Все стало спорно со времени «Гражданских идеалов»

Заметки о современной культуре

Критика современной культуры всегда являлась составной и важной частью духовной деятельности, ибо человек ощущает влияние прежде всего того, что мы называем «современностью». Она воздействует на нас и через определенные «культурные механизмы», которые ничуть не менее трудно выделить и описать, нежели заметить присутствие в культуре духа традиции.

Если в советский период критика исходила из того, что эпоха отличалась единством культуры, и, следовательно, рассматривала ее под знаком общей культурной теории «соцреализма», то сегодня, напротив, все признают мозаичность культуры, разрозненность ее проявлений, отсутствие в ней центричности и общего Большого стиля. В современной культуре ничто не выступает единой нормой, а потому можно констатировать горизонтальность ее положения, где в одном ряду оказываются секс и поиски веры, апология и протест, эксперимент и растиражированность. Причем, как все мы знаем, такая культурная ситуация теснейшим образом связана с общим кризисом — ведь налицо кризис положительных целей и их осмысленности, кризис идеологии и экономики. Попытка отлить в должную «собирательную» форму существующие ныне социо-культурные ориентации разных групп общества была сделана в виде государственного заказа на национальную идеологию. Но, кажется, эти старания ничего не изменили — как не было, так и нет общенациональных культурных событий. Пожалуй, только празднование 850-летия Москвы впервые за долгие годы претендует на общий праздник — государственный и культурный. Реальную и жизненную нацио­нальную идеологию трудно выдумать. Обладающие национальной идеей ею по-прежнему обладают. Желающие ее присвоить (как И. Чубайс сомнительной брошюрой «От русской идеи — к идее Новой России») терпят фиаско, так как никогда не росли и не воспитывались внутри традиционного мира, ядро которого и составляет национальная самотождественность.

Сегодня совершенно отчетливо можно видеть критику современной культуры справа и слева — о чем и пойдет речь в данной статье. Левая критика нацелена на обоснование (и изобретение) «нового курса» русской культуры при достаточно жестком и бесцеремонном отрицании отечественного религиозного и культурного опыта. Задача правой — помочь принять человеку (и освоить) образ традиционного мира, который неизбежно находится в конфликте с «духом века сего», но связан в то же время с ним многими узами. Здесь не культура одаривается духовностью, но происходит соединение ее с традиционной религиозной реальностью. Традиция, означенная в культуре устойчивым понятием «классика», может выступать и выступает как вызов, обращенный к историческому настоящему (современности). Она подвергает проверке и контролю любое «настоящее», как бы оно себя ни проявляло конкретно. Именно классическая (высокая) культура способна содействовать намерениям восстановления порядка в культуре, где под «порядком» понимается иерархическая (вертикальная) система ценностей.

Однако, прежде чем говорить о двух направлениях критики, восставшей против нынешней культуры, попытаемся уловить наиболее характерные черты и признаки той культуры, что зовется современной.

1

Передо мной лежит «Справочник» общественных организаций и религиозных объединений, где под заглавием «сфера культуры» перечислены 37 фондов и объединений «по сохранению и развитию культуры народов Россий­ской Федерации» — от ассоциации «Искусство конца века» до Фонда развития культуры и искусства в Вооруженных Силах. Перечисление фондов, объединений и «школ культуры» заняло бы десятки страниц. Воистину «девятый вал» с его «культурными правами и свободами», с просветительскими, милосердными и защищающими проектами обещал выбросить на культурный берег драгоценные россыпи идей и явлений. Увы, но сей, очевидно титанический, труд мало заметен нашим согражданам, которые ежедневно перешагивают через груды мусора у шикарно оформленных витрин и входят в свои заплеванные подъезды.

Область жизни отделилась от сферы культуры, а сама культура распалась на «тусовки». И если в начале реформационного десятилетия «наш круг» определялся действительно культурными пристрастиями и мировоззренческими позициями, то сегодня он все чаще формируется по другим критериям, разделяющим «зону влияния». Одни и те же имена «тусуются» в колоде шоу-бизнеса, одни и те же лица объединяются в издательские концерны, узкий круг людей контролирует молодежную субкультуру.

Культура как пространство, где «веками избывает человек свои боли и упования», все менее и менее возможна. Современная культура оппозиционна… к сущности культуры — таков парадокс времени. Современная культура жестко репрессивна по отношению ко всему, что претендует нарушить ее образ. она парализует волю к подлинной культуре, заставляя современного человека испытывать тягу к примитивности и пошлости, превращая его в потребителя культурной продукции. Характерно признание обслуживающего персонала концертного зала «Россия»: «новые русские» приходят на концерт только в том случае, если билет стоит не меньше миллиона. Не важно, что именно слушать и смотреть, ибо, только заплатив миллион, «они себя чувствуют людьми»…

Слом культурного сознания по­следнего десятилетия разворотил культуру до самых оснований. Именно область культуры оказалась тем полем, на котором каждый «игрок» мог выставить свои правила: предельно откровенно высказаться, произвести публичную акцию, продемонстрировать свои позиции. С глобального разрыва с прошлым начинали все, кому казалось, что «свободы и гражданские права человека» превратят именно культуру (если не жизнь и экономику) в цветущий сад, где возможно максимальное разнообразие, предельная индивидуализация. «Хочется, чтобы процесс дробления монополии, доставшейся нам в наследство от «доисторического прошлого», во всех направлениях шел быстрее», — говорят «стильные мальчики», делающие глянцевый журнал. С бунта «против всего», что можно было заподозрить в связях с соц­реализмом, начиналась та культура, что превратила себя в экспериментальную площадку для «смерти культуры» (постмодернизм). Площадку, на которой все — даже собственная жизнь становилась бесконечной, неостанавливающейся культурной акцией, созданной для себя. «Культура для себя» возникла не только как альтернатива советского официоза— художник, писатель предлагают себя в качестве авторов некоего «визуального» или «виртуального» объекта, никак не совместимого с реальностью и ее низкими заботами.

Не будем отрицать, что здесь, в культурном лабиринте для посвященных, возможны удачи, любопытные эксперименты со стилем, забавные компиляции, остроумные пассажи. Впрочем, «изживание духовного ада, в котором мы пребывали», происходило также довольно активно. Ревизии подверглись даже ямб, хорей и анапест как «прислуживающие тоталитаризму». Бросаясь на поиски «невинного слова», новые авторы сочиняли нечто о том, как «мужественно: утром пить водку натощак…». Правда, сегодня сей изнеженный утренним питием рефлексирующий эстет, став поп-фигурой (как Д. Пригов или Вик. Ерофеев), уже не пребывает ни с кем в идеологическом споре. Пожалуй, остается еще только русский язык как неиссякаемый источник реформаторской деятельности; сам процесс письма становится «одним из способов борьбы с рациональностью речи»: «Герои бродят среди разрозненных, брошенных слов, проваливаясь между ними в таинственные зияния»*.

* О. дарк о героях Николая Байтова.

В «культуре для себя» — продукцию которой не читают, не смотрят, не знают сколько-нибудь «широкие круги» публики, — все активнее развертывается новая игра в искушения, искушения, которым «надо уметь поддаться»**.

** журнал для мужчин «Джентльмен». 1997. № 6.

Эта культура совершенно откровенно создает антиценности «сладкой жизни» блудливой элиты, «странной жизни» маргинальных личностей, «грешной жизни» «русских красавиц».

Совершенствование культурных идей, которое увлекло столь многих, дало результаты очевидные: эстетический террор стал явным признаком современной культуры. На нем стоит мощная индустрия шоу-бизнеса и эротическая республика, которой охвачены как бульварные газеты, так и сверх­дорогие журналы, книги и т. д. «Парни, музыка, наркотики» вынесены девизом на обложку модного молодежного «лучшего журнала года» — журнала «ОМ». Фантастика и эротика, каннибализм и преступления, виртуальность и привидения — все это активно наполняет полость современной культуры. Смысл и назначение культурной деятельности сегодня сплошь исчерпывается словом «оттянуться», для чего и был пущен особый «механизм инстинктов», — и заработал, естественно, прежде всего материально-телесный низ культуры («парни, музыка, наркотики»).

Еще один парадокс современной культуры состоит в том, что, демонстрируя полную вседозволенность, открыто пропагандируя порок и разврат, она стала несвободна как никогда. Современная культура в ее массовом, популярном, не знающем национальных и прочих границ варианте становится все более и более областью контролируемой, направляемой, зависимой — все чаще и чаще свой успех связывает с именем какого-либо промышленного монстра типа Pepsi. Назовем ее гео­культурой, которая делается узким кругом профессионалов, которая противостоит культуре национальной, которая не знает различий в географии. Она вся устремлена в будущее, боясь жить настоящим, в котором оставляет для себя только одно — культуру удовольствий. Геокультура предстает в образе мифа для других, с помощью которого все время происходит формирование «ньюкультурного потребителя», с помощью которого разрабатывается идея ожидания нового удовольствия. Нет, совсем не большинство населения и не большинство молодежи втянуто в ее зону воздействия, но активное меньшинство. Однако именно это меньшинство задает тон, создает тот эпицентр «взрыва», круги от которого в виде «альтернативных стилей» и моды расходятся, опошляясь, по всему культурному пространству. Именно это меньшинство, научившееся в юности моделированию культурных шаблонов, очевидно, и останется в будущем социально активной группой.

Типичным образчиком геокультуры является глянцевый журнал «ОМ». По своей сути, стилю, структуре он является калькой с современной американской журнальной продукции. Что называется, «куплен на корню» и нимало не смущается этим обстоятельством (издателем значится Pidp Publishing Group Нью-Йорка). Глянцевая яркость, броскость, обилие рекламы, отсутствие чтения, требующего даже минимального интеллектуального напряжения, претензия представлять себя знатоками самых модных эстет­ских явлений культуры сочетаются с откровенным проамериканским эпигонством и доморощенным дилетантизмом. Темы журнала (амбиции, поп-альбомы, идолы, пластические операции, порно-уголок, моды и т. д.), раскрываемые в ненормативном «отвязанном стиле», свидетельствуют о главной заботе издателей — создать и навязать молодежи идеологию нового поколения — поколения 90-х, которое творец мифа о нем Дуглас Коуплэнд назвал «поколением Х». «Я неудачник, дорогая; давай-ка замочи меня» — эту фразу из шлягера молодого американца мощный концерн по производству дисков растиражировал по всему миру в качестве «девиза современного молодого поколения раздолбаев». Вот это-то поколение и читает «ОМ», следуя его указаниям в выборе модных причесок и модных напитков, стиля «крутых парней» и музыкальной моды. Статьи же, например о наркотиках, претендуют на формирование и у нас «наркокультуры». «Героиновый миф снова сияет, — сообщает одна из статей. — Героиновый миф не просто вернулся — он посвежел и помолодел». «Смертельное обаяние» героиновой эпидемии, культурно оформленное в Америке, касается теперь и нас, ибо, как констатирует «ОМ», «героин на улицах Москвы перестал быть экзотикой». Героин — это «упоение глубиной своего падения», «отдаться злу — упасть в грязь — в этом тоже есть свой кайф, вызов». «Именно в низости своего падения «джанки» находят смысл и удовольствие»…

«ОМ» — журнал порока и удовольствия. «ОМ» — отечественная калька американской идеологии «поколения Х». Он засасывает читателя в воронку соблазнительных и смертельных кайфов, объявляя от лица всего поколения, что оно «выбирает смерть». «ОМ» гонит в ночные клубы и секс-шопы, в магазины модных вещей и на рок-концерты. «ОМ» — самое характерное проявление современной геокультуры, которая занимается снятием табу, уничтожением нормы и вбрасыванием вируса болезни в культуру. В рамках подобного культурного сознания принципиально невозможно ставить вопрос о национальной культурной самотождественности и обособленности, ибо «русское» присутствует здесь только как смесь героина и кокаина («ОМ» сообщает, что она получила «в русском изводе ласковое прозвище «качели»»)…

2

Левая критика видит задачи культуры в движении «вперед», для чего активно создает новое русло для русской культуры. Ее позитивные установки находятся сплошь в будущем, ее взгляд на «новое искусство» сугубо рационалистичен, а в фундамент культуры положено только желание новизны: «Новое искусство — это строительство нового духовного сознания на основе точного знания Природы, и Человеческой природы в частности»*.

* Здесь и далее я цитирую книгу Б. Ф. Сушкова «Русская культура: новый курс» (М.: Наука, 1996), которая является одним из наи­более полных и характерных проявлений левого осмысления культуры. Книга рекомендована «для широкого круга читателей».

Будущее русской культуры связано с религией разума и новым, особенным, научным гуманизмом. (Не то же ли самое предполагали материалисты с середины XIX века?) Прожектерство, материализм, революционный зуд всегда отличали левую критику; как типичным для нее является колоссальное нарушение культурной пропорции: то, что отрицается, всегда более масштабно и подавляюще в сравнении с тем, что манифестируется.

Наша левая критика демонстрирует тотальное отчуждение от опыта и традиций русской культуры, договариваясь до того, что поступательному движению современной русской культуры мешают, оказывается… сама русская культура, русская идея, русский народ и его история. «Наши древние этнические привычки, обожествленные славянофилами, возведенные ими в ранг «культурной самобытности», «духа народа», «особого пути», были и остаются главным тормозом реформаторской деятельности в России — от Петра I и Сперанского до Столыпина и нынешних реформаторов. Они — как это ни странно — всегда объединяли и теперь объединяют самые отсталые, неподвижные слои народа и значительное число представителей самых культурных слоев нашего общества» (с. 77). «Прогнившим мифом» объявляются «соборность» и «право­славность», всеединство и вселенскость русского идеала, защита которых, по мнению левых авторов, столь парадоксально непонятно объединяет таких «разных людей» — С. Аверинцева и А. Гулыгу, Л. Гумилева и Б. Раушенбаха, писателей-«патриотов» и «монархистов-православщиков».

Критике подвергнута классическая (традиционная) и этническая (народ­ная) культура. Классика же XIX века полагается «чужой и старой», так что «спастись» ею нашему современнику никак нельзя, ибо в XIX веке левой критике видится «упадок нации», «прогрессирование русского идиотизма», завершившееся катастрофой 1917 года. «Золотой век» и «серебряный век» нашей культуры обозначены как «ребяческий патриотизм и самохвальство», а вся предшествующая культура — выморочной, больной, неорганичной и принудительной. Среди элементов, тормозящих развитие новой, цивилизованной культуры, названы «загнивающее христианство», «тупое имперское мышление», «авторитарность и патернализм духовной жизни», «расслабленный лиризм», «махровый консерватизм», «фрондерство, прикрывающее боязнь действительных перемен».

Левая критика всегда требовала от культуры результативности, ощутимого полезного эффекта. В «новом курсе» русской культуры ее критика проводится с позиций не только якобы присущей ей ложной духовности, но и тотальной бездейственности, самообмана, лени. В творческой энергии («пламенности») отказано и всем современным писателям: и тем, что «изображали зачуханную деревню» («деревенская проза»), и тем, что писали «о тюремном лагере» («лагерная проза»), «о современной городской жизни» («городская проза»), «о быте люмпенов всякого рода» (постмодернизм). Бездейственной, каноничной (?!) и мертвой называется вся традиционная и большая часть современной литературы. Главный грех классики — в «растаскивании человека», в лишении его силы, целеустремленности, способности действовать.

Последовательно проводя мысль о необходимом и обязательном (ради будущего!) отказе от национального ядра и самобытности русской культуры, левая критика полагает, что у русских «нет ни духовной, ни культурной преемственности», а следовательно, не обеспечивается общность, культурная связь. Русская культура для левых не знала постепенного рационального (как в просвещенной Европе) развития, ибо ее главный культурный принцип — феноменальность (иррациональность, «миг», «рывок»). Эти-то «миги» и «довели нас… до разбитого национального корыта». Культура, не обеспечивающая преемственности, носит не эволюционный, но катастрофический характер. Вывод делается радикальный: «У нас не было великой национальной культуры, — были лишь великие писатели».

Все усилия левой критики направлены сегодня на превращение реального содержания национальной культуры в мифическое. Мифы демократии объявили войну русской культуре, пытаясь через умаление, отрицание и критику создать свой миф о русской культуре. Мифом названа и пронизанность нашей культуры идеей Святой Руси — Святая Русь «прозябала столетия» и «не влияла на ход русских дел». Мифическими объявлены добросердечность, душевность, теплота. Если был 1917 год — значит, не было Святой Руси, не было великой культуры, не могущей удержать приход революции. Впрочем, тоски по имперскому духу культуры в левой критике не может быть по определению: не случайно ей так мил Пролеткульт с его выморочными, плоскими идеями коллективного творчества, телесной энергией, разрушением и выращенной в пробирке новой культурой. За 17-й год ответ приходится держать почему-то исключительно традиционной культуре.

С позиций абстрактного гуманизма «нового курса» с его религией разума и культом знания как основы культуры, безусловно, многое, если не все, становится «непонятным» в русской культуре. Начав с уничтожения ее основ, левая мысль неизбежно приходит к выводу, что и «народ, который не справляется со своим историческим развитием, не может считаться великим народом», как, собственно, и сама Россия «на самом деле» никогда великой не была. Этот страх перед величием, перед идеальностью, перед верой типичен для левой критики. Она требует, чтобы вера была «от мира сего», она предлагает нового бога. Бога жизни «с ее биологическим империализмом» — бога Силы.

Новая русская культура, не «искаженная имперским духом, церковной религиозностью и махровым национализмом», — это культура силы, мускулов и действия. Жизненность такой культуры уже проявилась, по мнению левых, в спорте, «тяжелом металле», «крутом роке». Культ Силы объявляется основой «нормальной, героической, счастливой жизни». Глобализм левых устремлений не может не поражать энергией опустошения: оказывается, «впервые за тысячу лет» мы закладываем основы органической национальной культуры; расставаясь с культурой патриархальной и классической, мы, опять-таки «с чудовищным опозданием», вступаем в царство свободы, «основанное не на правах государства, церкви, сословий, пар­тий, а на правах человека». Человеческое достоинство и преуспеяние — центр устремлений «нового курса» культуры (такой естественной и вечно гуманистической).

Человек должен выбрать «себя как цель своей жизни», отбросив костыли культуры и веры, научает нас левая критика. Человек должен окончательно отделиться «от всей прежней России» и ее прежней культуры, стараниями левых превращаемой в безжизненную пустыню. Критика традиционной культуры новыми левыми столь масштабна, что сравнима в своей разрушительной силе с наскоками на «академиков» в эпоху революционных преобразований Октября. Критика же левыми современной культуры, напротив, более осторожна, ибо критикуются отдельные ее явления, в то время как современный мир и его идеи представляются удовлетворительными.

Провозгласив центром новой культуры бога Силы, левая критика отмечает усредненность современной культуры — в ней не стало «вершин», а потому все последние десятилетия мы, с ее точки зрения, живем в «культуре эпигонов», в которой нарастают «идио­тические тенденции» (так характеризуют левые оптимисты идею «усталости культуры» и ее конца, идею «конца истории» и, вкупе с ней, учение о «конце света»). Современная культура — техногенная, она не развивает ни духовные силы, ни интеллектуальные способности человека. Она — здесь левая оценка совпадает с правой — ориентирована на «низменную природу»: «Человеческому роду грозит вырождение в нарциссизированных полуобезьян-идиотов, которые избрали для жизни только те древние области своего мозга-космоса, что заведуют наслаждениями: половым, агрессивным, фантастическим (религиозным)…» Жизнь наших современников, запечатленная в «культурных продуктах», не соответствует их реальной жизни и ее реальному содержанию. Но, констатируя несоответствие художественной культуры «деятельной современной жизни», критики делают вывод о кризисе всей культуры, полагая ее «человеческой, слишком человеческой», угнетающей бездарностью, пошлостью, серостью и скучностью: «Современному читателю «Шинели» хотелось бы спустить Акакия Акакиевича в туалет, как кусок фекалий» (Вопросы литературы. 1992. вып. III. с. 340). Выражением «тоски по сильной и деятельной личности» полагает левая критика сей «культурный жест». Парадоксально, но идея сверхчеловека сегодня муссируется в среде творцов «нового курса». Критике, таким образом, подвергается как традиционный герой классической литературы, так и герой-супермен литературы современной: «Они (супермены. — К. К.) хорошо умеют драться, отстаивая свои личные интересы или интересы корпорации, их нанявшей, но выразить духовные устремления современной цивилизации к новой религии — религии разума, религии богочеловечества — они не могут». Ни много ни мало как «духовные устремления современной цивилизации» должна взвалить на свои плечи русская культура, которую нам придумают и преподнесут в упаковке «новизны», преуспеяния, прав и свобод.

Новые революционеры вновь требуют «пересоздания частных человеческих сознаний», дабы бросить их в топку новой мировой «духовности». Только почему, собственно, русская культура при этом останется «русской» — не ясно, если уничтожению подлежат ее душевность, милосердность, право­славное нравственное ядро? Совершенно очевидно, что только усеченная, опустошенная изнутри оболочка культуры с лейблом «сделано в России», с клеймом «русское» будет удобна в употреблении в условиях господства мирового культурного стандарта. Мы же, в свою очередь, все подобные смелые взрывы прошлого, все активные ограничения своего главного культурного принципа можем, вслед за Л. Тихомировым, назвать только «проявлением самого печального состояния мыслительных способностей».

3

И все же… Как нельзя не поражаться массовому культурному отступничеству, — столь же нельзя не поклониться скрытому, но упрямому сопротивлению всех, кто выкраивает средства на приобретение книг Леонтьева и Тихомирова, книг по русской истории и живописи, кто читает религиозно-философскую литературу и Святых Отцов. Именно здесь, на донной глубине общественной жизни, и идет главная сущностная борьба. Именно здесь уже не может быть никакой игры в «интеллигентную позицию» (мы выше всех) и в «интеллигентное лицо» с печатью «центризма» и «всетерпимости» на нем.

В культуре есть начала обязательные. Но сегодня культура — это не только традиция, но еще и задача. Ибо уже объявлен, как мы видели выше, крах «русской интеллигенции» и «русской идеи»; уже поставлен вопрос о смене «Я» на «сверх-Я»; уже, почувствовав «древний зов силы», качнулись в сторону иррационализма, выставляя в остром конфликте нравственность христианскую и современность, коей полагается ближе нравственность сектантская и языческая. Снова со строчной буквы пишут «бог», поставив Его в ряд «культурных идей» наравне с «идеей человека» и «идеей прав».

Борьба левой и правой критики выливается в актуальнейшую проблему оценки и интерпретации не только явлений и «продуктов культуры», но и в объяснение, толкование смысла истории и смысла культуры.

Правую критику современной культуры и современного мира отличает большее разнообразие и глубина, нежели левую, разрушающую традиционную ценностную структуру и устремленную в будущее, терпящее любое прожектерство и идейное насилие уже потому, что оно только проекция. Новые консерваторы и традиционалисты (представленные молодыми изданиями «Нация», «Ориентация», «Вол­шебная гора», ассоциацией «Солнце Севера» и др.) находятся в оппозиции к современной культурной реальности как реальности десакрализованной, безрелигиозной, агрессивной в своем плюрализме, как реальности, про­фанирующей ценности и создающей все новые и новые мифы.

Доктрина несмешения — это то, что передано нам через традицию, в то время как современная культура все время воспроизводит ситуацию, в которой добро уже не добро, и зло словно и не равно самому себе. Современную культуру потребляют, в традиционную — посвящает обряд, устой, норма. Современная культура не имеет центра. Правая критика и философия видят культуру, связанную с сакральным центром — Богом. Акцент новых правых на метафизике и мистицизме, эзотеризме и сакральности, не допускающей никакой профанации, — это, бе­зусловно, реакция на примитивный гуманизм, варварство и «туземность» («Ориентация») современной культуры, являющиеся обратной и обязательной стороной цивилизаторской культурной деятельности.

Современная культура представляется правой критической мысли «гигантским маскарадом», в котором именно носителей традиции «пытаются выставить пугалом для охлоса» («РА»). «Категория традиции, — пишет «Волшебная гора», — делается сегодня чрезвычайно актуальной…» Традиция всеобъемлюща и императивна — она подчиняет себе всю совокупность земной и неземной реальности. Традиция повторяема — она способна открыть мир надчеловеческого смысла, ибо вбирает в себя как интеллектуальную интуицию, так и откровение*.

* См.: Р. Багдасаров. Традиция и символ: инициатический смысл загадки//Волшебная гора. 1996. № 5.

Очистительное свойство традиции («как свойство чистого Святого Огня Ярого Божиего Ока») активно подчеркивается в русской традиционалистской школе. А ее охранительные качества спасительны именно потому, что удерживают представление о норме и иерархичности культуры и жизни.

Национальный стиль, противостоящий стилю геокультуры, ныне представляется «северным стилем», вбирающим в себя подвижническую страст­ность русских «пророков» (аскетизм и мощь веры). Другие считают, что он должен вобрать в себя прежде всего элементы героической культуры («огненный стиль самопожертвования, преодоления и риска»). Совершенно откровенный эпатаж новых правых — мы объявим себя фашистами, ибо это единственное, что вызывает у представителей демкультуры реальный страх, все же другое она благополучно проглотила и переварила, — этот эпатаж только подтверждает деградационное движение современной культуры, уравновешивающееся крайностью и вызовом.

Правая критика, представленная ныне как молодыми, так и традиционными изданиями (журналом «Москва», в частности), видит свою задачу в том, чтобы не отдать «современность культуры» в руки тех, кто создает мнимые ценности поп-культуры, антиценности «культуры для себя» или «новые ценности» геокультуры. Глубокие и талантливые, напоенные энергией и одновременно методологической строгостью, страстные, сильные и сердечные книги Ксении Мяло «Крест над Россией» и «Между Западом и Востоком», опубликованные «Москвой», — самый яркий образец русского взгляда на главные культурные и государственные принципы. «Плач о погибели земли русской», пронзающий всю вторую книгу, продуктивен, а не уничижителен и разорителен для русской культуры и ее исторической миссии. Он продуктивен и положителен именно потому, что проводит беспощадно реальное отделение адептов «темной веры» и либеральной риторики (в том числе и в русской среде) от тех, кто готов к общей грядущей работе синтеза, в которой «наша национальная личность» уже «нащупывает почву для себя не только в веках, но и в тысячелетиях, все ближе смещаясь к таинственному порогу протоцивилизаций».

Именно критика современной культуры и страстное желание насытить современность «настоящестью», подлинностью, высветить в ней истинность выводит русскую правую мысль к идее универсализма и актуализации всего объема русской культуры — с духовными стихами и народными сказаниями, протославянской древностью и благороднейшей, утонченнейшей право­славной культурой.

* * *

Мир культуры усилиями адаптаторов и новаторов все более и более приобретает относительный, бесцельный, профанный характер. Из него настойчиво изгоняется влияние абсолютного — мира религиозного (православного). Яд компромисса современной культуры, подрыв русского консерватизма и борьба с русским охранением все более и более захламляют источник силы нашей культуры. Все становится безыдейно, безлично, безвольно и безгранично, общеразрушительно и общеупотребительно. Высший идеал (нравственный) подменяется идеалом гражданским — а значит, условным, спорным, где всякий может выступить «законодателем». Гражданский либерализм, боящийся любой крайности (в том числе и высокой, идеальной), боящийся нормативного стеснения, определенности стиля, «медленно и легально», по словам К. Леонтьева, разлагает нацию. Животный страх перед дисциплиной и стеснением христианства, как и перед нормой и порядком традиции, испытывают все адепты свобод. «На русский народ и русское культурное общество, — кликушествует создатель проекта «свободного предпринимательства» как «самостоянья человека», — надвигается опасность… широкое, массовое возрождение русской православной церкви в том виде, в каком она пребывала как государственная церковь. Народ опять хотят загнать в средневековое религиозное рабство…»

Да, «все стало спорно со времени «гражданских идеалов»», а потому труд русской культуры по самопознанию, с ее «священным ужасом перед известными идеальными пределами», вновь становится обязанностью — и не только культурной, но и политической.

Капитолина Кокшенева