враждами против философии (деистической. ― Н. К.)…»
Григорьев предвосхищает излюбленную мысль позитивистов (Вл. Соловьева, в частности) о том, что подлинными носителями христианского духа в Новой истории обычно выступали люди, не признававшие «высших истин», но зато много и продуктивно работавшие в научной или социальной сфере, тогда как номинальные христиане оказывались на деле обскурантами, врагами прогресса и тем самым служили делу антихриста. Григорьев бесстрашно доводит лепетанье Бурачка до логического предела и заявляет: если Бурачок прав, если «семя тли» было в Пушкине, то тогда «мы должны признать растлением всю нашу литературу, от Карамзина до Лермонтова включительно». В противовес мрачному, охранительному православию Бурачка Григорьев выдвигает живое, творческое православие расстриги Бухарева. И наконец замечает, что на стороне мракобесов ― теоретически во многом правых, правых неотразимо, ― не отыскалось живых литературных сил, способных подкрепить сухую теорию мракобесия конкурентноспособной печатной продукцией.
Вы видите сами, какой тут узел завязывается.
О том, что вся великая литература Имперской, Петровской России была в какой-то степени растлением, наслышан сегодня всякий школьник. В зацитированном до дыр «Апокалипсисе нашего времени» эта тема доминирует.
И как бы ни были нам противны люди, пустословящие о «практическом монофизитстве» людей православных и о «свободном халкидонстве» Владимира Соловьева и его присных, ― все-таки на поверхности остаются два упрямых факта:
― творцы великой русской литературы XIX столетия были, за редкими исключениями, равнодушны к Церкви;
― люди, наиболее преданные Духу и Уставу Русской Православной Церкви, давшей миру в XX веке более ста тысяч одних только священномучеников, возродившей в хаосе и безобразии последнего десятилетия тысячи храмов и сотни монастырей, ― в художественной литературе особенных вершин не достигли.
Колоссальная фигура Гоголя, разорвавшаяся пополам между литературой и Церковью, ― это тоже факт. Какой-то синтез двух этих сил, двух этих начал не удался даже Гоголю с его абсолютным художественным гением.
И считается ведь, что во время последней встречи Гоголя с духовником (5 февраля 1852 года) отец Матвей Константинов потребовал от Гоголя именно отречения от Пушкина. Происходит эта вспышка, за которую Гоголь на следующий день просит прощения у о. Матвея письменно; очевидно, Гоголь капитулирует, жить ему становится нечем, и через несколько дней он умирает ― без видимых на то причин. Умирает христианином и, несомненно, спасается (таково было суждение о Гоголе Оптинских старцев, недавно соборно канонизированных). Но и цена была ему назначена заранее ― та, что я назвал.
Многие православные считают, правда, что и Пушкин спасся. Но спасся не великий создатель «Маленьких трагедий» и «Медного всадника», а один из «детей ничтожных мира» ― боярин Александр, перенесший без ропота 45-часовые страдания, простивший тупого и нераскаянного врага и запретивший ему мстить, потрясший и умиливший старенького о. Петра Песоцкого из Спасо-Конюшенного храма в Петербурге своей предсмертной исповедью.
Поймите меня правильно. Церковь любит Пушкина, как мы все, но любит немного по-другому. Церковь молится за Пушкина ― мы этого не делаем. Мы любим поразмышлять и порассуждать о «Натали»: как же она?.. что же он?..
Один из митрополитов Зарубежной Церкви написал о Пушкине так: «Поэт и творец Божией милостью, он сам явился Божией милостью и благословением для Русской земли, которую увенчал навсегда своим высоким лучезарным талантом». Православные люди вообще пишут о Пушкине хорошо, тепло и, главное, более содержательно, чем профессиональные доильцы вышеупомянутой темы («Пушкин и жандармы»).
Объявись среди нас сегодня симпатичный Гурон (герой вольтеровской повести) ― любознательный дикарь, ничего о Пушкине не слышавший, ― что бы мы могли ему предложить из почти необозримого моря книг, Пушкину посвященных? Гоголя и Достоевского (все их суждения о Пушкине, разбросанные по разным сочинениям и письмам, одинаково важны), Страхова («Заметки о Пушкине»), Ивана Ильина (с его вдохновенным этюдом «Пушкин в жизни»), критика Непомнящего (если выбирать лучшего среди наших современников)… Люди-то все православные.
Современный православный монах, игумен Иоанн Экономцев написал о Пушкине даже такое: «Творчество Пушкина религиозно не потому, что у него есть глубокие религиозные произведения, но потому что истинное творчество <�…> по своей природе не может не быть религиозным. Что же касается личных слабостей и прегрешений Пушкина <�…> то они перестали существовать, они сгорели в очистительном огне творчества, так же, как сгорают грехи святых подвижников в их молитвенном подвиге».
И вот тут я пасую. Нет, я в душе согласен с любой похвалой, относящейся к Пушкину. Я не верю, что Пушкина можно как-то перехвалить. Вот Алексей Михайлович Ремизов написал в глубокой старости, что «без Пушкина все бы мы околели», ― я считаю, что это глубоко правильная мысль. Я очень люблю Пушкина.
Но я не знаю, откуда вычитал игумен Иоанн Экономцев, что грехи сгорают в процессе творчества, ― в Евангелии об этом ничего не говорится.
Пушкин ― величайший русский поэт, это очевидно. Но я не до конца понимаю, как можно приспособить к великой поэзии катехизис святителя Филарета. Они не противоречат друг другу, но они о разном. Немного о разном. У великого народа бывают великие поэты и полководцы, великие реки и озера, великие соблазны, в последнее время особенно ценятся у нас великие лихоимцы ― во всех перечисленных явлениях присутствует в какой-то степени Божий Промысл, Божий замысел о народе. Но какое отношение имеют все эти величины к делу нашего спасения?
Что можно попасть в рай, не занимаясь художественным творчеством и не читая великих поэтов, ― это безусловно так. Мысль обратная ― что возможно спастись, занимаясь только художественным творчеством, ― могла бы счесться счастливым изобретением игумена Иоанна Экономцева, не будь она высказана намного раньше Мережковским и Бердяевым.
Не стоит, пожалуй, оплакивать малую религиозность Пушкина (он и в этом отношении дал больше, чем мы способны сегодня переварить); совсем уже не стоит говорить про какую-то тотальную религиозность его творчества, обусловленную (якобы) его подлинностью.
Пушкин ведь «солнце русской поэзии», а солнце, как мы знаем, не религиозно. Солнце и не антирелигиозно. Солнце всего лишь «мертвец с пылающим лицом», созданный Богом в четвертый день творения.
Солнце может согреть, солнце может убить. На солнце есть пятна. Солнце плодит червей в дохлом теле и лобзает падаль; солнце не спускается с небес, чтобы зажечь нашу папироску, солнце не сметает сор с наших улиц. Это неприятно.
Но без солнца все бы мы околели.
Привести сказанное здесь к какому-нибудь общему знаменателю, наверное, невозможно. Но для себя я попытаюсь сделать некоторые частные выводы.
Высокое искусство ― это все-таки роскошь, «хмель на празднике земном». Без этого хмеля жить нельзя, но и одурманивать себя им бесцельно и бесконтрольно, пожалуй, не стоит.
Искусство ― не лекарство от душеных и социальных недугов. Добрый человек, прочитав всего Пушкина, станет чуть добрее, злой ― злее. Искусство нас оттачивает, шлифует, полирует ― все что угодно с нами делает, но только не изменяет направление основного вектора нашей духовной жизни.
Для Гоголя, достигшего уже очень высоких ступеней на лествице духовной жизни, сам Пушкин сделался однажды помехой. Ему нужно было оторвать от сердца эту последнюю земную привязанность ― чтобы улететь с земли. «Но случаи такие очень редки»; для абсолютного большинства людей пушкинская высота остается навеки неприступной и недосягаемой.
Любовь к Пушкину, благодарность Пушкину за лучшие русские слова в их лучшем порядке естественны для человека, сколько-нибудь благодарного и благородного. Но и в благодарности нужен такт. Когда называют Пушкина своим великим учителем Гоголь, Достоевский или святитель Игнатий (Брянчанинов), то такое сообщение выслушивается с приятным чувством. Но когда какой-нибудь телевизионный ведущий или какой-нибудь театральный режиссер, нагло развалясь перед микрофоном и ковыряя в зубах ногтем, заводят разговор на вечнозеленую тоже тему «мой Пушкин», «Пушкин в моей жизни», то слушатель томится и чахнет от неудовлетворенного желания как-нибудь затолкать эти слова любви обратно в глотку говорящему.
Пушкин в наших восторгах не нуждается, а идолопоклонство вообще грех, нарушение одной из Десяти заповедей, данных в свое время Моисею. Настоящая любовь немногословна и деятельна. Любишь ты Пушкина? Ну так перечитывай его почаще, заказывай панихиды по Пушкину два раза в год… Ну и хватит этого.
И последнее. В этом году исполняется ведь срок гоголевскому пророчеству: Пушкин ― это русский человек в полном его развитии, каким он явится через двести лет.
Посмотрим. Может быть, дети, родившиеся в этом году под небом России, будут все благородны и просты, добры и гениальны? Подождем. Кажется, надежды на исполнение этого пророчества немного у нас.
Но и сказать, положа руку на сердце, что такой надежды у нас вовсе нет, я не могу.
1999
Николай Калягин