О любви к Чайковскому

Козыряй!
Козьма Прутков

 

Часть I. ПРОЩАНИЕ С ЗЕМЛЕЙ

 

1. ДЕНЬ

Я открыл дверь и увидел, как навстречу мне стремительно, но в то же время легко и непринужденно, двигался большой волосатый кулак. Мои глаза закрылись. Черная Вселенная сморщилась до тошноты и странной потери цвета по краям, обещая никогда уже не разгладиться. Но через несколько веков все-таки разгладилась. Я лежал.

— Ты, кидала несчастный, твой брат нам двести баксов должен!

Я открыл глаза. Все люди — братья, и сегодня я в ответе за долги кого-то из них.

— Ты меня слышишь? — круглое лицо, приближаясь, попало в поле моего зрения, а затем и вовсе его заполнило.

— Да.

— Твой брат нам должен двести баксов, а сам из города смылся. Гони бабки.

Я чуть было не рассмеялся, но вдруг мне стало страшно. Кого они могли иметь в виду под моим братом? Значит, это их пароль, и я должен сказать пароль-ответ. Я промычал что-то, надеясь выдать это за правильную реплику. Но мое мычание осталось незамеченным, а меня опять ударили, куда-то ниже головы.

— Да он обкуренный или обколотый, не видишь, что ли? — второй голос, яркий, как лампочка, возник из ниоткуда. Темная тень будущего в пустой комнате. Я испугался еще больше: они пришли меня забрать. Я всегда жил в подспудном ожидании, что за мной должны прийти, но теперь, когда они пришли, внезапность разрезала комнату холодной сталью.

— Да мне по фигу. И с такого бабки стрясем. Гони двести баксов за братана.

— У меня нет братана, — тихо сказал я.

— Ты меня за лоха не держи. Ты Алик?

Какое глупое имя. Невозможно представить, чтобы у меня было такое имя.

— Я не Алик.

— Вот бред. Ты Алик Погосян. Твой брат Эдик у нас деньги занял и из города свалил. О’кей?

— О’кей — ответил я, представляя себя Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда, улыбающегося своей чертовски привлекательной улыбкой блондинке в дальнем углу. Блондинка в элегантном зеленом платье улыбнулась мне в ответ. Но я тут же вернулся и сказал: «Нет!».

— Он совсем с катушек съехал.

— Слушай, а он действительно не Погосян, — опять яркий голос рядом, из ниоткуда, и набежавшая тень, — он Кораблин.

— Почему это?

— А вот его паспорт.

Лицо освободило поле моего зрения.

— Значит, все-таки девяносто седьмая, а не девяносто пятая. На следующем этаже. А я почему-то был уверен, что девяносто пятая.

— Вот ты дурак, — голоса ушли. Я закрыл глаза и подождал еще несколько пятиминутных веков, в течение которых небесно-космический свод отступал, а я, откуда-то изнутри, возвращался то победным маршем, то короткими перебежками… Потом встал на ноги. Посмотрел в зеркало и первый раз в жизни увидел живого наркомана. Да… Наркоманы действительно ужасны. Не зря ими пугают маленьких детей. Огромный синяк на пол-лица, неестественно блестящие глаза, взъерошенные волосы и, что самое страшное, все время двигающийся рот. Бессмысленно, бесцельно двигающийся, сам по себе, не подчиняющийся никаким законам, не принимающий вселенских порядков. Разве от этого не застынет кровь в жилах? Я остановил рот рукой.

Лицо заболело. В последний раз я получал такую оплеуху четыре месяца назад, когда зачем-то решил рассказать своей набожной бабушке, как и куда пропало тело Иисуса из гробницы. Сначала бабушка не собиралась меня бить, а села на диван со смиренной улыбкой, маскировавшей внутреннюю готовность опровергнуть мои еретические домыслы и вернуть заблудшее чадо на истинный путь. Также с улыбкой слушала она начало моего рассказа о снятом с креста теле, о плаче Марии. Я дошел до момента, когда ученики Христа пришли ночью к гробнице — легкая тень набежала на бабушкино лицо. Апостолы тем временем отвалили камень и сели поедать тело Богочеловека. Сырое мясо. Бабушка оторопело открыла рот. На моих словах о том, что в поедании тела Иисуса ничего противоестественного нет и что этот поступок Его учеников я вполне понимаю и не осуждаю, бабушка встала с кресла и отвесила мне хорошую затрещину.

Мне вдруг захотелось есть, значит, надо было поесть. Я пошел на кухню, сосредоточившись на мысли о еде.

2. ВЕЧЕР

Мне двадцать лет. Я живу в Алма-Ате. Учусь в юридической академии. Моя мама живет в Штатах, а отца у меня нет. Полгода назад, когда все родственники собрались на банкет по случаю маминого отъезда в Новый Свет, мама просила меня:

— Обещай мне не забывать бабушку и ходить к ней каждую неделю в гости.

Помню, я тогда ничего не мог ответить, так как жевал курицу. Разговор перешел на другие темы, но через пять минут мама опять обратилась ко мне:

— Поклянись, что ты будешь заботиться о тете Гале.

Я опять ничего не мог сказать, так как куриная нога все еще торчала из моего рта.

Мама уехала, а я остался, не стесненный обещаниями и обязательствами.

Я люблю Алма-Ату. Алма-Ата — это мой город. Хотя и довольно странный. Здесь как будто чего-то не хватает. Чувствуется разреженность мировой субстанции: шестьдесят — семьдесят процентов от нормы. Как разреженность атмосферы на Эвересте. Может быть, поэтому здесь так много враждебных инопланетян, которые даже не скрывают своего присутствия. Более того, они одеваются в специальную форму, чтобы отличать друг друга от землян. У них серо-голубые брюки с тонкими красными лампасами, чуть более светлые рубашки со светло-синими погонами и золотыми звездочками, серо-голубые фуражки. Такой упор на голубой цвет совсем не случаен и объясняется ностальгией инопланетян по голубому небу и космосу (я не говорю уже о золотых звездочках). Даже на боках своих машин они обычно рисуют синие полосы, выставляя напоказ свое неземное происхождение — настолько они не боятся людей.

Три года я веду войну против инопланетян, выполняя функции разведчика, находящегося в тылу у неприятеля. И все эти годы самой главной проблемой для меня было найти штаб своего командования, чтобы передать туда собранные данные.

Для отвода глаз я устроился на работу, причем в компанию, которую все знают. Телереклама: «Наше моющее средство моет в два раза больше посуды, чем обычное средство. Не просто лучше, а в два раза лучше». Работаю как раз в рекламном отделе. Обязанности у меня непыльные. Каждый день мы с напарником ходим по магазинам и ищем моющие средства, которые бы мыли в два раза меньше посуды, чем средство нашей фирмы. Сейчас перед нами суперзадачу поставили: найти средство, которое мыло бы посуды в три раза меньше нашего. Но это — за гранью возможного. Я предложил нашему отделу самому разработать такое средство и выпустить его под чужой этикеткой, а потом уже снять рекламу, но мое предложение почему-то с возмущением отвергли.

Я поужинал пельменями и улыбнулся. Жалко, что бабушка не дослушала до конца историю о том, почему съели Иисуса и в чем истинный смысл причастия, обряда, уходящего корнями вглубь веков, когда о пришествии Христа никто еще и не догадывался. Уже тогда у разных народов Евразии и Африки почему-то возник миф о единении человека с Богом через богопоедание. Израильские народы, находившиеся под влиянием различных культур, не могли не знать этого предания. По всей видимости, повлияло оно и на Иисуса. Поэтому-то Он и угощал всех на тайной вечере хлебом и вином, представляя их плотью и кровью своею. А в ночь после смерти Иисуса и снятия его с Креста апостолы продолжили трапезу настоящим мясом и кровью Бога — когда еще такая возможность единения с Богом представится, грех не воспользоваться. Так и съели все Его тело.

Последующая история развития обряда причастия совершенно закономерна, как и ее развязка в начале XX века, когда образовалась Американская Народная Церковь. Ее священники причащали прихожан, пожалуй, самой удивительной плотью Христа: батончиками сверхгаллюциногенного кактуса пейот (o, yes!). Добрые прихожане, наевшись такой плоти, на несколько часов улетали в Запредельное и там с Христом общались.

Я поковырял в зубах зубочисткой и, довольный, откинулся на спинку стула. Голодный философ зол. Я подозреваю, что Ницше держали на хлебе и воде, без соли. Философ в ломке — еще злее.

Философом я стал лет десять назад, когда хулиган из параллельного класса с наглой рожей спросил меня:

— Да кто ты такой?..

Я задумался над ответом и стал философом. И с тех пор уже никогда не прекращал думать. Рассуждая от противного, я мог с уверенностью констатировать только одно: я не был инопланетянином, иначе я жил бы не на этой планете или носил бы голубую форму со звездочками.

 

3. НОЧЬ

Ночь всегда падает на город, как железобетонная плита. Поэтому поневоле приходится начинать движения. Остатки вчерашней дозы — это раз. Во-вторых — страсть улиц, дворов, площадей и клубов типа «Спорт», «Транзит» или «Спартакус». Здесь кругом цветущие грозди таких же, как я. Мириады невинных созданий ада. Некоторых из них я особенно люблю. Например, Алекса — он часто называет меня своим другом. Он знаменит тем, что знает двадцать восемь способов бессмертия и один способ смерти. У него на виске шрам от неудачной попытки пустить себе туда пулю. Однажды вечером он заказал пиццу, но разносчик, как всегда, опаздывал. Это было уже его тридцать второе опоздание к Алексу, и Алекс не мог этого стерпеть. Он вытащил пистолет, приставил его к виску, но в этот момент в дверь позвонили. От неожиданности Алекс спустил курок. А звонивший в дверь разносчик выронил все три коробки с дышащими пряным ароматом пиццами, которые нежно распластались на бетонном полу.

Первой в клубе я встретил Ло. В ее личности было что-то пугающе дрожащее. Дрожь желе плескалась даже в глазах. Колеблющиеся струны одинаково готовы и порваться, и ощериться в зигзаг молнии с тысячевольтным разрядом, бьющим в первого встречного.

Ло поцеловала меня в висок. Ее острый, длинный и сильный язык быстро выполз из губ, пробил мою тонкую височную кость, прошел через голову насквозь и вышел с другой стороны. Я содрогнулся, а она, спрятав язычок обратно, улыбнулась.

— Все хорошо, — тихо сказала она. Я благодарно посмотрел на нее и слегка кивнул головой.

Рядом с Ло стояла Жанна. Она поцеловала меня в щечку и начала что-то говорить. Она вообще любила болтать, но сегодня ее словесный понос вроде бы даже благоухал. Я отвернулся, вошел в зал и погрузился в мягкую темноту музыки. Два пальца вверх — это победа. Потому что звучит моя любимая песня. Жаль, что я не умею дрожать, как Ло.

— Здорово, — кто-то хлопнул меня по правой части тела ниже головы (по-моему, это было плечо). Жан. По его глазам я понял, что ему хорошо, но в то же время его аура сегодня была грязной. Впрочем, акцент на слове «сегодня» неуместен: его аура на самом деле была грязной всегда.

— Драйв! — крикнул ему я и притворился морским скатом. Где же ты, Ло, с дрожью своих внутренностей и наружностей? Но ее никогда нельзя приглашать на танец. Она приходит сама. А сейчас она в дамском туалете пудрит носик тем веществом, которое в наибольшей степени подходит к теперешнему настроению. Возможно, это героин. Возможно, пыль. А может быть, просто пудра.

— Драйв! — кричу я неожиданно возникшей из толпы Ольге. У нее большие синие глаза и деревянное сердце. Когда слышишь его стук, можно закрыть глаза, присмотреться и увидеть дятла за своей скучной работой. Ольга смотрит на меня и растягивает в улыбку окружающее ее пространство. Sweetheart. Ее деревянное сердце размягчается, превращаясь в банан, и, глядя мне в глаза, она снимает с него кожуру. О нет… В этом что-то отталкивающе эротичное. Я снова обращаюсь в медузу и теряюсь. Между бананом и кожурой я, пожалуй, выбрал бы кожуру. Где-то слышал, что кожура банана при употреблении в больших количествах вызывает галлюцинации. Спасите меня…

Мне нужно на воздух. Я выплываю наружу. Сейчас океан успокоится и мне полегчает.

В нас есть что-то, что гораздо больше нас самих, чему оболочка наша, и физическая, и духовная — только клетка. Как выловить это в себе, как управлять им, как не разорваться от его стремления наружу? Этим чем-то люди отличаются от инопланетян. А еще людям нравится все пробовать. Точно, я понял: всем людям обязательно хочется попробовать. Попробовать все. А если не попробовать, то хотя бы прикоснуться, посмотреть. А те, которым не нужно пробовать, именно они — инопланетяне и зачинщики античеловеческого заговора. Я помню одного такого у себя в школе. Тихий, спокойный, скучный. Ни разу не попробовал ни сигарету выкурить, ни водки выпить, ни посмотреть на небо. Теперь я понимаю, что именно он и был в числе инопланетян-заговорщиков. А может, и есть до сих пор? Конечно, он ведь наверняка еще жив. Его нужно убить!

Я хотел было побежать в город, чтобы найти этого отморозка и убить, но подул легкий ветер, и деревья зашелестели листвой. Я вернулся в клуб и сел где-то в углу. Мимо меня прошла Ольга. Лицо ее выражало довольно стильную грусть, грозившую перерасти в модную нынче среди молодых девушек тоску. Скучно. Я поймал себя на мысли, что никого не люблю в этом зале, даже готовую расплескаться Ло. Я поймал себя на мысли, что кругом одни идиоты и пошляки, и у меня нет с ними ничего общего. Я ловил себя на разных мыслях, словно бабочку. У меня с ними ничего общего, хотя может показаться, что мы занимаемся одним и тем же. Говорим, посыпаем мозги порошочками, летаем и плаваем, вроде как чего-то ищем. Но они ищут удовольствий и развлечений, не видя красоты и любви. В поисках счастья и смысла пробегают мимо прекрасного мира. Я же во всем, во всех вещах ищу красоту; либо создаю ее, когда не вижу. Для них доза — материальное воплощение удовольствия и самоцель, для меня самоцель; красота и любовь, а волшебный порошок — только розовое увеличительное стекло. Везде — в любом наркотическом сне, алкогольном опьянении, дурацкой вечеринке — можно найти или создать прекрасное, которая взлетит над пошлым миром. Кстати, меня зовут Ариэль. Но остальные этого не понимают и втаптывают себя в грязь и пошлость происходящего, тогда как в нем всегда можно почувствовать прекрасное дуновение жизни или же самому пустить в мир красоту. Они умирают, а я творю жизнь. Даже у Алекса с его сорока способами бессмертия нет ни одного способа творить жизнь. Он отрицает смерть, не провозглашая жизни. А это только серая подделка. Отрицать нужно не смерть, а самого себя, трубным стоном радости провозглашая то, чему ты уже подарил свою любовь, в которой только и хранится теперь твоя жизнь. Настоящий способ бессмертия только один — не в отрицании смерти, а в отрицании себя. Но окружающие меня идиоты совершенно не в состоянии понять этого. Они рвут на части мир, стремясь собрать как можно больше удовольствий, знаний, развлечений для сохнущей души. У них всех в глазах желание. Огромное желание. Я ведь вижу их подноготную. Они хотят жизнь, все ее проявления, все до одного. Если бы их никто не видел, они бы сразу же начали насиловать все окружающее: столы, стулья, стены, машины, деревья, дома, не говоря уже о кошках, собаках и птицах. Но именно насиловать, без взаимной любви и зачатия желанного потомства.

— Hi! — ко мне подошел Алекс.

— Drive! — я выбросил вверх два пальца.

— Какие движения? — Алекс был бодр и мироотстранен, как обычно.

— Не знаю. Мне уже, по-моему, время покинуть это место.

— Ну?.. — удивился Алекс, — как ты определяешь это время?

— Мое внутреннее время мне подсказывает, — я нехотя настраивался на его волну диалога.

— Тебя волнуют вопросы времени?

— Не так чтобы очень. Время — это гадость.

— Вовсе нет. Время — это ерунда. Это всего лишь такая растянувшаяся фигнюшка, которая не дает всем событиям мира произойти в один момент, сразу, и поэтому разворачивает их постепенно из века в век.

«Пошел ты к чертям собачьим», — подумал я.

— Меня, наоборот, пугает отсутствие времени — вечность. Даже вечность в раю, — продолжал Алекс, — я и рая из-за этого боюсь. Ладно, never mind, — он вытащил что-то из кармана и протянул мне. Я проглотил. Скальпель отрезал прошлое от настоящего, а пространство вокруг заколыхалось морскими волнами. В их плеске даже дрожание Ло наверняка потерялось бы в два счета. Мне стало страшно, и я съежился. Людям очень везет: инопланетяне не знают, что такое страх. Если бы знали, то просто напугали бы нашу планету. Земля со страху съежится, и все с этого большого шарика скатятся вниз. И инопланетянам пожалуйста — чистая планета на блюдечке. Мне стало еще страшнее. Я направился к выходу.

 

4. ПАЛОМНИЧЕСТВО В ПУСТЫНЮ

Дверь за мной закрылась. Когда в этой жизни неожиданно встречаются двери и когда потом они вдруг закрываются за спиной, лежащая перед тобой дорога непременно ведет в пустыню. По-моему, пустыня снилась мне в снах. По-моему, она снилась мне каждую ночь. И я решил пойти в пустыню, тем более, что увидел ее сразу, как вышел из клуба. Вокруг была бескрайняя ночь, песок и прохладный бриз. По земле катились воздушные шары перекати-поля. Из одного такого шара высунулся дьявол и крикнул: «Куда прешь, баран?!», но шар унес его дальше. Я разулся, выбросил обувь и пошел босиком по пустыне.

Сердце жгло неудовлетворение, а рассудок радовался. Я вдруг вспомнил о революции хиппи 60-х, ее вождях и вдохновителях типа Тимоти Лири, Джима Моррисона и прочих, многих, многих других, готовых все сделать для расширения своего сознания. Подумал о тех придурках, которые до сих пор ищут какие-то пути, лезут в подсознание, опять что-то расширяют: одни с помощью ЛСД, другие — медитируя. Примитивные идиоты! Они до сих пор не могут увидеть ничего перед своим носом, но стремятся в бескрайние дали. Они не могут понять, что кролику никогда не откусить своей ушастой головы, а сердцевине банана не объять своей, пусть хоть сто раз галлюциногенной, кожуры. Никакого пути нет, но он и не нужен. Зачем обязательно куда-то идти? Тем более, если ты давно уже «там».

Что касается меня, то я до посинения мечтаю об обратном: сузить свое невыносимо расширенное сознание. За это я, не колеблясь, отдал бы все волшебные порошки и колеса, всю дурь-траву мира. Лишь бы сузить до сантиметра-двух.

— Вот до стольких, — я до сантиметра свел большой и указательный пальцы правой руки, показывая щель моего идеализированного сознания проходящей мимо огромной игуане в белых джинсах. Она отпрянула.

Да и вся революция хиппи 60-х — чем она закончилась? Молодых, горящих внутренним огнем студентиков повыгоняли на улицу, дали порезвиться, отвести душу в мнимой борьбе за мнимые идеалы. Как только студентики выпустили пар и разбрелись по своим домам, их потихоньку забрали в подвалы тайных полицейских организаций и там неторопливо вырывали ногти, выкалывали глаза, отпиливали члены. Этим все и закончилось. Видели ли вы когда-нибудь хоть одного живого участника Вудстока? Вот и я тоже не видел.

Я лег на песок. Конечно, я откажусь от всех порошочков, колес и травок. Они ведут к смерти. И хотя нет разницы между смертью и жизнью, умереть можно всегда, а воскреснуть — только если очень сильно повезет, так что я пока не буду прыгать через эту реку.

Сердце опять жгло. Мне опять чего-то не хватало. Около меня остановился легкий шар перекати-поля. В его окне замаячила светлая фигура. Благообразное лицо обратилось ко мне:

— Ты бы меня не искал, если бы уже не нашел.

Странно: он говорил, не размыкая губ. Я зарыдал и протянул к нему в мольбе руки. Но шар покатился дальше. Я уткнулся головой в песок и начал о чем-то истово молиться. Хотя нет. Я ведь не умею молиться. Но все-таки я что-то шептал.

Вдруг на меня начали падать людские тела. Тела всех шести миллиардов живущих на Земле Homo Sapiens. Все четыреста миллионов тонн человеческой плоти, бродящей по Земле. Я подумал, что около пяти миллиардов женских грудей и сосков — конечно, неплохо — можно сразу попробовать все, какие только есть, но развить эту мысль до конца я не смог, так как начал задыхаться. Вскочил на ноги и оказался перед двумя инопланетянами.

 

5. УТРО: ПРОЩАНИЕ С ЗЕМЛЕЙ

Без всяких заначек в моих карманах они поняли, кто я такой. Схватили за части тела ниже головы, прижали к машине, надели наручники. Проклятые инопланетяне. Открылось анальное отверстие их желтого жука. Подсознание прошлого века подсказывало мне его странное название: «УАЗик» — словно рвотная масса — «уа-а» — покидала рот и устремлялась далеко в неведомое, приземляясь затем в тазик, сливаясь с ним в единый полуметафизический предмет-субстанцию — «УАЗик». Меня подсадили в люк. Заурчали двигатели. Я в последний раз посмотрел на Землю. Сейчас я вместе с этими инопланетянами навсегда улечу в космос, на их ненавистную планету. Жаль, что я так и не нашел штаба своего командования. Впрочем, я начинаю подозревать, что штаб вместе с командованием уже давно захвачен в плен, а я лишь последний непримиримый воин. Но я буду стоять до конца, хоть на своей планете, хоть на вражеской.

Машина инопланетян тронулась с места. Прощай, Земля!

 

Часть II. ТАМ

 

1. НОЧЬ

Я проснулся от злых покрикиваний своей души. Она капризничала; трудно было понять, чего она хотела. Испугавшись, как бы ее кто-нибудь не услышал, я огляделся по сторонам. Было так темно, что я почувствовал человека в метре от меня. Он лежал и, наверное, спал.

— Я старый генерал, — тихо проговорил он.

Я решил не торопиться с ответом. Подождал несколько минут, но генерал ничего больше не сказал, и мне пришлось отреагировать:

— Ну и что?

— Что? Что? — мужик проснулся и повернулся ко мне спиной. — Что сказал?

— Что вы про старого генерала говорите?

— Про старого генерала? Ничего не говорил. А, это я во сне. Мне опять снилась прекрасная Альпида Ивановна.

— Кто?

— Моя любимая женщина, Альпида Ивановна Сотникова. Сегодня я был у нее дома. В сером платье с оборками, как у Зинаиды Гиппиус, с колокольчиком в руке, она ходила маленькими шажками по темной тесной комнате и тихо повторяла: «Где деньги? Где же деньги?». А я лежал на старой, но всей такой знатной из себя, кушетке, читал последний номер журнала «Работница» и показывал пальцем куда-то в сторону: «Может, под подушкой?». Очень интересный сон, очень, — в абсолютной темноте генерал довольно рассмеялся. Этот громкий смех набросился на меня из бесконечного мрака. От ужаса я заснул, и даже душа моя замолчала.

 

2. ГЕНЕРАЛЬСКИЕ СНЫ

— Так вы старый генерал? — я почти заискивал в сером свете тревожного утра. — Тот самый…

— Тот самый, — с трудно скрываемой гордостью ответствовал генерал.

— Главнокомандующий штаба?

— Главнокомандующий, — погладил он метабуденновский ус.

Я сорвался на сбивчивый, исполненный эмоций, монолог:

— Я искал вас три года! Все три года я нес, я собирал, я знаю уже очень многое. Сеть заговора широка. Но как же вас взяли?! Неужели мы разгромлены? На какой мы планете?

— Очень хорошо, — с уверенным довольством в голосе ответил генерал, — а вот еще вчера я видел сон, тоже про прекрасную Альпиду Ивановну. В десять утра я пришел к ней домой, а ее муж, хе-хе, — генерал пикантно усмехнулся, — играл на пианино 7-ю прелюдию Шопена, андантину, знаете, где там так печально, парам-парам, женскую слезу вышибает. И вот мне ее муж вежливо так и говорит: «А Альпида ушла на двадцать минут и к вечеру будет дома». Я очень удивился, потому как знал, что было десять часов утра, но сказать что-либо постеснялся: очень уж душевно ее муж играл Шопена. Я, значит, выхожу во двор, думая подождать Альпиду здесь. Вокруг меня высится множество квадратных в каждом сечении домов. Я иду по кругу и вдруг понимаю, что муж Альпиды, когда сказал «двадцать», на самом деле имел в виду не минут, а километров! Я ужасно радуюсь этой своей догадке. Все сразу встает на свои места: до вечера она как раз успеет на двадцать километров уйти и потом вернуться! Тогда я иду навстречу Альпиде за двадцать километров. Да. Но как я прозорлив…

— Я понимаю, раз мы разгромлены, вам уже не нужны мои показания. Вы уже сдались и отказываетесь от борьбы…

— Да, очень хорошо, — на всякий случай генерал пошевелил метабуденновщиной своих усов, — да, именно так. Очень хорошо.

Я лег, и стена повернулась ко мне. Один-запятая-ноль-ноль-ноль-запятая-ноль-ноль-ноль-запятая-ноль-ноль-ноль… и так далее. Я прикидывал расстояние от Земли до места нашего заточения. Двадцать минут или километров? Откуда взялись эти двадцать, минуты и километры? Серость моего мозга озарилось ярким белым светом: генерал только что говорил про двадцать минут, переходящих в километры! Единицей времени, являющейся одновременно и единицей расстояния, может быть только одно: световой год. Мы в двадцати световых годах от Земли. Генерал только прикидывался выжившим из ума стариком, а на самом деле передавал информацию в зашифрованном виде! Теперь о Зинаиде Гиппиус, ищущей деньги, о чтении последнего номера журнала «Работница» и указанном месте под подушкой. Я загрузился. Тщетно. Прошли часы, а я так и не расшифровал первый сон генерала. Меня бесило, что разгадка была в двух метрах от меня — в лысеющей голове этого старика. Но я понимал, что ключа у меня к лежащему под рукой ларчику нет и никогда не будет. Генерала же это, по-моему, веселило:

— А вот еще очень веселенький сон, — от радости он взмахнул руками, — позавчера приснился. Мы с Альпидой Ивановной в троллейбусе, который выезжает на площадь. Я выглядываю в окно и вижу, что это Дворцовая площадь в Петербурге. Троллейбус начинает нарезать круги вокруг Александрийского столба, хотя — заметь! — на площади нет никаких троллейбусных проводов. Альпида Ивановна в легком белом платьице тоже смотрит в окно и, улыбаясь, показывает куда-то рукой: «Смотри, птички, птички…». Я тоже улыбаюсь и думаю: «Когда же остановится этот чертов троллейбус, чтобы мы могли выйти из него и полюбоваться на птичек…».

— Да, очень веселый сон, — печально ответил я.

 

3. ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Ночь и темнота на этой планете не падали железобетонной плитой, а вкрадчиво обволакивали неизвестным науке туманом черного цвета. Туманом, в котором нельзя было разглядеть даже комбинацию пальцев на правой руке. Ночь, дразнившая неизвестностью в отношении утреннего полета гордо расправивших крылья пуль девятимиллиметрового калибра: полетят ли они, и в чей затылок?

Я знал, что философов убивают. Это совершенно естественно, так же естественно, как ежедневное вращение Солнца вокруг Земли. Знал это и Сократ. Поэтому он так легко взял в руки чашу с цикутой и быстро осушил ее, в несколько глотков, словно до этого в течение трех часов гонял по полю мяч и теперь умирал от жажды.

У меня не было никаких сомнений. Однако пули не нравились. Давайте лучше вашу чашу с цикутой, только добавьте в нее малость мескалита, please. Для профилактики внутренних болезней. Интересно, является ли поселившийся в тебе кровожадный кролик, хрумкающий твоей печенью, словно морковкой, внутренней болезнью? Значит, тебя ждет профилактика, белопушистый косоглазый, зубастое травоядное!

Ночью, когда я засыпал, в потолке всегда образовывался небольшой прямоугольник черной дыры. Через него что-то перетекало «отсюда» — «туда» и — гораздо реже — обратно. В этот прямоугольник обычно заглядывала моя капризная душа. Выскакивала из тела, сгорая от любопытства, запрыгивала на потолок и совала башку в прямоугольник. Шевелила губами, пробовала на вкус потолок, гугукала, как годовалый ребенок, но лететь дальше боялась. Наверное, поэтому сны мне снились обычно малоинтересные. То полет над лесом и горами, то война с инопланетянами (я обычно убегал, а меня догоняли), то военный парад голых женщин, которые по команде: «Вольно!» разбегались по Австралии и странам Индокитая.

Жаль, что прямоугольник в потолке закрывался, как только я открывал глаза. Когда я открывал глаза, генерал начинал рассказывать мне свои сны. Я ни разу не считал точно, но, по-моему, генералу каждую ночь снилось снов по пятьдесят. Все эти сны он помнил до мельчайших деталей и рассказывал их мне утром, как заранее записанный и заученный текст. Тысячи раз я представлял себе, как большой охотничий нож ледоколом врезался в серый кадык этого старика, и слова: «А вот еще сон» тонули в булькающих предсмертных стонах приторной агонии.

— А вот еще сон, — обернулся ко мне генерал, прервав судорожный поток моих мыслей, — тоже на днях приснился. Я стою на пустом перроне станции метро. Мимо меня проезжает Альпида в пустом вагоне. Состав не останавливается. Мое сердце готово бежать за Альпидой. Я очень встревожен. Неожиданно я понимаю, что я на станции «Площадь революции». Это моя самая любимая станция московского метрополитена. Здесь никого нет, и мне сразу хочется пробраться в потайную комнату, каких полно на центральных станциях, и спуститься в подземный ход, ведущий в подземное коммунистическое царство и соединяющий метро с Кремлем и кладбищем. Чтобы открыть дверь, нужно сжать пальцами нос одной из многочисленных статуй, находящихся на станции. Я хватаю их всех по очереди за носы. От этого все статуи начинают вдруг просыпаться. Неожиданно я тоже просыпаюсь, хотя меня за нос никто не хватал. Теперь я думаю: значит ли это, что я не статуя? Или что я сломанная статуя, которая теперь просыпается и засыпает бесконтрольно, без условного сжатия носа? Что теперь я перехожу туда и сюда бесконтрольно? Ведь только контроль и конструкция являются условиями свободы. Становится страшно.

Бред… Мое фрагментарно галлюцинизирующее сознание оказывается ровной зеленой лужайкой в сравнении с потусторонними дебрями снов главнокомандующего. Чтобы не сойти с ума, нужно что-нибудь душеукрепляющее.

— Гарсон, абсент, — сидевший напротив меня Поль Верлен заказал душеукрепляющее.

— Два, — уточнил я и даже вытянул вверх свою любимую развилку пальцев “Victory”.

— А мне можно? — заискивающе спросил генерал, наглым образом вторгшись во французский вечер, — и не гарсон, а охранник.

— Три, охранник. Три абсента.

Нас немного побили.

 

4. ПОИСК

Из нескольких десятков снов, рассказанных мне генералом, я расшифровал только два.

Мне было по-кроличьи мерзостно. Опускались руки. Генерал же, отвернувшись к стене, беззаботно насвистывал какой-то легкий мотивчик. По-моему, «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!».

— Генерал, а где сейчас Ваша Альпида Ивановна? — этот вопрос вырвался, словно пузырь воздуха из сливного отверстия; своей неожиданностью он больше поразил меня самого, чем соседа, — так нагло вторгся я тяжелым и угластым металлом реализма в облачно-шелковый мир генеральского прошлого.

— Она в городе солнца, — тихо ответил несчастный старик, не оборачиваясь.

— В Алма-Ате, значит, — так же тихо сказал я.

— Нет, в городе солнца за рекой Летой — в раю.

Пауза повисла быстро и всепоглощающе, как тяжелое покрывало.

— Извините.

— Не за что, — генерал тяжело кашлянул — он неожиданно охрип, — не за что извиняться. Все так, как должно быть. Любить — это ведь как пить из сосуда, однажды данного судьбой. Мне судьба в свое время предоставила прекраснейший сосуд, который я испил до дна. Сосуд опустел и разбился. И теперь память об аромате того божественного напитка преследует меня, упорно преследует. Я же то безвольно отдаюсь в ее сладостную власть, то объявляю жестокую войну. Но это, в сущности, одно и то же.

— В душе ведь вы солдат, — снова вырвались из меня на волю потерявшие управление слова. Прозвучало это полувопросительно — полуутвердительно.

Генерал не ответил. Он встал с койки, достал из-под матраца мелки и начал рисовать что-то на стене. Из-за его спины мне было видно только усердное метабуденновское откровение вокруг кончиков его усов.

Через некоторое время на стене появились цветастые медведи, слоны, олени и зайцы. Животные лучились всеми цветами радуги, и не только лучились… Закончив рисовать, генерал лег обратно на койку. Я испугался изображенной им сюрреальности, особенно розового слона с ярко-зеленым хоботом. В генерале что-то надломилось сегодня.

Меня привели в плохо освещенный кабинет.

— Вы будете работать на нас?

— Никогда!

Меня побили.

Прошло несколько часов. Генерал рассказывал мне свой очередной сон:

— Альпида Ивановна и я стоим в разных концах пустого театра, в котором нет сидений. У Альпиды Ивановны на голове шапка из коротких перьев дикого страуса. На освещенную сцену выходит Рудольф Нуриев с оголенным торсом. На другом конце сцены бутафорская плаха, на которую положил голову молодой парень. Нуриев делает несколько странных па, после чего принимается острым топором рубить голову молодому парню. Причем рубит он не по шее, а по черепу, по затылку. Кровавые ошметки летят в разные стороны. Мы с Альпидой Ивановной завороженно смотрим на происходящее.

— Оставьте меня в покое, генерал! — мой невозмущенный разум закипал.

— А вот еще сон. Тоже сегодня приснился. Сальвадор Дали засыпает в своем любимом кресле в стиле барокко с колотушкой в руках над жестяным тазиком. Неожиданно оказывается, что Сальвадор Дали — это Альпида Ивановна, а колотушка — это я. Сальвадор Дали — Альпида Ивановна засыпает, и я-колотушка падаю в тазик. Я в ужасе просыпаюсь.

— Какая колотушка и какой тазик? — стон расплавленной лавой стекает с моих губ.

— Обычные колотушка и тазик, с помощью которых Сальвадор просыпался в момент засыпания.

— Но зачем? — последние пузыри лавы.

— Чтобы поймать образы сновидений. В момент засыпания эти образы самые яркие.

Я в изнеможении повалился на койку. Потолок и стены слезно вращались перед моими глазами. От отчаяния я рвал на ком-то волосы.

Генерал неожиданно всхлипнул.

— Знаешь, — он присел на край моей койки, — а я ведь насочинял тебе все про эти сны. Да, да, — он тихо зарыдал, — на самом деле мне каждую ночь снится наша серая камера. Днем лежу — смотрю на серые стены и потолок. Ночью засыпаю — и во сне ничего, кроме тех же стен и потолка, не вижу. И вид только один, самый дурацкий — со стороны двери. Три серые стены, потолок и пол. Вот так. Вот так…

Я безумно смеялся, как обычно:

— Ха-ха-ха. Ха-ха-ха.

Я снова в плохо освещенном кабинете.

— Вы будете работать на нас?

— Да.

Все великие люди мира были предателями. Как минимум, они предавали Родину, как максимум — себя. Я предавал и то, и другое одновременно. «Victory», сложенная из указательного и среднего пальцев моей правой руки, потускнела, засмущалась, но все же оголтело тянула грязные ногти к небу. Я улыбался.

 

Часть III. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ЗЕМЛЮ

 

1. ОДИН

Три-запятая-ноль-ноль-ноль-точка-ноль-ноль. US Dollars. Эту сумму назвала тетя Галя. Эту сумму она заплатила за то, чтобы меня отпустили. Хотя, насколько я помню, порошочков тогда у меня с собой не было. Но и ручаться я не могу. Эту сумму мне нужно было теперь отдать тете Гале.

— Я ни о чем не собираюсь с тобой разговаривать, — тетя Галя ушла в другую комнату. Я повалился на диван и посмотрел на захлопнувшуюся — и потому холодную и жесткую, как буква «П», дверь. Все женщины в моем представлении были школьницами. Я всех их видел в школьной форме: темно-коричневые платьица и белые, накрахмаленные до чего-то запретного, фартучки. Все существа женского пола были хихикающими школьницами до сорока лет, а потом вдруг неожиданно превращались в старух. Это превращение у них, по-моему, называлось климаксом. Сейчас за той «П»-дверью тетя Галя снимала с себя фартучек и платьице, чтобы аккуратно сложить их в огромный деревянный пронафталиненный сундук. Не знаю, когда она выйдет из той комнаты, но знаю точно, что выйдет она оттуда старухой.

— Твоя мама пока не может вернуться, но она собирается сократить контракт и приехать в ноябре. Из-за тебя сократит свой контракт! — слышался голос тети Гали из-за двери. — И вообще, человек ты еще или уже нет? — дверь открылась, и простившаяся со школьным прошлым старуха появилась на пороге. — Наркоманы ведь — уже не люди.

— Человек — это то, что должно преодолеть, как говорил Ницше, — лениво и словно откуда-то издалека доносился мой спокойный и усталый голос, — хотя на самом деле человек — всего лишь случайный, отдельно взятый и не в меру развившийся сперматозоид.

— Мерзавец ты, а не человек. Мерзавец! Убирайся из моего дома! — тетя Галя указала мне на входную дверь, которая еще сохраняла остатки тепла и не приобрела жесткости буквы «П».

Я поднялся с дивана и направился к выходу.

— Что, вот так сейчас и уйдешь?! — голос тети Гали достиг необыкновенно высокой ноты. — И куда теперь направишься? Что ты вообще сейчас делать собираешься?

— Я хочу исправиться. Буду работать, учиться, — изнеможенные слова еле выходили из меня.

— Тебя там били?

— Нет. Зачем?

— Ты совсем никого не любишь!

Я нервно выплыл из комнаты.

— Человек — не то, что должно преодолеть, а то, что должно вернуть. Тогда к человеку возвращается и потерянный в прошлой жизни рай, — продолжил вдруг, спустя несколько дней, мой спор с тетей Галей ее муж, дядя Петя. Видно очень уж ему запало в душу мое цитирование Ницше. Я многозначительно покачал головой. Дядя Петя солидно сказал, веско так и сурово. Жаль, что он никогда не станет известным философом и его не будут цитировать, как Ницше.

А пресловутый потерянный рай находился в свое время на месте Алма-Аты. «Алма-Ата» — «Яблоко — тире — Отец». Именно на этом месте во времена совершенно древние коварный змей поднес яблоко Еве. Яблоко стало отцом жизни на Земле, и это место в предгорьях Заилийского Алатау так и назвали: Яблоко — Отец (жизни). Ну, а потом пошла-поехала вся эта кутерьма, называемая цивилизацией. Нужно посвятить моему открытию туристический тур. Тогда все будут приезжать в Алма-Ату посмотреть на свою прародину, и алма-атинцы будут зарабатывать миллионы на туристическом бизнесе.

После моего возвращения здесь все изменилось. Почти неуловимо. На картину окружающего мира за время моего отсутствия лег тонкий слой пыли. Изображенные предметы оставались теми же, только их краски пропитались мельчайшими частицами времени.

Прошло несколько дней, а я так и не знал, что мне теперь нужно было делать в качестве агента инопланетян. Впрочем, меня это и не волновало. Мной вдруг овладело редкое для меня счастливое безразличие. К каждому из двух моих висков было приставлено по пистолету, и мне было все равно, какой из них выстрелит первым. Из обоих моих ушей высовывались желтые чертята в арлекинской одежде и показывали дулам языки, корчили неприличные рожицы. Но меня это не волновало. Я вспомнил о призрачном доме своей души, в котором когда-то жили спокойствие и гармония, где царили мир и истина. На самом деле этот сладостный обломок потерянного в моей прошлой жизни рая, воспоминания о котором сохранило раннее детство, всегда находился где-то рядом со мной, нужно было только сделать несколько шагов по тропинке. Я в любой момент мог сделать эти несколько шагов, но не хотел, потому как понимал, что только на изломе гармоний, на разрыве спокойствия, в ранах и язвах мира я и мог существовать. И всегда жил, непрерывно балансируя на границах земных плоскостей. Но нынешнее мое состояние было похоже на пребывание в том потерянном призрачном доме, за одним разве исключением, что находился в нем не я, а блеклая и жалкая копия моего «эго», прошедшая через двадцать две тысячи стирок в стиральной машине барабанного типа «Бош».

Меня уволили с работы. Это было совершенно естественно, я воспринял все как должное. Чему я несказанно удивился, так это тому, что мне еще выплатили какие-то деньги. На мороженое.

— А тебе там татуировку не сделали? — заинтересованно спросила Леночка из маркетингового отдела. Жизнь Леночки, ее внутренний и внешний мир состояли из двух равных частей: татуаж и все остальное. Дракон на одном плече; роза — на другом; паучок на шее, каббалистический символ под правым ухом; три точки на левом веке; скорпион на левой ягодице; крест, обвитый то ли терновником, то ли плющом, на правой лодыжке; какие-то буддистские символы на левой икре и так далее. Некоторые находят удовольствие в том, чтобы чувствовать себя художником; некоторые — в том, чтобы чувствовать себя холстом. Начало мужское и начало женское. Первые одним поэтическим взмахом кисти лишают девственности, вторые — теряют ее от первого уверенного мазка. Здесь чувствуется какая-то гармония.

Я поел мороженого. Осталось еще немного денег. Первый раз в жизни я не потратил их на волшебный порошок. Я их потерял. Но даже не расстроился: забыл о том, что могу расстраиваться.

Алекс ждал меня в скверике у Театра оперы и балета. Я его обнял. Он все время что-то говорил и спрашивал. Я отвечал самыми красочными и непредсказуемыми вариациями из трех слов: «да», «нет» и «хорошо». Потом он успокоился, и мы — какое наслаждение — могли немного помолчать. Еще через какое-то время Алекс вытащил из кармана маленький бутылек с подозрительной сухой смесью.

— Ты знаешь, что такое рай? — спросил он меня.

— Только не говори, что эта гадость, — я пренебрежительно ткнул пальцем в его сокровище.

— Нет, что ты… Эта гадость просто подсказала мне ответ, — ломаным рывком он неожиданно спрятал бутылек обратно в карман.

Я промолчал.

— Ты знаешь, идея о рае как таковом меня всегда раздражала, — после паузы продолжил Алекс. Он был несколько взволнован, и я понял, что Алекс охвачен очередной философской идеей. Мне пришло в голову, что, благодаря этой идее, он и из тюрьмы меня ждал с большим нетерпением: кроме меня ему некому было доверить свои мысли и открытия.

— Даже не то, что раздражала, а не давала покоя, — уверенность в его словах постепенно вытесняла волнение, — потому что, во-первых, для меня рай — неизвестность и неопределенность, а во-вторых, он вечен. Да, из всех определений и описаний рая я верю только в его вечность. И в ней — самая главная проблема. Что бы я ни представлял себе — пресловутые райские сады, птички, эфемерное бытие, блаженство… Что еще там библия про рай пишет? — когда я думаю, что это будет длиться вечно, мне становится очень страшно. Самое высшее наслаждение для меня превратится в муку, если будет длиться дольше двух недель. А тут — вечность! Тебе не страшно?

— Страшно, — безучастно отразило мое эхо.

— И я все думал о том, каким же оно должно быть, это райское блаженство, чтобы действительно оставаться неизменным кайфом в течение вечности… И недавно я понял, что такое рай. Рай — это просто оргазм, длящийся вечность. Как при оргазме, ты не осознаешь, что это такое, но тебе безумно хорошо. Но как только ты начинаешь осознавать — понимаешь, что оргазм прошел. А в раю оргазм не проходит никогда, тебе всегда безумно хорошо, и ты ничего не осознаешь. Только на таких условиях можно вытерпеть вечное блаженство.

— Рай — это когда кончается ад, — выдохнул я. Звучала какая-то умудренность опытом в моей интонации, настолько, что мне самому стало противно до жестяных крышечек, даже хуже.

— Тебе не понравилась моя идея, — осекся Алекс на полуслове, хотел было что-то еще сказать, но, очевидно, передумал.

Мы помолчали.

— Знаешь, Алекс, — прервал я молчание, — мне теперь все нравится.

Через полчаса мы осушили по бутылке пива, и жизнь показалась мне еще более беззаботной и легкой.

 

2. ДЕНЬ

В городе солнца менялась погода, возможно, даже климат. Времена года нехотя и скрипуче жали друг друга в мельничном колесе вечного круговорота. Время шло… и старилось…

Тюрьма куда-то медленно отдалялась. В один прекрасный день чуть ли не чувство ностальгии охватило меня. Ностальгии не по инопланетянам, конечно, не по грязной камере, коридорам и прочему внешнему физическому, а по своему внутреннему состоянию в последние дни «там» и первые дни на свободе. Тюрьма давала стремления и цели. Точнее, одно стремление и одну цель — свободу. Здесь же, вне тюрьмы, на свободе, устремления и цели пропадали, и снова возникал вопрос: зачем жить? Я мог ехать вниз по улице Мира, на Ташкентской сворачивать налево и спрашивать себя: зачем жить? Мог играть в баскетбол, бросать в корзину мяч и вдруг опять застывать фотоэлементом: зачем?

Тогда я еще не знал, что через какие-нибудь две недели буду жить одной лишь навязчивой идеей, и только одна она всеми тридцатью двумя зубами будет тянуть из жил мою страсть к жизни.

А пока я с выпученными пустыми глазами — минога Крупская — сидел перед Жаном. Он отсчитывал зеленые купюры. Я занял у него три сотни, чтобы отдать тете Гале хотя бы часть своего долга. Пусть думает, что у меня все хорошо и будто бы я потихоньку возвращаю ей деньги. Три сотни. Жану их отдавать придется через два месяца. Тогда и буду думать об этом.

Жан работал в немецкой фирме, торговавшей какими-то смазками для автомобилей. У него почти всегда водились деньги. Я даже чувствовал их запах в аромате его одеколона. От людей с деньгами всегда немного по-особенному пахнет и практически всегда отдает гнильцой. Запах Жана я чувствовал даже в беспокойных движениях его глаз, одновременно блудливых и стеснительных.

Не знаю, почему он дорожил моей дружбой.

Деньги в моем кармане. Нужно прощаться и уходить.

— Ты будешь смеяться, если я скажу тебе, где сейчас Ло, — вдруг выпалил Жан.

— Где?

— В тюрьме.

— Ха-ха-ха, — я безумно смеялся, как обычно.

— Ее взяли в ту же ночь. Сначала она просила у всех прохожих на улице двести тенге взаймы, а потом пряталась за деревьями.

— Что в этом такого, ха-ха? Я бы тоже сначала просил, а потом прятался, ха-ха.

— А за одним из деревьев сидел милиционер.

— Ну вот, ха-ха. И он тоже прятался.

— Нет. Он сидел в засаде. Менты ее выслеживали. За день до этого она за две дозы навела воров на квартиру своей подруги.

— Очень смешно, — я перестал смеяться, — и что теперь?

— До пяти ей грозит.

— Ладно, Жан, спасибо. Мне пора — еще одно дельце тут есть, — милая улыбочка и рукопожатный обмен влажностями ладоней.

Когда через несколько дней я узнал, что Жан спутал Ло с Жанной, я смеялся еще громче. В тюрьме сидела Жанна, а Ло обитала где-то в городе, так же, как и раньше, дрожа той субстанцией, что плескалась за ее глазами. Мне хотелось найти ее и сказать: «Пойдем, подрожим вместе», но ее телефон злобно резал тишину длинными гудками в течение многих минут и часов — я своими глазами видел эти грубо нарезанные ломти тихого времени, выброшенные в прошлое.

В один из таких дней я наконец осознал: дэн-н-н-н (басовая нота) — вниз — я на Земле.

 

И вообще, кому пишу я свою историю, рассказ, повесть, поэму, роман, роман детективный, роман женский, роман готический, роман документальный, песню, справку, душу, внутренности? Той девушке с глубокими глазами. Еще немного той, другой, стройной. И, конечно, еще той, нежной. И парню с вечно удивленным взглядом, и еще другому, с забавным оскалом зубов, и пенсионерам на скамеечке в парке имени 28-ми гвардейцев-панфиловцев, и вообще всем, кто дочитал до этой страницы.

 

3. НОЧЬ

Дискотека — это огромный, до блеска начищенный «Кометом» унитаз. В смысле стока эмоций. В течение дня, недели, месяца в тебе может что-то копиться, наполняться, набухать, до тех пор, пока не почувствуешь: все, пора дернуть ручку переполненного бачка, нажать «слив», спустить воду и пар. Рвануть в клуб, сорвать-отпить-принять and dance. Именно по такой схеме я всегда ходил по ночным клубам. Кроме сегодня. Сегодня без пара, бачок почти пуст. Сегодня у меня осознанная цель: найти Ло.

 

4. ЛО-1

Я познакомился с Ло около года назад. Представьте себе начало небольшой и скучноватой вечеринки. Кайрат — один из друзей Алекса — подписал выгодный контракт на рекламные услуги для своей дизайнерской фирмы и решил по этому случаю напоить пивом N-ое количество народа — но не больше двадцати душ. Мы с Алексом вошли в гостиную, и я сразу увидел ее. Я увидел ее и удивился, как скучны и серы были физиономии сидящих рядом с ней, словно никто не замечал яркого солнечного света, исходившего от ее лица и глаз.

— Нет, только не в этой жизни, — громко сказал я сам себе.

— Ты это к чему? — с недоверчивой улыбкой спросил меня хозяин торжества. Кайрат меня недолюбливал. Презирал и боялся.

— Поздравляю с подписанием выгодного контракта. Желаю успехов в предпринимательской деятельности, — хитро вывернулся я.

— Да-да, — только и сумел он пробормотать.

Из всех жителей нашей небольшой матушки Земли я бы, пожалуй, удивился гораздо меньше остальных, если б в один прекрасный день любовь вдруг начали называть ненавистью, а ненависть — любовью. По-моему, это естественно. Надеюсь, вы тоже это понимаете.

Солнечный свет, исходивший от лица и глаз Ло, довольно сильно жег. Обжигающий ультрафиолет. Космонавты, летите до солнца и возвращайтесь на Землю.

Я не влюбился в Ло с первого взгляда. Впрочем, и потом тоже. Об этом вообще лучше не говорить. Я лучше расскажу о Ло, об отвратительном и о прекрасном в ее жизни. Во-первых, светильник в ее комнате. Он был отвратителен до жути. Ло сама склеила абажур из папиросной бумаги. Каркасом служили обода разных диаметров — от десяти сантиметров до полуметра — из толстой медной проволоки. Этот шар являлся верхом дисгармонии в моей жизни. Где бы я ни был, что бы ни делал, если вдруг в этот момент передо мной в памяти всплывал образ того светильника, мне становилось физически дурно, и к горлу подступала тошнота.

Несколько раз я пытался проткнуть этот светильник или — еще лучше — изрезать его на мелкие лоскутки, но электрические струйки текли по спине, и я отступал. Как я ненавидел Ло в эти мгновения! Готов был направить свой танк на ее бруствер и нарезать на нем круги; давить его, давить, вгрызаясь гусеницами в землю.

А вокруг росли розы…

Кол-лекция CD. Именно «кол-лекция». Другим словом трудно описать ящичек с двадцатью компакт-дисками, самыми яркими, вкусными и прямо «в точку». King Crimson. Lark’s tongue in aspik и King Crimson ’84; Chemical Brothers. Brothers gonna work it out Remix disk и Вахтанг Кикабидзе; Шнитке и сборник surf-музыки; Леонид Утесов и Portishead, и остальные в таком же духе. Не было ни одного, который бы не бил «в десятку» и от которого у меня мурашки по коже не бегали бы: сначала вниз, потом — вверх. Ло редко кому давала послушать свои диски; когда давала, записывала в тетрадку имя взявшего, название диска и дату.

Язык Ло. Он был прекрасен в своем совершенстве. Ярко-розовый, длинный, широкий у основания, плавно сужающийся к острому, чуть округлому кончику, который, к тому же, умел двоиться. Ло отлично осознавала красоту своего языка и временами — словно невзначай — выделывала им какие-нибудь незатейливые трюки, которых она знала великое множество. Тут у меня не только мурашки — а целые табуны неизвестных науке термитов пробегали по коже.

Несомненно, Ло жила в мире материальном, и являлась его верным служителем. Мне часто казалось, что во всех предметах, ее окружавших, количество вещества, из которого они состояли, превышало естественную норму, необходимую для выражения их свойств и принадлежности к определенному материалу. Но…

Воздух над крышами, утренние пляжи, шелест березовой листвы, тяжесть и влажность комка весенней земли, пар в узких пространствах между автомобилями в утренней пробке, два седовласых друга рассмеялись при случайной встрече — во всем этом Ло тоже каким-то образом принимала участие. Или я ошибался? Эх, хоры ангелов наверху, мне грустно: я уж разучился отличать верные ноты ваших фуг от фальшивых. Это ли не сигнал к движению вперед?..

Ло никогда никого не любила. Или мне так казалось?. Впрочем, в данном случае вернее было бы сказать иначе: Ло никогда не давала повода к тому, чтобы кто-то увидел, что в ее жизни любовь.

Я никогда не видел родителей Ло. Очень подозрительно… Меня пугают люди, у которых могло не быть родителей и которые неизвестно откуда взялись на нашей Земле. Случайно зашли. Нужно проверить, есть ли у нее пупок.

 

5. НОЧЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Странная сегодня ночь. Почти никого из моих знакомых нет в клубе. Разве что Ваня с какими-то своими приятелями, которых я не знаю.

Кстати, Ваня — большой поклонник медитации. Ему известны многие техники — от йоги и дзен-буддизма до медитации турецких дервишей. Кто-то мне рассказывал, что однажды он, как обычно, погрузился в себя и не мог вернуться в течение двадцати трех дней, восьми часов и трех минут. Вывели его из медитации сотрудники «Алматыэнерго», пришедшие проверить электросчетчик. Теперь он сидел в компании с двумя подозрительно мажорного вида парнями и двумя девушками им под стать, пил что-то белое и отрешенно разглядывал края пепельницы с эмблемой «L&M» — «Левитация и Медитация».

Я не присоединился к Ване и его компании. Не хотелось. Подсел к барной стойке и заказал джин-тоник. Ночь не завязывалась. Хорошо хоть джин-тоник достойно приготовлен. Пару стаканов и домой. Но чуть-чуть не получилось. Просто первые ноты любимой композиции. Последний глоток, улыбка, быстрый взгляд красивой девушки за стойкой, дым сигареты, вспышки софитов, потусторонний бешеный ритм стробоскопа, четыре шага к танцплощадке…

…и наступила музыка.

 

6. OUT OF CONTROL (О ЧЕМ-ТО ИЗ МОЕЙ ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ, ПОКА ЗВУЧИТ МУЗЫКА)

Что это такое? Ничего. Опять вопрос. Если так задумываться над каждой строкой, движением, фантиком и мгновением, мы не успеем прожить свою жизнь. Как же вы сами себя не можете понять? Господи. Что «Господи»? Посмотрите на себя, где вы в себе увидели «Господи»? Где вы вокруг увидели «Господи»? Так что же все повторяете? Что за голос в вас это произносит? Не ваш голос? А чей же? Господи? Да нет же. Неужели вы так похожи на автомат и на граммофон, чтобы повторять одно. Но не нужно. Не нужно. Так прекрасно просто оторваться одной ногой от земли, но еще лучше — двумя. Так прекрасно оторваться крылу от прямой линии. Меня занесло, говорите? Нет, что вы… А я так к вам… Ладно, что уж теперь, да мы и не о том начинали. О том, что вы не обратили внимания на ту веточку, а я обратил, а вы меня ругали. Нет, не ругались — нет, конечно, — просто меня жалко. Да и вообще всех людей, у которых время так незаметно, так тихо и грустно — и — раз! — да-да, старость. Ладно, что нам, конечно, об этом говорить. Да и я не о том. Но и не о другом тоже. Я о жизни. Нет, глупо звучит. О божеском в жизни? Нет, глупо звучит. О самом важном? Нет, глупо звучит. О пропеллерах и вертолетах? Звучит уже умнее, но опять не о том. Эх, братишки и сестрички, если бы я мог сказать, о чем я, да еще и умными словами… Мне самому бы тогда так легко стало, как весенней птице, влетевшей в море. Но о том не словами говорят, а пальчиками. Да, да, легкими прикосновеньями детских пальчиков… По клавишам, по стенке, по коре дерева, по попке. Их всего-то десять пухлых пальчиков. И нет вашей старости, да и не в ней дело, и не о ней разговор, что же я глупым этим словом все предложение, весь абзац испортил. Так — раз! — бросил грязью в напиток божественный, в нектар. А! Тише… Опять! Тише… Опять я про нектар, опять я про «божественный». Так что же… Так что же. Нектар-то еще у греков. Божественное еще тогда. Но тогда — не то. Тогда — не теперь. Но — неважно. Ведь все это столько лет. Ведь сколько цивилизация на земле существует… Ведь тысячи… тысячи… И все так говорили, все так почему-то жили, почему-то хотели, почему-то по-другому не могли. Не могли. Значит, такой винтик в душе. Значит, что-то включается. Значит — хоп! — белый свет нужен. Но если не хочешь — можешь бороться. Конечно. Но только — против чего? Против винтиков и шестеренок. Против механизмов. Да-да… Против этой механистичности, врожденного рефлекса. Мы же люди… Эх, опять мимо, опять ничего не понял. Не в этом дело, не в этом. Забудь обо всем, что я говорил. Забудь, пожалуйста. Об этом не говорят. Это — да-да, опять глупо звучит — чувствуют. Эх, так хотелось бы мне, чтобы все ты забыл про себя. Про то, что человек, про то, что живешь, про то, что есть слова, дела, мысли, песни, образы, картинки, стенки, гусли, пяльцы, цвета, откровения, улыбки. Вот так и кажется мне иногда, что если бы забыл ты это все, то вдруг — бабах! — что-то совсем другое в тебе проснулось бы… и улыбка, без сомнения, не покинет больше вас. Да. Всех троих. Кого троих? Это так, шутка. В общем, оно пришло бы так, как может прийти только оно. И тебе стало бы светло. Нет, что ты, я не про Будду. И не даосист я… Я их вообще не знаю и не помню. Брось это все! Это опять не из той жизни, не из того пространства, не с той улицы, не из тех лесов, не из той песни. Ты опять отвлекся на слова и мысли… И улыбка, без сомнения, не покинет больше вас. Видишь, я тоже отвлекся. Нет, не я? Нет, нет. Лучше не будем. Давай забудем обо всем, что я сейчас тут говорил. Обязательно забудем, и все мы останемся при своем. И нас никогда не оставит надежда. И плодородное яблоко из сада будет нас ждать где-нибудь рядом. Все. Забудем. Я тоже забуду: веришь — не веришь. Забуду прямо сейчас.

 

7. ДЕНЬ

Как утреннее солнце умеет иногда обрадовать сердце и перечеркнуть одним своим лучом глупую ночь, например… И даже появляется желание начать новую жизнь. Главное — поскорее подавить это желание…

Но сегодня я больше не хотел быть агентом инопланетян. Вышел из дома, подошел к первому встречному в синей форме и сказал:

— Я больше не хочу быть вашим агентом. Ухожу на пенсию. Сообщи вышестоящему начальству.

В его глазах промелькнул ужас. Он почувствовал опасный запашок революции, но тут же взял себя в руки, почесал за ухом фуражкой и пожал плечами:

— Так это не ко мне. Вы, наверное, не по моей линии, а по тем, — он неопределенно указал пальцем куда-то вверх и в сторону.

— Да я по всем: и по ним, и по тебе… Ладно, передашь, одним словом. Скажешь: от Ариэля. Пока.

Я развернулся и ушел.

Метров через сто я натолкнулся на Ло, выходящую из темно-синего авто. На водительском месте сидел пожилой мужчина в голубом мундире с тремя большими звездами на погонах. Выходя из машины, Ло поцеловала его в щеку.

— Кто это? — после сухого приветствия без поцелуя в висок спросил я ее.

— Папан, — чуть улыбнулась Ло и обернулась к нему, — папа, познакомься, это Ариэль, мой друг. Ее отец поздоровался со мной и посмотрел мне в глаза. Он словно знал о том, что я летаю во сне. Сканировал своим острым взглядом сетчатку моего глаза и молчал. Человеком он был явно богомерзким, но через его глаза на меня смотрела поцарапанная душа.

И его синяя форма!

Сама же Ло, вероятно, была инопланетной маткой, размножительницей голубых инопланетян. Смутные подозрения на грани интуиции и закопанного в прошлое подсознания. Кто сделал меня агентом инопланетян? Кто же я теперь?

Ло о чем-то говорила со мной, но я не участвовал в этом коммуникативном процессе, подразумевающем участие двух независимых объектов и способа передачи информации.

 

Часть IV. ЛО-2

 

1. ОДИН

Представьте себе степь. Конец сентября. Нависли свинцовые панели облаков. Они тяжелы и низки; открестились от неба и забыли, где их родина. Холмы дрожат в тревоге. Дождь начнется минут через пять. Так, по крайней мере, кажется вам.

Но дождя не будет: ни сегодня, ни завтра. Тучи и холмы — это только моя фантазия и небрежная зарисовка к началу новой главы. Но в тот день я чувствовал себя так же, как свинец туч, как дрожащие холмы. Господь мой милый, хотя я в тебя не верю, что за танец ты предлагаешь мне станцевать сегодня под аккомпанемент детских стишков Агнии Барто? Неужели все еще считаешь меня пластилиновым ванькой-встанькой, полупрозревшим на один несчастный глаз свой? Эй, хоры наверху, я жду еще два финальных аккорда.

Мне нужно было погулять. Я расстался с Ло и спрятался в парке. Как мал мир. Я перевел дыхание, подумал, посмеялся. Потом перестал смеяться. Спокойной и уверенной рукой достал из кобуры пистолет — «Смит-Вессон М-459», модель 1972-го года, обойма на четырнадцать патронов, плюс пятнадцатый в ствол — приставил его к виску и мысленно застрелился.

Хотя, собственно, что изменилось? Ничего. Изменился не мир, а объем информации о нем. Это изменение объема информации о некотором предмете мы часто ошибочно принимаем за изменения самого предмета. Но изменение объема информации о мире может повлечь за собой и изменение самого мира. Так «да» или «нет»? Передо мной вырисовывалась интересная логическая (и не очень) цепочка взаимоотношений нескольких понятийных субъектов, но я быстро сам себе наскучил в небоскребах философствований. Остановите поезд. Дальше я лечу самолетом.

Вечером на старой площади очередной городской праздник. Теперь мы празднуем гораздо чаще, и еды у нас на столах стало больше. «Управляя страной, совершенномудрый делает сердца подданных пустыми, а желудки — полными. Его управление ослабляет их волю и укрепляет кости». Сунь Цзы. Дао дэ Цзин.

Я выполз из своего убежища и встал на углу старой площади. Маленькая задумчивая фигурка на скале, под которой бушевали волны океана человеческих тел. Айвазовский полжизни отдал бы за такой сюжет.

Впрочем, «океан» слишком громко звучит. Люблю я иногда приукрасить. А все, на самом деле, было гораздо проще. Толпа хотела денег, секса, развлечений.

— Может, развлечемся? — спросила меня одна из толпы.

— Может… — колеса катились куда-то по рельсам, и я в этом как бы и не участвовал.

Через полчаса ее губы скользили по моему телу везде, где только можно, и — что гораздо приятнее — даже там, где нельзя. Я люблю секс. Супрематия, откровение, исток, выстрел. Если бы не было презерватива, через девять месяцев выстрел в обратном направлении тысячекратно увеличившейся пулей — моим ребенком. Но этого не произойдет: презерватив сделал этот выстрел холостым. Откуда-то изнутри меня рвалось Вагнеровское Diez esh nicht… Колеса оторвались от рельс и взлетели, на меня кто-то обиделся, я убежал в ночь.

— Давай поедем куда-нибудь, — предложил Алекс. Мы сидели с ним в скверике, — тебе это понравится. Ты сможешь написать путевые заметки. Это очень интересно. «Путешествие из Алма-Аты в Талды-Курган», например. Ведь это как проекция целой человеческой жизни. Мы все только гости на этом длинном пути.

— Так мы уже гости или все еще в пути? — скорчив ироничную физиономию, попытался уточнить я.

— Одно не исключает другого. Мы можем поехать на велосипедах.

— Но у нас нет велосипедов.

— Или автостопом.

— Да ну… Никакой романтики, — я просто искал причину для отказа. Я не хотел ехать, хотя бы даже и в Талды-Курган. Бывают дни, когда движение необходимо, и дни, когда двигаться вперед нельзя. Но мой день не был похож ни на первое, ни на второе. Просто я по жизни не мог не двигаться, но при этом мне хотелось оставаться на месте. Если бы белка в колесе умела говорить, она могла подробнее рассказать вам об этом феномене.

Алекс еще долго убеждал меня поехать куда-нибудь — хоть куда. Начав торговаться с Талды-Кургана, он закончил совершенной мелочью типа Чемолгана, Каскелена и Талгара. В конце концов мы сговорились на какой-то деревне, название которой я даже не запомнил. Зачем я поддался? Немного предал себя. Но поехали мы не в тот день, а почти неделей позже. А тот мой день заканчивался так:

Я позвонил Ло:

— Добрый вечер. У Вас случайно не гасли свечи в последние два дня?

Это был элегантный реверанс в начале боя. Я чем-то седьмым чувствовал, что сейчас начнется война, и уже готовил оружие, патроны, аптечку; старательно прятал это все за мешками с песком.

— В смысле? Какие свечи, у меня дома электрический свет.

— Жаль. Я полагал, у вас свечи, и они гасли. Потому что я думал о вас…

Война пока откладывается.

— Хм. Увы, научно-технический прогресс убивает романтику. А неужели тебя тюрьма сделала таким романтичным?

Ну вот, разведка боем. Я вяло отстреливаюсь.

— Тюрьма? Нет. Почему ты про тюрьму вспомнила?

— Так я тебя фактически не видела с того времени. А вчера ты так неожиданно сбежал куда-то, что мы и не успели ни о чем поговорить.

По-моему, готовятся удары с флангов.

— Да, мне нужно было. Там… дети… в детском саду…

— Что? Какие дети? Ты в тюрьме обзавелся детьми?

— Нет… Ну, просто жалко иногда детей в детских садах…

Беспорядочная стрельба из-за мешков с песком.

— Ха-ха. Это точно. Мне тоже.

— Вот видишь…

— Так мы могли бы вместе побежать…

Пушки замолчали, какая-то военная хитрость.

— Ну да… Впрочем, нет. Ладно, не будем о вчерашнем. Я многое обдумал, многое переоценил.

— Ты о чем?

— Ты ведь тоже любишь музыку и движение.

— Да.

— Это ведь так прекрасно.

— В общем-то, да. Но я не люблю об этом говорить.

— Я тоже. Как у тебя вообще дела?

— Хорошо. А у тебя?

— Тоже.

За мешками кончились патроны. Заиграл государственный гимн, под который солдат из караула медленно и торжественно поднял на флагшток белое знамя.

— Слушай, Ло, ты знала, что меня отпустили?

— М-м, — некоторое замешательство, — да.

Все сходилось… Даже несмотря на то, что это было просто наглостью… И все равно — сюрпризом для меня. А я ведь уже прожил пять кошачьих жизней, двенадцать тараканьих и тысячу жизней бабочки-пятиминутки. Оказывается, бесполезно…

 

2. ДВА

Я пригласил Ло на свидание… Она приняла приглашение… Я предложил ей встретиться в парке… Она предложила встретиться в зоопарке… В общем, мы пошли в кино. Сюжет фильма был идиотским, и мы с Ло больше болтали, чем смотрели на экран. На нас все время шикали соседи, попеременно — то слева, то справа. А нам было смешно, что они так легко признаются в своей глупости, показывая, что фильм им нравится.

— Я в детстве жила около кинотеатра «Алатау», — рассказывала мне Ло. За стеной с экраном было странное, заросшее кустами, полузастроенное — полупустырное место, и никогда нельзя было понять, что там на самом деле находится. Но когда я ходила в кино, мне всегда казалось, что за экраном — то есть за той стеной, на пустыре — и происходит все действие фильма.

— И долго тебе так казалось?

— Лет до шести — семи. Не помню… А потом я чуть не утонула. Мы ездили на Черное море. Плавать я еще тогда не умела. Зашла в воду и шла, шла вперед, проверяя глубину. И так до места, где вода мне уже была до глаз. А я по привычке продолжала дышать. Хорошо, было много людей рядом. Меня вытащили на берег и начали делать искусственное дыхание. И спасли ведь!

— Очень интересная история, — покачал я головой.

— Слушайте, если не интересно, идите домой, — недовольно пробурчал сосед сзади.

— Да нет, может, еще будет интересно, — отмахнулся я.

Мы возвращались домой из кинотеатра по освещенной улице.

— Детство прошло! — эту фразу Ло, наверное, хотела произнести с легкой печалью и ностальгией, но не получилось. Фраза прозвучала бодро и радостно.

— Теперь для нас главное — сохранить внутри те зерна разумного и доброго, что были вложены в нас в детстве.

— Да, мудро сказано, — согласилась Ло, — пойдем купим презики.

— Пойдем, — выдавил я из себя. Сердце подскочило к горлу и перекрыло собой все артерии и вены, соединявшие голову с оставшейся частью тела. Я покраснел, похолодел и покрылся испариной. Через некоторое время все-таки взял себя в руки и выдавил:

— Что, вообще, прямо вот так сразу, сегодня?

— Да можно и нет. Как хочешь… Просто я так для себя загадала.

— Я вообще-то очень хочу, конечно. Просто…

— Да нет, можно и не сегодня. Без проблем. То, что я загадывала, только меня касалось.

— А что ты загадывала?

Сколько раз мне говорили мудрые люди: общаясь с женщинами, не приставай к ним с глупыми вопросами…

Лунные тени. Легкое движение воздуха. Карагачи. Дворняжка.

Колышутся тени… Колышутся тени… Колышутся тени… Пенки небытия… Когда я был… был… я лукаво смотрел, скосив свои невинные глазки на таких больших «взрослых», и чувствовал, что мне сейчас дадут конфетку. Так же и теперь — буди-буди — чуть сладковатая истома первой откликнулась в груди, и уже одним только своим предчувствием пыталась пробовать на вкус будущий поцелуй Ло. Черезминутный поцелуй.

Все равно: не сегодня. Но скоро.

В некоторые дни потом — водопады новой информации. Оказывается…

Оказывается, Ло меня иногда боится. Оказывается, она так похожа на меня. Оказывается, у нее тоже Вагнер с валькириями иногда по венам бегают. У каждой валькирии в руке по факелу, и Ло бывает жарко — так же, как и мне. Оказывается, ей не нравится ее светильник!.. Оказывается, она loca, crazy, безумная и так далее, но никто этого не знает, потому что она умеет управлять собой: останавливаться и оглядываться назад. Я так полюбил этот ее взгляд назад! Оказывается, у нее родинка на груди. Оказывается, она не ест мороженое. Оказывается, оказывается…

Я безумно смеялся — как обычно: ха-ха-ха. Иногда немножко не верил. Тогда Ло повернула ко мне голову, вопросики ее глаз поставили на моем лице тавро.

Окружающее пространство превратилось в театр; я, естественно, был в центре, на сцене. Шел от ее края в глубину, произнося напряженный монолог:

— Боже мой. Ведь я реалист! Как бы кто-нибудь не насмехался надо мной, но я лишь отражение жизни, зеркало, двигающееся по непредсказуемой траектории! Да! Моя жизнь, включая мои фантазии, дежа-вю и горячечные сны, реальна. Но реальность нельзя раздвоить! Откуда же у этой девушки Ло валькирии в венах? Они — мои, нераздвоенные и нераздвояемые!

Ло презрительно хмыкнула.

— Да, действительно, — я пожал плечами и стушевался, — будем двумя скоростными поездами, мчащимися навстречу друг другу. Хоть бы стрелочник не развел пути…

 

3. ДНИ-1

Дальше… Дальше на меня упали рельсы, и я мог двигаться только прямо, что было, с одной стороны, как бы странно, и в то же время — так естественно. Завидовали ли вы когда-нибудь перелетным птицам? Я завидовал. А они ведь каждый год неимоверным усилием по прямой линии — на юг пять тысяч километров, и потом на север — снова пять тысяч. И такая гармония… Поэтому я удивлялся все меньше и меньше. Поддавался течению реки, лениво по нему управляя. Кстати, что-то из восточной мудрости: «Мы не можем плыть против течения, но мы можем управлять нашим движением по течению».

Отец Ло предложил мне устроиться на работу в его ведомство. В какой-то секретный отдел по отлавливанию «мух» — шпаны типа меня, которые засомневались и заподозрили, или даже еще хуже — начали борьбу. После отлова с ними проводили воспитательную работу. Тех, кто перевоспитывался, отправляли в Астану — почти в Сибирь. Несгибаемых отвозили на Капчагайский шлакоблочный завод и там замуровывали в шлакоблоки, из которых потом строили дома для милицейской элиты.

— Но я же сам такой! — вырвалось у меня.

— Значит, ты лучше знаешь, где и как таких типов отлавливать, — спокойно возразили мне. И все-таки я отказался.

— Дурень, — безразлично вздохнул отец Ло, — мог бы через пять лет жить в шлакоблочном доме.

Теперь я знал, почему Ло жила отдельно от родителей, и почему я их раньше никогда не видел. Но пупок у нее все-таки был.

Родственники Ло все же помогли мне устроиться на работу. В комитет по работе с молодежью при Министерстве информации и культуры. У них там работали две тетки, каждой из которых было лет по сорок. Вышестоящие инстанции требовали от комитета снижения среднего возраста служащих — структура все-таки молодежная, — используя меня, они сократили этот показатель до тридцати трех лет и четырех месяцев. Возраста Христа, как бы кощунственно это не звучало. А если принять во внимание, что нас было трое… Впрочем, я так устал от ассоциаций, совпадений и тому подобного в моей жизни, что смотрел на все это сквозь пальцы.

— Закурим, малыш? — приветствовала меня первая из двух теток вскоре после того, как я занял свое новое рабочее место.

— Я не курю, мадам. Бросил.

— Ишь ты. Небось в пять закурил, а в десять уже бросил?

— Примерно. Только в промежутке еще были марихуана, морфин, кокаин, мескалин и ЛСД-25, не считая галлюциногенных грибов и психотропных препаратов.

— А как же героин?

— Что «героин»?

— Героина-то почему не было?

— Нет, героин я не уважаю. Грязный он.

— Ну и хорошо. Как раз акцией «Молодежь — против наркотиков» займешься.

Очень интересная тема. Я ей и занялся. «Дорогие телезрители, мы ведем репортаж с исторического матча. Молодежь против наркотиков. Счет в матче пока ведет команда наркотиков».

— Да-да, в таком русле, в таком разрезе, — одобрила моя старшая коллега, покрывая свои ногти двухмиллиметровым слоем лака производства АО «Криворожская косметика», — сообразительный юноша, хотя и явно хипп какой-то.

 

4. ДИКТАТУРА РАЗУМА

Ло предложила мне переехать жить к ней.

— Только если мой отец узнает, он тебя убьет.

Тю-тю-тю. Молодые ребята (парни, а также девушки) обожают с легкостью раскидываться по сторонам понятиями любви, смерти, страсти, убийства, самоубийства и тому подобного. Они заворожены этой эстетикой. Начитались Ницше, Камю, Гессе и прочих. Насмотрелись Тарантино, Бессона и Джона Ву, не говоря уже о масскультовской голливудской продукции. И всей этой внешней мишурой, «стильностью» и красивыми фантиками одурманены.

— Он хочет, чтобы это было только после свадьбы?

— Даже не знаю, чего он хочет. Но знаю, что если мы это сделаем, он тебя убьет. Впрочем, и мне тоже достанется по самое «не хочу»…

— Может, тогда нам пока не стоит так афишировать свои отношения?..

— Если рассудить логически, то, может, и не стоит, — удивительно быстро, но несколько погрустневшим голосом согласилась Ло, — пойдем в дискуссионный клуб…

Ло обладала удивительной способностью выискивать и находить самые диковинные места культурно-массовых развлечений. И вот мы в дискуссионном клубе. Семнадцать человек, и все — говорят. Сегодняшняя тема — «Развитие общества в XXI-м веке». Сначала они все говорили, а потом стали кричать о том, сколько опасностей нас поджидает в новом веке, но как глобализация и цивилизованный подход могут решить все проблемы.

— Люди устали от непостоянности, хаоса и экстремизма. Но мы же люди! У нас есть разум для того, чтобы решать, как нам жить, и воля, чтобы претворять наши планы в жизнь! Все в наших руках. Нужно работать и, конечно, быть более практичными. Почему на Западе и в Японии благосостояние достигло такого уровня? Всего лишь потому, что разум и здравый смысл у них ставится во главу угла. Потому что здравый смысл является государственной и политической концепцией. Пока мы не научимся руководствоваться уравновешенным и разумным подходом во всех наших решениях, мы так и будем барахтаться в нашем болоте, — произносил проникновенный монолог благоразумного вида очкарик в черном свитере и светлых брюках.

— Я не понимаю, зачем мы спорим? — вступилась молодая девушка с длинными светлыми волосами. — Это ведь так ясно и понятно… Трезвое мышление и созидательность — вот и все, что нам нужно для возрождения нашей страны.

Я посмотрел на Ло. Она сохраняла умное выражение лица, но, по-моему, это ей стоило некоторых усилий. Я чувствовал, что она близка к истерике, но при этом получает какое-то удовольствие от дискуссии. Удовольствие явно извращенного характера.

— Скажите, а почему разумные люди иногда срываются и начинают вытворять крайне неразумные вещи? Иногда даже людей убивать? — вдруг спросила она.

— Они вовсе не разумные. Просто они маскировались, — подхватил я.

Девушка с длинными светлыми волосами посмотрела на меня с укором. Но меня, как и Ло, начинали душить приступы истерического смеха. Мне хотелось вырасти до четырехметрового роста, подняться над всеми дискутирующими и крикнуть им угрожающе во весь свой даже не голос, а устрашающий рык (иначе они все равно не поймут):

— Как вы не понимаете, что ваша диктатура разума и здравого смысла — тоже диктатура, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И, как любая диктатура, она всегда ведет к тоталитаризму в том или ином, а чаще — во всех своих проявлениях, цель у которых одна: убийство души и убийство духа.

Мы с Ло выскочили из зала, заливаясь истерическим смехом.

— Этому миру нужен фенолфталеин, — чуть успокоившись, сказал я.

— Это еще зачем?

— Не знаю.

— А что это такое?

— Сам не знаю, — и мы снова расхохотались.

Я переехал жить к Ло.

Следующим утром Ло щелкала пальцами, как семечками, наверное, представляя себя Кармен. Солнце пробивалось сквозь шторы. Как похоже это на воскресное утро отпущенных грехов. И воскреснем мы не далее, как сим вечером. Но мы с Ло все же предпочтем утро вечеру. Мы хотим быть еще не воскресшими, ибо житие воскресших нам кажется пустым и тягостным; обретя новую жизнь, они убили свое прошлое. Как страшно это для человека. Необходимо искать другие пути реинкарнации. С другой стороны, и длинные полки с видеокассетами воспоминаний в нашем мозгу выглядят удручающе. Мне хотелось, чтобы каждая секунда нашего существования не перетекала в секунду следующую и не оставалась сама в прошлом, а жила сама по себе вечность. И все миллиарды секунд наших жизней существовали сами по себе в этой Вселенной; естественно, до конца света.

 

5. ДНИ-2

Моя типа новая жизнь продолжала устаканиваться. Вечерний душ, и из него — на коврик перед раковиной: почистить зубы. Утренний потолок над кроватью. Откровения тротуаров и троллейбусных маршрутов. За городом с Ло. Незаметный маятник времен года.

На работе меня начали считать ценным сотрудником. Я весь день висел на телефоне с наркоманами; договаривались потусоваться, порок-н-ролить, побуянить. Назначали время и место концерта. Я вешал над сценой собственноручно намалеванный плакат «Молодежь против наркотиков». Все радовались и веселились.

А мне даже иногда выдавали премии.

Сам я потерял интерес к порошочкам. Наверное, новая должность и акция повлияли. Алекс как-то пришел ко мне в гости на старую квартиру. Что-то говорил, суетился, а потом случайно рассыпал желтоватую смесь на стол. Замолчал и задумался. Я тем временем намочил в ванне тряпку и вытер пыль со стола. Алекс побледнел и позвонил маме, по необъяснимой причине. Потом нацепил на голову перо Чингачгука Кастанедовича и по стенке выполз из квартиры. Я закончил уборку и лег спать.

Ло достала где-то холсты и краски — решила написать мой обнаженный торс. Я стоял в вальяжной позе на сквозняке, а Ло смешивала краски. Потом мы ходили на баптистские собрания, в общество поклонников Рама Кришны, клуб нумизматов, неправительственные организации по поддержке культуры, в клуб Гарри Поттера и так далее.

Иногда нам хотелось раствориться в нашем городе, а иногда — уехать.

 

Часть V. ДЕСЯТЬ ПО ОДНОМУ

 

Я почувствовал новую живую субстанцию в своей груди. Нет, это не были солитеры или крысы, совсем нет. Эта живая субстанция являлась даже не существом, а некоторым объемом живого вещества определенных свойств.

Это был небольшой красноватый шарик, мерцавший светом, теплом, радостью и уверенностью. Этот шарик сообщил мне, что я был рожден не зря, что я буду жить вечно, что буду творить добро, а жизнь моя всегда будет полна душевной радости. Говоря по-простому, у меня из груди рос цветок вечного цветения, который радовал и душу, и плоть мою. Конечно, я удивился его появлению. С другой стороны, вспомнил, что именно такой цветок истины искал я всю свою жизнь, для чего даже сделался философом. Хотя философия оказалась здесь совсем ни при чем. Разве нужна философия влюбленным? Ребенку или его родителям? Солнцу, птицам или тем же цветам и яблокам? Разве нужна философия реке, чьи воды плавно и нежно уносят это все в океан Вселенной? Мне хотелось повернуться с мудрой усмешкой к телекамере и произнести усталым голосом что-нибудь вроде: «Оставьте это все, господа… Не указывайте ветру, куда ему дуть, а Земле — в какую сторону ей вертеться… Не указывайте моей душе, куда направлять ей крылья». Кстати, на одном из последних взлетов наших с Ло душ мы зачали ребенка. Сплетение и совокупление, и через девять месяцев Ло в исступленной страсти, в муках и крови родит еще нераскрывшийся, но уже так громко вопиющий о своей любви к жизни, бутон.

Наш ребенок будет красив, как Аполлон, и мудр, как Сократ. Он будет виртуозно играть на скрипке и на рояле, будет рисовать прекрасные в своей гармоничной завершенности картины и писать удивительные стихи. Душа его будет размером с Вселенную и легкая, как пух. Уже сейчас он каждый день слушает Чайковского через стенки живота Ло и танцует под «Вальс цветов».

А вы любите Чайковского?

Иван Глаголев