Как и все общество, наша интеллигенция разобщена и пребывает в разномыслии. Одни, считающие себя «русской интеллигенцией» с присущей ей особой совестливой миссией в обществе, не видят в нашей реальности никаких областей, где можно было бы приложить свои силы. Они живут в ощущении ненужности стране. Другие, напротив, взяли на себя навязчивую опеку нации, ставшей для них населением и электоратом. Именно эта интеллигенция, претендующая на «соль земли», назвавшая себя «передовым отрядом демократии и либерализма», присвоила себе право говорить от лица «всех», служа при этом узким корпоративным интересам. Это чувство безразличия к своему, к судьбе своей страны стало привычным, модным и чуть ли не обязательным, между тем, оно – признак нравственного разложения и упадка. Одним сегодня стыдно называться «интеллигентом», другим все равно как называться, так как давно уже существует мнение, что «отечественную интеллигенцию может объединять только ненависть к правительству».
Увы, в этом есть своя горькая правда: интеллигенция разночинная бросала бомбы в «человека в мундире» в эпоху нигилизма XIX века, аплодировала «разрушителям устоев» в начале XX-го, требовала «раздавить гадину» в 1993-м. Но никогда в России не было такой ситуации, когда как «крайне левые», так и «крайне правые» в равной степени не просто испытывают «ненависть к правительству», но и в самом государстве как таковом видят только ущербность («империю зла»), а самой истории государства российского они могут только «стыдиться». При этом настойчиво внедряется идеология некой «новой России», которой «только четырнадцать лет».
Но Рим полюбили не потому, что он был великим – он стал великим потому, что его полюбили. Это сказал Гилберт Честертон и сказал не про нас. Про нас надо было бы говорить наоборот: мы ещепомним о величии, но сегодня мы не умеем любить свое слабое государство ни сильною любовью, ни так, как долг велит. Мы давно, очень давно живем в ощущении кризиса – кризиса жизни и государственности, образования и культуры. Мы давно о нем говорим и предлагаем свои «выходы».И,казалось бы, выход нашли интеллигенты-новаторы, выдвинувшие свой «ликвидаторский проект». Логика «ликвидации» ближайшего прошлого была объявлена «планом обновления», образцы которого черпались исключительно на Западе. Первой ликвидации подлежала идеология как таковая.Но, если кто и не может обойтись без идеологии, так именно интеллигенция, а особенно интеллигенция творческая, отсутствие для которой идеологии во многом говорит о творческой несостоятельности и межеумочности. Под видом борьбы с «тоталитарной советской идеологией» происходило внедрение вполне определенной либеральной идеологии «плюрализма», эгоизма, резкого деления «на своих» (ориентированных на западную культуру и ее ценности) и «чужих» (смотрящих «в глубь России», не порывающих с ее почвой). Однако, стоит ясно понимать, что именно идеология модернистов-либералов заняла в сущности место официальной советской доктрины, утвердив последователей «ликвидаторского проекта» во всех социально-значимых и информационных структурах. «Свои» и «чужие» поменялись местами – «своими» стали ненавидящие Россию («тысячелетнюю рабу»), а «чужими» – верностью и верой сохраняющие в ней то, что еще можно сохранить.
Но горе им, что они победили. Ибо обрекли себя на вечное служение идолам новизны и глобального всечеловечества, заменившего собой прежний Интернационал!
Вторым объектом «ликвидации» была объявлена культура. Сказав «нет» ближайшей советской идеологии и искусству, они распространили его на всю отечественную культуру, вызывающую физическую злобу и раздражение прежде всего потому, что это культура традиции. Культура последнего препятствия на пути всеобщего превращения всех в стандартных общечеловеков.
Скажем со всей определенностью, что именно негативное мироощущение «культурного, образованного общества» выразило себя в последнее время наиболее последовательно, явно и полно. Деструктивное отношение к жизни, сознательный отрыв себя от государства (государство — “чужое”, страна — “эта”), разнообразное воспроизведение в культуре образа «злого мира», презрение к большинству народа как неполноценному и обреченному, о котором говорят с отвращением – все это следствием своим имело формирование особого круга «продвинутых». И дело тут уже даже и не в «демократизме» или либерализме, но именно в «своем интересе» – в негативном, антисистемном, нигилистическом понимании «своего» (своей истории, государственности, культуры). Такое нигилистическое отношение к себе и «своему»– лучшая питательная почва для агрессии американского типа глобализма. А врага своего глобалисты знают точно – это человек традиции.
Но мы все еще остаемся достаточно традиционной страной. И по-прежнему должны найти в себе силы ответить на этот вызов. Но совсем не лишним будет еще раз вспомнить, что перед нами новый, более агрессивный и варварский виток все той же старой проблемы. В XVIII столетии Фонвизин со всей решительностью задал императрице Екатерине вопрос: «В чем состоит наш национальный характер?». Сам вопрос был подхвачен современниками и ответы посыпались роскошные. Но как только «рационалистический» век поставил вопрос о понимании себя, тут же,как самая что ни на есть горячая реальность, возник и другой вопрос – о «гражданине мира». В ту пору, когда Российская империя прирастала землями и народами, когда военные победы шли чередом, «гражданин мира» не имел еще нынешней силы. А горькие слова А.С. Кайсарова– «Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или браним наших служителей» –воспринимались как ненужное брюзжание. Но, раз поселившись, «гражданин мира» больше не желал покидать пределов России, в которой с такой степенью откровенности был поставлен вопрос о общечеловеческом и народном, но при этом так высоко был вознесен иноземец. Уже в XIX столетии имеющий блестящее образование, не знающий материальной нужды, общающийся с лучшими умами эпохи, русский интеллигент (как Чаадаев или Герцен) начал тяготиться своим «некультурным окружением», «царским деспотизмом» и «давлением темного народа», за счет которого, кстати, он жил (Н.Калягин). Это было все то же (что и нынче) остро-негативное мироощущение, презирающее реальность во имя некоего абстрактно-большего идеала. Это была все та же «мировая тоска» от несовершенства мира. Это было, по сути, категорическое понимание реальности как лежащей во зле. Мир как зло – тут принцип, от которого только шаг до мысли о Боге как злом Творце. Достоевский говорил о том, что Герцен «родился эмигрантом», что такие как он (даже и не покидающие никогда России) – это особый «исторический тип», ибо «они полюбили его (народ – К.К.) отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ…».
Мы говорим обо всем этом только потому, что и сегодня восприятие «грязи и тьмы» окружающего мира доминирует в сознании культурного человека, проявляясь очень по-разному. «Невыносимые страдания» и «ужасные мучения» приносит наша действительность всем тем, кому сплошной аномалией и патологией кажется и современная русская история, и русская культура вообще, начавшая свое появление на свет с «синдрома зла».Такая позиция сегодня стала вполне комфортабельной и удобной. Но они, якобы восставшие против современного мира, с неизбежностью их же «злой логики» оказываются чаще всего среди культурных сектантов, откалываются от общего, запираются в удушливую тесноту «узкого круга», а злобу и злость делают «пищей души». Они тиражируют злобу и злость в своих многочисленных сочинениях, даже чистоту, невинность и искренность, подозревая в пиаре, называют «ширмой зла». Их нигилизм ведет к изнурению мысли, истачивает подозрениями душу и оказывается прямым путем к идеалу глобалистской «всечеловечности», навязывающей миру свой насильственный образ.
Но если для интеллигента-западника, виртуозно эксплуатирующего несовершенства мира и безболезненно сослужащего «князю мира сего» естественно пересечение любой границы (национальной, культурной, языковой), то наш интеллигент-правдолюб и правдоискатель, занимающий непримиримую позицию отвращения от реальности, оказывается в более трудном и болезненном положении. Впадая в безбрежный идеализм (духовный с его точки зрения), отстаивая самые высокие принципы,такой правдолюб готов тут же этим «высоким принципом» убить своего несовершенного соотечественника. Непримиримая позиция (речь не идет о всеобщем примиренчестве), когда принцип дороже живой жизни,может тоже стать источником нигилизма. А она-то и порождает ощущение резервации, «гетто» для русской культуры и русского человека (что приводит, кажется, сторонников этого самоощущения к некоторому болезненному наслаждению). Именно поэтому любой нигилизм для русского интеллигента (и человека вообще) — это измена самому себе, «полное отречение от своего духа и глубочайших инстинктов» (об этом первым сказал Н.П.Ильин в своей работе о Н.Н. Страхове).
Мы не имеем права поставить своей целью полное уничтожение зла (что противно христианскому смыслу истории), но мы обязаны руководствоваться иной целью – поддерживать и удерживать в себе «сознание своей причастности к типическому единству, называемому “русским народом”», «государственным народом», российским народом. И сегодня все еще возможно объединение. Объединить «всех» (а в это «все» входят, конечно же, те, кто любит Россию) может национальное сознание, которое не должно быть ничьей корпоративно-сословной собственностью. Именно потому и провалились идеи «новой России как национальной идеи», «либеральной империи», «новой советской империи» и т.д., что все их кто-либо хотел «присвоить себе», монополизировать. «Национальная идея», «идеал», «национальное сознание» основываются и держатся за счет исторической почвы живой нации, в которой идея и идеал пронизаны самодеятельностью, живым нравственным чувством всех. Именно поэтому образованный интеллигентный слой может понимать себя только как «орудие оживления народной жизни, и смысл интеллигенции… был преимущественно на почве нравственной» (Л.Тихомиров). Именно поэтому образованный слой не должен быть ни замкнутым, ни присваивающим себе все «права народа» и все «права человека». Его, интеллигентного слоя, социальная роль, по определению того же Л. Тихомирова – «освещать жизнь, опыт, интересы всех социальных слоев и способствовать приведению их единству». Ведь для полноценного развития народной жизни необходимы самостоятельность опыта, зрелость ума и подлинность чувства всей толщи народа! Следовательно, здоровая роль интеллигентного слоя состоит в этом наблюдении за живым опытом, в этом объединении разрозненного, но никак не в создании «собственных планов», никак не в претензиях на господство в «им же дезорганизованной стране» (Л.Тихомиров).
Я уверена в том, что есть очень большой слой образованных нормальных людей, поддерживающих в себе все эти годы нравственное сознание, суть которого в полагании в качестве «верховной цели своей деятельности в этом мире самосохранение национально-государственного целого» (Н.П.Ильин). Именно тут источник и нашего личного целеполагания – в выработке в себе сознательной преданности данной цели. Возможно, что нынешнему интеллигенту наш призыв строить в себе начала, ведущие к общности, покажутся тоскливо-будничными и уныло-коллективными. Но я не намерена никого переубеждать, ведь история не раз уже доказывала, что страшное беспокойство за свое «индивидуальное интеллигентное начало» приводит к обратным результатам. «Интеллигент-отрицатель», поиздержав свое «я», непременно станет «прилагательным» к химерам и мифам общечеловеческих ценностей, то есть тоже неизбежно будет тяготеть(или «прислоняться») к общему – только уже чужому…
Мы больше не имеем права испытывать «мировую тоску» по абстрактному идеалу и «русскую хандру» от несовершенства жизни, бесконечно сомневаясь во всем: в полноценности своей истории, в решительности характера нашего человека, в несоответствии нашей культуры неким мировым стандартам. Давайте будет жить иным чувством и иной мыслью и спросим себя так: «Где ты, Россия, не была сильна?»
«Подобно тому, как любовь святого Георгия есть смерть змея, действие», –будем действовать и мы, собираясь в духе своем. Точность и честность. Каждый день. У нас нет другого пути, кроме осознания, что и в культуре, и в идеологии должен быть первопринцип или основной принцип. И этот первопринцип есть национальная самобытность наших народов. И только исходя из этого главного принципа мы можем понять и другие принципы, причем «понять их необходимость наряду сним» (Н.П.Ильин).Из этого признания следует, что нужно вернуть в нашу жизнь, внашу культуру понимание необходимости иерархии вместо плюрализма,то есть признать наличие в ней «высокого» и «низкого», «вершин» и «подполья». Из этого признания следует, что пора вернуть образы культуры и всю нашу жизнь в их нормальные границы, которые у всякого национального целого свои.
Из любого кризиса можно выйти только через объединение – объединение всех образованных интеллигентных людей, для которых все еще значимы и существенны национальные идеи и идеалы, красота, добро и правда, кто предан духу, а не брюху. В песне о России народной певицы Татьяны Петровой есть слова: «Я не боюсь твоего бездорожья». Конечно же, речь идет не только о том, что на великолепных иномарках вглубь России далеко не проедешь, что дороги наши по-прежнему плохи. Да кто же спорит, что хорошие дороги нужны! Только речь идет о том, что любить родину в силе и славе легче, – а вот несмотря ни на что любить ее в смуту, в горегораздо труднее. Собственно, наш народ так и любит – несмотря ни на что, несмотря на «беспутье»и «бездорожье» бесконечных реформ.
Можно найти тысячу и один способ «изменить своей государственности», как писал русский публицист рубежа XIX—XX вв. М.О.Меньшиков. Верность государственности теснейшим образом связана с патриотизмом. Именно на почве отрицания государственности столкнулись две непримиримые силы в 90-е годы. Одна, вырвавшая власть, ненавидела советский строй. Другая – ненавидела наше современное, образца 1993 года, государство. И те, и другие, говоря словами Карамзина, полагали оскорбительным «называться сыновьями презренного отечества». Как всегда, разладом воспользовались хитроумные третьи, отказавшиеся от всякого государственного патриотизма вообще. Я бы сказала, что в обществе появилась новая психофизическая болезнь – патриотофобия, которой повально страдали почти все СМИ (за очень редким исключением) и большинство публичных политиков.
Но на протяжении всего XX века сохранялся личный патриотизм: одни после 1917 года навсегда увозили с собой в эмиграцию свою Россию, другие с верой и самоотдачей строили на родине новую Россию. Но вот с официальным, то есть общественным патриотизмом все обстояло гораздо сложнее. Наверное, как в 1917, так и в 1991 году «критика действительности», то есть разрушительные тенденции преобладали над созидательными началами. Критика ближайшей (советской) истории, как и всей исторической судьбы России, велась в последнее время непрерывно, неустанно и регулярно. Критика, естественно, нужна – нужна ради правды, постоянного очищения наростов кривды от истины. Но если эта критика непрерывна и длительна во времени, то неизбежно (что с нами и случилось) любовь к родине начинает убывать, глохнуть, гнить и плесневеть как колодец, в котором никто годами не черпает воды. Происходит процесс «охлаждения патриотизма».
Если так упорно долдонили в перестройку о том, что литература у нас не великая, история – пособие для неудачников, кино – лакировочное, песни – ложные, если целое поколение только это и слышало, то почему бы не увлечься со всей страстью мексиканскими сериалами, американским «передовым» кино, европейскими формами антиискусства, путешествиями (пусть виртуальными) в чужие, всегда такие чистые, сытые и веселые, земли? В конце-то концов, почему бы русскому, живущему в вечно негативной социо-культурной среде, не полюбить Испанию или Китай?
Вот и еще ниже упал градус патриотизма, приближаясь к критически низкой температуре. И тогда не стало жаль страны, имя которой Россия, – почему бы ее тогда и не грабить? Согласитесь, что после 1991 года нам всем предложили ее «немножечко» пограбить, а за спиной нас, повязанных этой возможностью, стояли люди, грабившие Россию уже всерьез и надолго.
Патриотизм оказался на точке замерзания. Большинство, как и не трудно было предположить, оказалось у разбитого корыта. Отчаяние и кромешная бедность опять воззвали: «Это всё Рассеюшка! Мы – рабский народ, нет в нас ничего государственного!» Тогда на нас пошли воевать, взрывать наши дома, самолеты, убивать наших детей.
Сегодня мы начинаем понимать, что позиция отрицателей любой формы государственности России слепа и однобока. Старые патриоты (общественные деятели, руководители партии)должны были находить в себе силы любить несчастную, пребывающую в смуте, Россию. Разве мать, у которой болен ребенок, бросит его и пойдет в гости? Уже в ажиотаже перестройки не видели, что перед ними не новорожденная Россия, которой год-два, и которую надо «воспитывать и ставить в угол», а Россия тысячелетняя. Не «новая Россия», о которой нам все уши протрубили, а многовековое великое государство. И отказаться от любви к нему, как и вести в сторону ненависти к государству всю страну – это, значит, совершить безумный поступок, последствия которого сейчас мы пожинаем в жутком облике интертеррора, для которого «нет отечества и нет национальности», по оценке все тех же СМИ. А если это так, то логично задать такие вопросы: стоило ли так «глушить» русский патриотизм, как прежде глушили «Голос Америки», и хороша ли эта – вненациональная и внеотеческая жизнь?
Мы только-только начинаем делать первые шаги по утверждению государственного патриотизма. Он был всегда и должен быть всегда: и любителям необузданных и безответственных свобод с этим все же придется смириться. Сам по себе официальный патриотизм может быть тогда состоятельным, то есть внутри себя оправданным, когда наполнится не словами, а делами – тогда никто не будет спрашивать: «За что мне любить Россию? Как мне ее любить, если мне в России нечем гордиться?» Сейчас не только от политиков, но и от СМИ будет зависеть – станет ли официальный патриотизм фальшивым и вынужденным, заискивающим и выгодным или все-такион будетпринят, подхвачен нашим народом.
Нельзя принять закон, по которому бы в России утверждался патриотизм и насаждалась любовь к Отечеству. Ни любовь, ни патриотизм никаким законом или высочайшим указом не назначишь. Но начинать восстанавливать фундамент для этого великого чувства еще не поздно. Еще далеко не для всех родина – «уродина» и чужбина. Любить Россию все еще есть кому.
*****
Неужели снова наша интеллигенция будет ждать«объединения сверху», негативный опыт которого еще так всем памятен или «делатьберезовую революцию», плоды которой ей явно не достанутся? Неужели не будет преодолена опасность «объединения» ради еще большей эксплуатации России и ее культуры?
Капитолина Кокшенева