На затишной веранде, увитой рясным виноградом – вон и гроздья уже наливаются, – в час послеобеденной спеки сидят разморенные солнышком Иван с Оксаной – гости, приятели и Броник с Верой – домику и веранде уютной хозяева. Под старым креслом пес Портос развалился, от жары язык вывалил. На цементной ступеньке крыльца сиамец Васька вытянулся. Все пышет жаром, наливается, зреет. Днипро плескотит лениво, замедленно, слабо бьет в берег волной густо-зеленого цвета, окрашенной ряской. Встанешь в прибой, и зеленые чоботы тебе вода справит. Куда деваться!.. Нырнешь с лесенки поглубже, да и ополоснешься под колонкой на бережку – и все попрохладней, даже и в эту неимоверную жару.
Вот и Броник с Иваном уж не раз и не два окунались, потому что сегодня довелось на самом солнцепеке работать. Столб подгнил пограничный между их владеньями, меняли – и яму углубляли, и штырь железный поставили, и бетоном залили. Сейчас, пропустив по чарце знаменитой брониковской абрикосовой, оба с удовлетворением поглядывали на ровнехонький угол, идеально начерченный натянутой рабицей.
– Вечный будет, – одобрил Иван, – ну шо, Броник, по граммульке добавим и на боковую. Комарика придавить на часок.
– На шо нам вечный? – раздумчиво вставила Оксана, тоже сегодня немало потрудившаяся – десять аккуратных литровых банок заправки на борщ были спущены в погреб, – тебе Иван через месяц – юбилей.
– Ты что, мать? Мне еще девки на улицах подмигивают, – захохотал-заколыхался Иван – загорелый, бровастый, с зачесанными кверху мокрыми волосами, весь еще крепкий, сильный, с фигурой прежде спортивной, а нынче – по-украински обстоятельной.
– Сам я русак, а кругом себя – чистый хохол, – так и Иван говорит, с внутренним удовлетворением оглядываясь и охлопывая себя по круглеющим бокам.
Оксана всплеснула полными руками:
– Снова дурныци!
Броник, сухощаво-мускулистый, поджарый («А потому шо нервный! Переживаешь много!»), тоже весь пропеченный солнцем, только усмехается в усы: «Дуже добре мы вас, «чистых хохлов», знаем. Только заведи про Крым да про Донеччину – так такой москаль вылезет, шо и очи – в разные стороны». Ой, не один раз до хрипоты спорили, до крика, до визга поросячьего.
Но минута нынче – мирная. Работа примиряющая, купанье совместное, разговор незанозистый. Вот и Вера с кастрюлякой компота охлажденного, с тревогой взирает и назидательно одновременно – не разрушить чтоб покоя этого доброго, под сенью зеленой, посреди тихих созидающих забот, плодоносного сада посреди, под слабый плеск днепровской воды – не разрушить. До чего ж оно отрадно – затишье это. До чего целительно душе!
Только компот отпили, налюбовавшись густым цветом и запахом: яблоки, абрикосы последние, горсть вишен (специально Вера морозит в холодильнике) для оттенка, пара слив спеющих, – нектар просто, витамины сплошные, а тут вдруг тыр-мыр – мобильный заныл в кармане у Ивана.
– Андрюха, ты чего, сын? Что стряслось-то? Что за пожар?
– У тебя ведь, батя, дата через месяц, мы тут с Ниной покумекали. Приехать не сможем. Детишки в школе. Бизнес по рукам и ногам вяжет, не вырвусь.
Шумно вздохнул Иван, рот уж раскрыл для возражений, а сын опережает:
– Бери, батько, билеты заранее, чтоб без проблем. Мамку под мышку. Сальца там, винограду. Днепровской воды в баночку налей!.. Да шучу, шучу я! Друзей бери, дядю Бронислава, тетю Веру в охапку и в Москву… Вместе справлять будем. Это ж дата, отец. Семьдесят лет!.. Все оплачу, всех привечу, всю Москву наизнанку для вас выверну.
Приветами перекинулись, как водится, и Иван кнопку надавил: конец разговору.
– Так-то вот мать, – по колену себя хлопнул.
– Ой, лышенько, – запричитала Оксана, – родынно хотилы. Щоб уси булы, и сусиды, и родычи, и вси…
Вера с Броником прислушиваются, головами качают – вон какой финт дети снова вывернули, на аркане их, видно, на батькивщину не затащишь.
А Иван вдруг разулыбался.
– Да это ж, мать, подарок будет нам. В первопрестольной самой отметим. Скатаемся напоследях. Поглядим на житьишко сыново.
Завздыхала и Оксана, соглашаясь. Ладно, не древние какие дед с бабкой, не ветхие, труха не сыплется, ладно… И молодо даже как-то на супруга поглядела, озорно заблистали ее орехово-карие очи.
– Наливай еще по чарочке, Броник, раз такое дело – то и дела все побоку, обмозговать надо. Вы, конечно, с Верой, с нами. Слыхал, чего Андрей обещал: все оплатит.
– Ни, ни, и не кажи, и не выдумуй! Ты шо? Тут курчата, тут справы. Та и не хочу я до Москвы, – замотал головой Броник.
И вдруг Вера… Вот эти бабы! Сроду у них не угадаешь, куда кривая потянет.
– Езжай, Броник, – и ласково мужа по плечу погладила, – сама я тут сад-огород обихожу. Да и надолго ли, ну два дня, ну три… Когда еще вырвешься! А у меня, Броник, дельце в Москву есть, – это уже она ему тихо шепнула.
– Вот умная жинка! Бог разумницу тебе послал, Броник. Поедем, друг. Сумки наберем и поднесем вместе, и попразднуем обое. А Верухе мы из столицы – чистой, столичной привезем, и отметим.
Иван сразу смекнул, что супружескую пару в полном составе залучить не удастся, но без Броника будет все не то. С кем же они потом обсудят пированье за чаркой абрикосовой?.. Перед кем же он похвалится своим сыном?.. Нет, и разговору нет. Броник едет. Посидели еще немножко, теперь уже обсуждая, что везти и надо ли экономить на билетах: Броник хотел как дешевле, чтоб Андрея в зряшные расходы не вводить, а Иван настаивал на комфортном варианте. Вообще-то сын распорядился брать билеты в СВ, да только забыл Андрюха, летающий всюду на самолетах, что нет в их обычном, скромном поезде таких навороченных вагонов. Купе и то хотели упразднить. Не ездят бизнесмены в блакитно-помаранчевое захолустье, а заробитчане готовы ночь и в общем пересидеть – лишь бы дешевле.
– Короче говоря, купе! – решительно подвел итог разговору Иван, и Броник с Верой отправились проводить ближайших соседей.
Вышли на дорожку у самого берега, укрепленного бетонными блоками и арматурой. Постучали в дверь Валерию, тот из домика-сарайчика своего появился, постояли, покалякали про крольчатник, задуманный Валерием. У ног крутилась Кнопка, бородатая псинка, со смолянисто-черной, блестящей шерстью. Повизгивая от всеобщего дружества и довольства, собаченция отчаянно мотала хвостом, лупя Броника и Веру по ногам.
– А ну досыть! Геть! – отогнал он собаку, но Вера, подкармливавшая и баловавшая Кнопку, наклонилась и почесала псинку за ушами.
– Хорошо бы и судаков взять, а? Свеженьких? Не дойти ли нам до Геннадия та побалакать уже заразом.
Отправились теперь впятером и всем встречным, а то были и Опанас Петрович, и Харитоныч, и Серафимушка, сообщали новости, обсуждали детали предстоящей поездки, и она становилась все неотвратимей, все реальней, все торжественней. Солнышко грело уже ласково, а не резко, всюду шелестели струи включенных фонтанчиков в зеленых дебрях участков, радужно – то там, то здесь – вставали брызги, собирались на вечерний лов рыбаки и приятно было дышать этой подступающей со всех сторон влажной прохладой. Все гомонили громко, подавая советы – ну, например, какое сало брать, тут бездна нюансов: если тонкое, оно и дороже, но берут его исключительно, чтоб варить, сворачивают рулетиком, ниточкой стягивают и в кастрюлю часа на два – это деликатес так деликатес, а уж если толстое, то чтоб розовое и нежное, как масло… И все говорили Ивану и Оксане, как это хорошо и правильно Андрей придумал. Сыновья так сыновья! И старший, и младший, который, конечно, тоже в Москву соберется, когда уж так звезды им сошлись.
Большим событием стала эта поездка в тихом их, зеленом уголке. И только Броник – нет, нет, да и поведет зябко плечами, как будто вслед внутреннему ознобу, мыслям непрошенным. Столько раз про Москву он говорил, и что историю украла, и название даже «Россия» присвоила, и что украинцев гнобила и объедала, и про геноцид (не сам Броник это выдумал, профессоров всяких по радио и теле много наслушался)… А вот теперь – как будто прямо в лапы к ней, к Москве. «Дывыся, господыня яка!» – ворчит Броник. Н-да! Хозяйка! На ее территорию… Задумаешься. А вечером – Вера.
– Просьба у меня к тебе, Броник, – и ласково так в глаза зазирает, – коль уж ты счастливый такой. Побывай на Красной площади. Обязательно. Часовня там есть, Иверская, а в ней икона старинная, чудотворная. Ты войди туда, свечку купи и от меня и от себя за дочку нашу Риточку попроси. Чтоб послала ей Владычица семью и деточек.
И растрогался Броник, и осерчал. Прямо как в политбюро, с прошением, в Москву, на самый, значит, верх.
– Вон тебе церква, ходи та молись. И иконы, и всё есть!
А Вера, грустно:
–Дурный ты, Броник. Это тебе всё равно. А тут свечу поставишь и думаешь – дойдет она до Господа или нет. Хоть и всё так же служат, а благодати у них нету, у раскольников. Не только в Москве их не признают, в Константинополе – тоже!
– Шо там «не признают»? А оно по телевизору казали, – вскипел Броник, – самая она правильная, своя, ридна – украинского патриархата.
– Нету такого! В природе не существует, – Вера глядит ласково, не хочется ей с мужем ссориться, а сказать надо: – Филаретовцы эти твердят – лишь бы греха не было, всё равно куда ходить. А вот именно, что грех один. Политика. В общем, прошу тебя, Броник, сходи к святыне, на Красной площади не заблудишься.
Ворчит Броник, но знает сам: пойдет, конечно, ещё бы ему не пойти – за Веру да за Маргариточку.
Хорошо ехали в сентябрьский, светлый, сухой день. Солнце грело щедро, но уже как бы и отходя, отстраняясь. Тонкая нота осени звучала в природе. Завершается очередной цикл, подсчитываются созревшие плоды.
Поезд отстучал по мосту через Днипро, оставив позади песчаные пляжи и острова, кручу, где воткнуто было в голубые сияющие небеса колесо обозрения, сосны, выбежавшие попрощаться к самому берегу.
В который раз Иван, оживляя собеседников, повествовал, как в поисках сала отправиться ему пришлось в далекую Дахновку, как уговаривал хозяина и переплатил, конечно.
– Не сезон же, рано. Да уж зато и сало… – Иван цмокал языком: – Свежайшее, нежнейшее. Наркотик, шо ты хочешь… Хошь его – ешь, хошь – нюхай.
Нарядная и слегка испуганная Оксана сидела на полке рядом с мужем, перебирая в уме: всё ли захватили, все ли сумки целы, беспокоилась – как бы не потекли завернутые в три слоя судаки.
В купейном вагоне было свободно, все теперь экономить научились, подешевле норовят проехать. А чего тут ехать до Москвы? Одна ночь! Ночью, правда, подняли дважды: сначала на украинской, а потом – на русской таможне. Иван и тут пробовал шутить насчет сала – национального богатства, но из-под форменной каскетки с трызубом на него поглядели строго, державно, ответственно за расхищаемое добро, так что и невинно молчавший Броник язык прикусил. Впрочем, пропустили мирно и сумок даже не тревожили.
С утра разгадывали кроссворды и глядели в окна, удивляясь обилию торгующих людей – и снедь, и всякая мелкая, нужная в хозяйстве всячина. Стронулся мир, стронулся и двинулся куда-то, потёк. Чувство такое, что по пригоршне вынимают из-под тебя землю. Как начнет в разные стороны расползаться – не остановишь!.. Сделалось тревожно, будто овеяло неприятным сквозняком. Ведь и сами они стронулись, сдвинулись со своего насиженного, затишного места, стали странники. Возможность возвращения на какой-то миг показалась туманной. Но это так всё – морок. Гнать надо прочь эти мысли. Люди, вон, не по разу и не по два в год мотаются. Броник, лёжа на нижней полке, прикрыв от суеты журналом лицо, принялся думать о Москве и настраиваться на неё. Ничего он не мог сделать с тем, что ему стало не по себе, а если ещё честнее, то – страшно.
Москва навалилась сразу – грубо, жёстко наступила на слух и зренье. Чуть расслабился и закрутила бы перронным вихрем только-только вытащивших сумки из вагона провинциалов. Носильщики орут, одолевают, по сотне за место предлагают «аж до самого метро», а такси – всего-то за тысячу и «почти в любой конец».
– Эхе-хе, – простонал Иван, – да за сотню, это ж почитай почти двадцать гривен, я и сам куда хошь доволоку.
А тут и Андрей бежит, сквозь толпу встречную продирается – достойный такой, представительный, и водитель с ним.
– Прости, батя, в пробку попали.
Мать-отца расцеловал, Броника обнял, видно, что рад, вещи в миг подхватили и на красивой машине иностранной покатили загород. Дом там у бизнесмена Андрея. «Домик, – сам смеется, – по сравнению с прочими, конечно».
Пока ехали да пока всякие родственные разговоры велись, Броник в окно смотрел: ну, Вавилон новый!.. Вера бы так сказала, наверно. Это ж сил нет – какие громады вокруг; в глазах темнеет – машин сколько и людей. Всё равно ей, похоже, огромной Москве этой, что Броник в гости пожаловал. И стало ему как будто разочарованно. Ведь, как ни крути, все мысли на родной Украине – батькивщине – о ней, о Москве. То ее козни разоблачают, то планы агрессивные, имперские разгадывают, то в НАТО вступают ей в пику… Отсчет всему строю жизни от Москвы идёт. А здесь видит Броник: сама в себе она – клубится, дышит, бродит, как тесто, вспучивается и опадает… И хоть, может, чавкнет и сожрет, но только не поинтересуется – кого это она проглотила, козявку или Броника?
Завертелась круговерть: встречались-обнимались, невестка Нина, Егор и Анютка – внуки; хоромы осматривали. Броник дивился – барская жизнь, только видеокамеры в каждом углу. «Зачем?» Помялся Андрей, а Нина не смутилась:
– Все так делают. За прислугой приглядывать, а то – мало ли…
Да, прислуга имеется. И садовник, и на кухне, и девушка, к детям приставленная, уроки помогает готовить, в бассейн и музыкалку сопровождает. Девушка это тоже с Украины родом – Лена-Олена. За ней, выходит, как раз и приглядывают. «Дывыся, яки господа!» – обиделся Броник, а Олена смеется белозубо: «Подкоплю и к жениху обратно, в Канев, на Днипро».
И снова расспросы текут, в кухне – дым коромыслом. А назавтра – пир на весь мир. Все знакомые собрались, младший только не прибыл, звонил с утра – поздравлял; моряк – себе не хозяин, в рейс вышли. Зато Андрей и приятелей по бизнесу собрал. Шумно, многолюдно.
– Все, батя, праздника хотят. И мне приятно похвастать – какой батя у меня. Корень какой казацкий! Тарас Бульба. Но и мы тебя, батя, не подвели, вон как всё, – огляделся довольно, да и Иван – доволен, лоснится весь, оглаженный, ублажённый.
Броник – среди всех и наодынци как будто. Глядит на Ивана – вот он, москальский дух, дает себя знать, и тут, на Москве, глянется ему, как рыба в воде, он. Как же получается это: там, на Днепровском острове – дома, и здесь? А может, оттого, что дети здесь? Мысли побежали сразу к Вере, к Маргариточке, и твердо Броник решил, что завтра с раннего утра выберется на Красную площадь, поручение исполнит.
Коньяку французского выпили. Потеплело, отмякло. Андрей подарок несет – ноутбук.
– Вот, батя, будем с тобой в интернете прямую связь держать. Я тебе: «собака, точка, ру», а ты – мне: «собака, точка, укр».
Оксана руками всплеснула:
– Та на шо вы таки гроши тратили? И без цих собак гарно було.
– За общение, за юбилей! Ура! – дружно подхватили гости, отец с сыном почеломкались.
– Мы тебя, дед, враз обучим, – Егор обещает.
– Приедешь летом и обучишь, а раньше и учиться не стану, – и Бронику подмигивает.
Поднял и Броник заздравную чарку, сказал соседу и другу доброе слово и подарок вынул. Подарок – не простой, со смыслом. Три месяца почти Вера вышивала. Детский рисунок Егора на ткань перевела, нитками яркими расцветила: а тут он самый их дачный остров и есть – солнышко, вода, небо, кошка да собака, и домик, весь зеленью увитый. Хочешь – на подушку его, хочешь – на накидушку, хоть в Москве, хоть в Канаде, хоть на Луне, а как взглянешь – станет тебе тепло и солнечно.
– Ах, прелесть какая, чудо! Ручная вышивка! – первая Нина воскликнула, да и все похвалить торопятся – каждому солнечный язык вышивки внятен. Иван аж слезу утер, растрогался. Душевное застолье получилось. Дети песенки своего сочинения исполнили. Юбиляра подарками завалили: кто – одеколон, кто – рубашку модную. Еда, правда, чудная. Из японского ресторана, все рулетиками, «суши» называется. Рыба с рисом по-нашему. Сала розового, тонко нарезанного, и не отведал почти никто. Лежит на тарелке и пробка от шампанского, туда залетевшая…
– Невозможно, батя, только и делаю, что лишние килограммы сбрасываю, – сказал Андрей, а про Нину и так понятно, даром, что двое детей – вон какая стройная, бережется. Судака, правда, в заливном, Оксаной приготовленного, отведали и хвалили очень. Рыба – это в струе сейчас, калорий мало. А сало – что ж! Его хорошо на веранде, вечерком, да с огурчиком, да с картошечкой молодой, с укропным запахом.
Не мог Броник понять – здесь это, на Москве, в Вавилоне новом, иное устроение жизни, быт даже другой: видеокамеры в доме, на столе праздничном палочки вместо вилок и свечи повсюду ароматические горят; или это вообще новый мир их детей народился и всей жизнью командует?.. Риточка их тоже палочками ловко управляется, показывала им с матерью, творог крупинчатый ела. Всей душой Броник в том, островном мире, хочется ему выскользнуть и ускользнуть из этого неуютного, неудобного для жизни (попробуй этими палочками зацепи что-нибудь путное!), пахнущего чужими пряными ароматами и всюду сующего свои электронные глаза и уши.
– Солнце низенько, вечер близенько… – вдруг тонко, нежно завела Оксана.
– Спешу до тебе, – подхватили втору Иван и Андрей.
– Лечу до тебе, – вплела свой голос Олена.
Броник хотел рассердиться, потому что и не место здесь чудовым этим песням-писням. Но не удержался и вступил сам:
– Мое сердэнько!
Пели-пели еще без конца. Про «Галю та Иванко», про «Ничь яка мисячна…», про червону калину и черные брови. И разостлалась степь, и высыпали крупной горькой солью звезды, и потекло время вспять, туда, где ладно устроен быт, где люди в простоте носят вышитые рукава, венки с лентами или шаровары, где милей барвинка нет цветка, где гостеприимно и тепло, где труд и отдых на радость, где дружество и братство, как вот за этим столом, где сидят они все, такие разные, и поют замечательные песни.
Наутро обнаружилось, что хоть все бы и желали единодушно отправиться по московским достопримечательностям, но Андрея дела зовут, а Ивану страсть как охота на офис сына взглянуть, воздухом бизнеса его подышать – он в спутники напросился. Андрей рад и сам: «Поедем, батько!» Оксана к внукам да к Нине прилепилась; они ей все свои новости повествуют – где были, куда ездили, что там, в Диснейленде, замечательного, а что «так себе», фотографии тащат, последними моделями мобильных хвалятся. Бабушке только и остается ахать да охать, да руками разводить.
Броник же, как ни уговаривали его предприятие отложить, не согласился, устоял, из семейных объятий вырвался и водителем был доставлен в самый центр столицы. Водитель – вежливый молодой парень, с веселыми глазами (а чи они по поводу Броника смеются, чи так – от молодости – неясно), по имени Олег – показал: вот – сад Александровский; вот – стены кремлевские; вот – на Красную площадь арка; вот – часовня. А вон там – в метро вход, если что… Но главное – мобильный Бронику выдали с полным набором номеров: Андрей, Нина и Олег, который по мере надобности подъедет. Кивнул головой на прощанье учтиво и на машине, на хозяйской «мицубиси», растворился в потоке плавно текущих, гладких, блестящих авто.
А Броник один остался. Хотя, конечно, что ж один?.. Не один вовсе. Полно людей рядом и все – чувствуется, такие – приезжие. Целый класс ребятишек пробежал, две учительницы – во главе, фотоаппаратами машут. Ну как же: часовые идут. И Броник застыл-поглядел на юных солдат-часовых, что точно куколки стоят в стеклянных будочках, не ворохнутся… На горящий вечный огонь: «Никто не забыт, ничто не забыто»… На ряд мраморных плит с названьями городов-героев. Строго было здесь, сурово. Не знал Броник – ему это только так хозяйка-Москва показывается: и гостепреимно, и сурово; и приоткрывает себя, и строжит… Хлопчики, вон, девчатка беззаботно бегут… Или от того так, что дома они здесь, в Отечестве своем?.. Или попомнила Бронику Москва пустые, праздные, легковесные слова, говорившиеся им где-то за краем этой жизни, за краем света, на берегу Славутича-Днепра: «Украли нашу историю!»
Вот она, история, стоит неколебимо, возьми, если сможешь понести… Одно дело по телевизору, далеко и виртуально, а здесь въявь: Кремль, Спасская башня с курантами знаменитыми, собор Василия Блаженного… Каждый камень вроде припаян к этой земле или вырос из нее, и всё это – мощь и глыба неподъёмная. А будь иначе, будь оно украдено и слеплено на скорую руку, вроде державности самостийной, двух десятков лет не имеющей, то развалилось бы от этого самого студеного ветра, просвистывающего по площади, несмотря на сентябрь – такого леденящего и пронзающего, дующего из прошлого; из веков – в будущее, мирового ветра…
Не усидишь и на скамеечке. И Броник в Александровском саду не усидел, думы свои неподъёмные не поднял – недодумал, встал и по аллейке за ограду вышел. Мельтешенье людей всюду. Всякие идут по брусчатке Красной площади – досужие, глазеющие ротозеи: смуглые и узкоглазые, черные и европейцы…
Да хоть выйди он, Броник, тут с прапором оранжевым или желто-блакитным, хоть в вышиванке, хоть в шароварах, хоть с гопаком, хоть с мовой – тут им всё равно, или уж такие москали заклятые, что других не чуют, или уж новый мир, новое время – наступили… И нет таким, как Броник, в нём места… Да и что тут за москали: китайцы да японцы, немцы ещё вот розмовляют поруч. «Гоняют по свету, – вдруг неприязненно подумалось, – глазенапы дерут. Путешественники они, бродяги…»
Крепкой веревкой надо самому Бронику к корню древа родового привязаться, чтоб не унесло в пределы неизвестные, чтоб не свалило ветром этим за обрыв, за край. Чётко вдруг в душе обозначилось: подует ветер отсюда, да разгуляется, да вздует волну, да и островок Брониковский поглотит. И хорошо, что стены здесь стоят державные, ветер в себе гасят, и потому – прочих обороняют. Вон она, вон как выгнута горбом, макушкой каменной – Красная площадь. Здесь – пуп зарыт. А кто сомневается, то приедь да встань, да в себе его ощути, этот ветровей…
«Не кажить мени, пане профессоре, про историю! Я её чув, я её бачив, я ей в личко зазирав…» Вон – громада: «Исторический музей», и не сказано – «России», просто – «исторический». И не надо тут пояснять, вся история как есть – вылупилась из черепков древних и рушником простелилась до президента последнего. То – кровью вышита, красным, то – скорбью, черным…
Прошелся Броник по залам, подивился вновь, от ветра сентябрьского раздышался и снова задумался: никто здесь, в музее, параллельную ветвь не нарисовал – украинскую. А просто одна ветвь, самодостаточная и вольная, растущая через Киевскую Русь, неотторжимую, неотнимаемую от Москвы.
Больно стало Бронику. «Навищо и ехав? Хай бы жили тут, як знали!» Это ведь очень больно: перейти на другую точку мира, на противоположную сторону, в зазеркалье, и поглядеть на самого себя и на семью свою, и на родину-батькивщину. Чужим взглядом поглядеть, без любви. Услышать, как в храме священник возглашает моленье «за Богом хранимую страну нашу» и понимать, что не об Украине, о России. Это как же вынести можно? «Не треба! Зупыниться!» Больно-боляче и очам, и сердцу.
В зале семнадцатого века обнаружил старинную карту Малороссии, иностранцами-путешественниками изготовленную. «И тоди моталыся по свитах, и зараз!..» Не было на карте ни Новороссии, ни Донеччины, ни ясно-понятно Крыма. Но островок Брониковский был!.. Вон он – светит и сюда в торжественно-строгий зал своим ласковым, приветным солнышком. Исконный, любимый, принадлежащий по праву… А, может, состряпали карту нынче, как москалям удобно? Может, подделка это позднего периода, копия недобросовестная?.. «Нет, – ответила женщина-смотрительница, – только оригиналы здесь. Что вы? Главный музей страны! Вся история – на ладони». «И моей страны история тоже! – чуть не завопил Броник. – Ваша страна – одно, а моя держава – окрэмо! Отдельно!» Хотел завопить, но сдержался. В гостях он здесь. А желанный ли или просто терпит его хозяйка-Москва так и не понял пока… Домой ему нужно! Крохотное только дельце и осталось.
К часовне Броник отправился, на нищих с любопытством поглядывая: обстоятельно себя ведут, рубль-два и дать-то стыдно, пятерку минимум. Хорошо Андрей позаботился – мелочью снабдил. Стянул Броник кепку с головушки, на крыльцо в три ступени поднялся, вошел в часовню и почти задохнулся, почти ослеп: тесно, людно, ладанно… В золоте всё, в цветах, в свечах… Впереди, в нише, Она, Москвы хозяйка. Гляди, как перевоспитывает: только утром Броник пан был, а ветром мировым да историческим обдутый, пронизанный, мыслями побежденный – смирный стоит, смиренный, ничего про себя не ведает. Вроде – пришёл, принёс себя, а там – судите его, будь что будет… Стоит в уголке, затёртый, смотрит, как люди подходят, кланяются. Он тоже подошёл, поклонился, стекло холодное, образ прикрывающее, поцеловал, свечу поставил… Как же сияет всё, как же трепещет-отражается, как надеждой обнимает, привечает-утешает: ладно всё, Броник, спасибо только говори!..
Взял он листок, ручку, записал Веру, Маргариточку, а потом Ивана, Оксану-Ксению, Андрея и Нину с деточками, бомжа Валерия не забыл, раба Божия… Себя только не знает как записать. Нету в святцах его имени! Ну не католик же он! Ему со своими надо! Что ж это делается, а? Ни Броника, ни патриархата Киевского, ни самой Украины!.. Ничего у них тут, на Москве, не допросишься. До слёз прямо! И слезами этими – горячими неожиданно – Хозяйке поклонился: «Чтоб мне б ы т ь! Щоб буты мени!» Не паном и не холопом, а нужным-необходимым и дорогим.
Спустился в метро, путаясь-плутая во встречных-поперечных потоках людских. Схему изучил: ничего сложного – вот она, станция «Киевская». Грамотный ведь он человек, всякую премудрость изучал. С билетами свободно оказалось, только поезда ждать надо часа три. Прямо с вокзала Андрею позвонил, объяснил, что необходимо ему домой, за гостеприимство поблагодарил, от возражений и провожаний отнекался, велел юбиляра с дружиною обнимать. «А летом, – сказал, – все разом чекаты будемо!» И Андрей обещал твердо.
В зале ожидания почти все кресла были заняты, преобладали мужчины среднего возраста, все как один, жилистые, в невидных куртках-ветровках, со взглядами, спрятанными под длинные козырьки стандартных бейсболок. Вроде и есть человек, а так его в пространстве немного, так скромно, что вроде его и нет. И живот никто не распустит над ремнем, и лишнего не улыбнется, осветив лицо.
Свободным обнаружилось пластиковое кресло у самого окна. Там Броник и угнездился, а угнездившись, сообразил, почему креслице стояло свободным. Под окошком происходила самая что ни на есть хлопотливая жизнь. Маленького ростика женщина, неопределенного вида и возраста, могшая быть и сменившейся уборщицей, и бомжихой, натаскала под высокий подоконник сумок с пластиковой и стеклянной требухой и теперь озабоченно сортировала банки и бутылки, хрустко растаптывая пластик башмаком и утрамбовывая в пакет, а стекло бережно выстраивая аккуратным взводом. Работала она озабоченно, смачно, что-то даже мурлыкая или припевая, а вокруг нее терлись кошка с котенком, у которых на расстеленной газете устроено было лежбище и на бумажном обрывке лежала еда. На батарее, пусть сейчас холодной, болтались живописные тряпки.
С полчаса Броник пялился на эту деловитую, неразвлекаемую и такую сверхъестественную жизнь, на этот сам в себе существующий островок посреди людского моря, не зная, чего родилось в душе больше – сочувствия или отвращения. Не в силах долее выносить это угнетавшее его зрелище, Броник поднялся и побрел в туалет. Там, хотя вход в вокзал был строго по билетам, мерзко воняло, и бомж спал прямо в углу, свернувшись на древней тумбочке неизвестного назначения.
Табло в громадном вестибюле вокзала уже выкинуло оранжевые цифры Брониковского поезда и перрона («№5»), где предполагалась посадка. Никто не задумывался и не гордился тайно и въявь именно оранжевым цветом, этим невольным «помаранчевым» намеком на самостийность, как будто Киевский вокзал служил отправной точкой в «никуда», за «край света», а что там творится за этим краем – никого не интересовало.
Решив перекусить, Броник отправился в буфет, внимательно рассмотрел витрину и соблазнился гамбургером и слойками. Но жевал вяло, потому что опять здесь, среди столиков, сновали личности смутные, ожидая пивных бутылок, да и сами не чинясь закусывавшие и тут же выпивавшие. От всего этого Броник содрогался внутренне и думал о себе: «Як бомж!» Это было ужасно! Впрямь как в Вавилоне, где все, у кого нет доходов на ресторан, питаются от общего, нечистого, неаппетитного стола, попадая в один общественный слой-сток, натурализуясь бродягой или прямым бомжом. Легко стать человеку перекати-полем, только отойди от насиженного места, и сорвет, и покатит, и поволочет, и измажет в грязи, делая ненужным всё даже самое дорогое, и Днипро, и виноград, и затишный покой, и родные лица. Пустым, порожним колесом покатишься по земле, забывая, не осознавая себя сам.
Как про кого – Броник не знает, – перестал знать за этот большой, невместимый день, а вот ему непременно домой потрибно и найскорише… А спроси его сейчас кто про желто-блакитных или помаранчевых, Броник промолчит, ничего не скажет, ни словца не выронит. Завтра, завтра он домой вернется, там опомнится. А здесь, в Москве-Вавилоне, всё в нём сдвинулось, пошатнулось, упало куда-то и смешалось. Не хочет он как эта бомжиха на людях жить. «Не могу, – скажет, – Вера. Не жалей, шо не ездила. Не Москва там – смешение народов. Вавилон!»
– Чи граждане иностранные есть?
– А як же? Оцэ гражданка Белоруссии!
Ну сказылыся вы чи шо? Люды добри! Из Белоруссии – иностранка!.. Или все мы теперь друг другу иностранцы, иноземцы, граждане Вавилона? Все мы теперь друг другу не братья, а бомжи. И это голый, голисинький факт!
Размышляет Броник, лежа на полке вагонной, на матрасе комковатом, доисторическом, доперестроечном еще, и факт этот наглый прямо в лицо ему вылупился. Едет сегодня Броник не барином, не паном, не как с Оксаной да Иваном – в купе, от мира отделенном, а – в плацкарте. Но, может, оно и дышится легче?
Обе таможни уже миновали, на обеих его обсмотрели внимательно: по праву ли приезжал, по праву ли въезжает?..
– Рубли на гривны… Рубли на гривны… Кто забыл, меняем, – потянулись ладные парни-парубки неизвестной породы-нации.
Живут ли здесь, на разграничье? Кормятся ли только здесь? Пахать бы на них. Заждалась земличка крепких, работящих рук. «Рубли на гривны. Курс хороший!..» Смыло набежавшими километрами. Зато купцы-торгаши несут товары нескончаемой вереницей, ценой заманивают копеечной. И как ни прижимисты заробитчане, развязывают тайные кошели, то там, то здесь остановят коробейника – купят фужеры или вазу, или ниток для шитва набор. Приятно с подарком домой правиться!..
Уже и равнина за окном выстелилась иначе: не по-русски – бескрайне и забубённо, безоглядно и резко, а по-хохлацки – мягко, уютно, обещающе. Выкатилась луна и глядит желтым, добродушным оком:
– Что, Броник, до дому близенько?
А тут снова продавец: книги россыпью на полку, брошюры, календарики.
– Оцэ завжды глухонемые продають, – сосед Брониковский реплику кинул.
Глянул Броник на календарики, цветным веером распавшиеся. Кто ж это изображен такой благообразный, в белом, с золотом уборе?.. Надпись гласит: «Патриарх всея Руси-Украины». Тьху, нечистый его забери! Поскреб Броник затылок – шо ж оно за страна такая, Русь-Украина? И где ее стольный град? Чи в Киеве, чи в Москве? Поезд их, выходит, из России – в Русь едет? А где ж Украина? К Руси – довеском?.. Собирайте свои календарики – несите прочь, нам – не надо!
Содрал Броник бельё с матраса – подъезжает, проводнику понёс, а в служебном купе глухонемой бойко с проводником беседует, приятели они, видать по всему. С укором путешественник на них поглядел: «Рятуйте меня! Кругом обман!», а никто его укора не понял; ни к уму, ни к сердцу не приложил – живут себе люди как можется: поработали-отдохнули, выпили-расслабились; не надо им ни судей, ни прокуроров. Булы б гроши в кишени!..
Ну и последней каплей – пиво, что всю дорогу рекой разливанной текло, и в рот, и по усам. «Славутич» – гордое такое название, не захочешь, а выпьешь. У проводника своя рация: когда уж оно взято – не обратно ж его везти, только и осталось с половину ящика. Выпьем, граждане, дружненько!..
– Дядька, вижу по вашему лицу, шо вы хочете. Вы прямо тут, у космоси, на лету – выпьете чи слезете вниз?
Даром что дядька красный и руками отмахивается: мусыш пить, тобто – должен! Не ломай человеку торговлю, прибытка не лишай!
От же бисов сын, цей проводник! Отвернулся Броник к окну, а там уже – подобрался, да распластался, да во всю ширь разлегся – Днипро-батюшка. Река – в дымке молочной, утренней, в берегах кисельных, в землю обетованную текущая… Воды крещальные… На всех хватило!.. Застучали-загрохотали колеса по мосту. «Ой ты, мой Славутич! Чи ждал ты меня, чи нет?»
Глядит Броник в окно: всё своё, родное, обступает пути железнодорожные, обгортает состав бегущий, нежно препиняет: «Стой! Приехали!»
Фонари городские вылетели на холм, кинулось в глаза многоточие окон, выгнулась ослепляющей дугой реклама. «Вот ты и дома, Броник!» А откуда ж эта чужесть в сердце, секундная, а отстраненность, как будто бацилла бродяжничества, бомжеватости зашевелилась внутри. Дыши же скорей, Броник, родным воздухом, где даже в мазутно-смоляной вокзальный дух вплетена тонкая струя влажной свежести – так даёт о себе знать большая вода. «Тэчэ вода» из России – в Русь, вечная, неразделимая…
– А шо там, в Москве, за Украину говорять? – долетают первые вопросы с перрона, где обнимаются родычи.
– А ничого не говорять, – отвечает-бормочет Броник и обнимает, и целует подбежавшую Веру: – сала, Вера, совсем не едят. Худеют все.
– А что ж едят?
– Та суши оте. Макают в соус и едят. Чипсы. Гамбургеры.
Вера качает головой и вдвоем по вересневым, золотистым улицам медленно они идут домой. Густой, темнеющий воздух полон сентябрьского тепла. И Броник впервые так явственно ощущает, что он возвратился в рай. Сердце его больно сжимают благодарность и горечь, потому что всё здесь – невечно. И они с Верой – тоже, он крепко сжимает руку дружины и думает, а потом и говорит вслух, адресуясь Днепру и звездам, и этому теплому небу, и завтрашнему солнцу, и зеленым зарослям, заткавшим их счастливый прибрежный остров: «Хай оно всё будет!»
Да, об этом просил он в далекой Москве, у Иверской Владычицы: «Щоб мени буть!» Ему и его миру. Потому что самого его нет, если мира его нет. И вот он возвратился, доехал и видит: всё е с т ь. И хорошо знает теперь, что это – милость…
Константин и Анна Смородины