Критический авитаминоз

 С начала 2010 года критики бросились «подводить итоги»: кому-то хотелось решительного «обнуления литературы», а потому будущая жизнь была обещана отнюдь не всем писателям, но каждый критик выстраивал тут свои стратегические списки допущенных. По сути, критики, как литературные кавалеристы, быстро прошли сквозь писательские ряды, оставив в «живых» на своё усмотрение кто Личутина и Проханова, а кто Маканина да Гандлевского. Это, впрочем, уже и не суть важно, поскольку само «осмысление» литературного процесса было столь бескрыло и рутинно, настолько лишено вдохновения и интеллектуальной страсти, что впору говорить о социологии критики и литературных нравах, чем о понимании критиками литературы.

В критических итоговых статьях были заметны такие тенденции: никто не обнаружил евристического восторга перед литературным произведением, что, на мой взгляд, превращает критику не в «науку понимать и помнить», а в «науку забывать». Прочитав итоговые обзоры Владимира Бондаренко или Натальи Ивановой, в которых в основном повторяется то, что говорилось много лет тому назад, начинаешь предполагать, что эта критика пишется не личностно, а как формирование некоего пространства для «единства ответов» или «тактики дня» – при этом каждый из критиков будто бы с высоты своих заслуг стоит над всеми и, так сказать, обобщает сказанное (особенно типична в этом отношении статья Бондаренко в «ЛГ», где он «обобщает» чужие мысли о «новом реализме» и ничего своего!). А Иванова, например, по-прежнему боится «значительного героя» как проявления советского наследства (сколько можно вбивать эти ложные страхи в головы читателей? Именно критик Иванова и похожие на неё молодые – сами стали «объектами» для демонстрации того, как это самое «советское», эти самые «эстетические правила» сидят именно в их собственной «подкорке»). Ну, а быть «тронутой» тем, «что сегодня надо опять доказывать, что в искусстве важно не что, а как», читается настолько жалко-непродуктивно, что можно опять-таки снисходительно списать сей пассаж на хорошую советскую выучку критика Ивановой, на уровне подсознания носящей в себе «проблему формы и содержания».

Конечно, в критике есть и другая тенденция, которую можно обозначить так: оскорбить слух и испортить воздух, чтобы привлечь внимание. Всем известен грозный и «хмельной» питерский критик. И обсуждать тут нечего. Хотя можно вспомнить в «оправдание» такой критике даже классиков. Так, кажется, Чехов вспоминал критика Стасова, который был наделён особым, по наблюдениям Чехова, умением – «эстетически пьянеть» и от помоев.

Свобода больше не правит бал в литературно-критическом пространстве – свобода требует смелости, независимости, личностной способности к борьбе за свои эстетические и этические принципы. Вместо свободы сегодня мы видим профит и гешефт. Формирование литературной элиты нулевых – это стратегия для будущего. И слишком многие были забыты: Бондаренко «забыл» Галактионову, исчезли из «актуального пространства» Голованов, Сычёва, Тарковский, Отрошенко, не говоря уж о провинции, Зое Прокопьевой, например, – той провинции, которая вообще-то никогда не присутствовала и в мыслях у ряда столичных критиков. В общем, были поставлены затворы на кровеносную систему русской литературы. Хотели вроде как честного балансового отчёта, но не вышло никакой «стеклянной ясности».

Никакие новые или значительные идеи не прочитываются в критике нулевых, и настолько оскудела мысль, что молодые и якобы дерзкие критики вновь заунывно затянули песнь о новом реализме, как совсем недавно с ловкостью цирковых иллюзионистов превращали в метафизический реализм любой литературный хлам (о, тут море разливанное пошлости, и опять-таки скверно, что так интеллектуально пусты наиболее активные – М.Бойко, например, с его благоглупостями о метафизике).

В общем и целом литература утратила власть, но власть (держатели госденег) помнит о некоторых литераторах, поддержавших эту власть в период смены собственности и политсистемы, а потому бросает «мозговую косточку» именно им, всякий раз разыгрывающая историю со свободолюбием, якобы свойственным этой части интеллигенции. В проект этой игры входит и то обстоятельство, что те же самые лица, поддержавшие Ельцина, поругивающие Путина и размахивающие истлевшей тряпкой «реставрации советизма», – те же самые лица клюют «по зёрнышку» всё с той же властной ладони, которую они «презирают». Ни в какой литературной тусовке не осталось священной веры в подлинность того, что делается. Впрочем, Николай Петрович Ильин об этом говорил несколько лет назад: «Один из ярких примеров такой игры – уже ставшие «традицией» игрища на площадках «Дня литературы» и «Литературной газеты», где сражаются «русские» и «русскоязычные» писатели, для которых в русском языке давно есть поговорка: «хрен редьки не слаще». Конечно, как и у всякого «учения в условиях, близких к боевым», и здесь есть реальные жертвы – те немногие, кто продолжает принимать «военную игру» за настоящую войну. Но таких простаков – единицы, и уж по крайней мере их нет в высших эшелонах условных противников, где произошло полное срастание верхушки «писателей-традиционалистов» и «писателей-авангардистов», включая их многочисленную «критическую» и «философскую» свиту».

Я, например, могу лично, так сказать, засвидетельствовать: в прошлом году либеральнейшая Н.Иванова называла меня «русской националисткой» (естественно, в это понятие она вкладывает негатив фашистского толка), а в этом году патриотичнейший Н.Дорошенко определил по ведомству фашизма и «коричневого пространства» Александра Потёмкина, меня и нескольких писателей, очевидно, недостойных «честных глаз» редактора-патриота. Противники сошлись, так сказать, на почве ненависти к критику Кокшенёвой, из которой, правда, никому и никогда не удастся сделать «жертву» (степень независимости Потёмкина и обсуждать глупо), поскольку я не собираюсь ни с кем состязаться и «дружить против…». …Мне глубоко чужда и «лавочная осторожность» патриотического (размягчённого и больного) крыла в виде «организации писателей»; как глубоко отвратителен ползучий цинизм профессиональных либералов, который медленно и настойчиво всё сводит к среднему и низшему, смотрит на всё снизу и всё объясняет снизу… «в этой проклятой стране с отвратительной историей», воздухом которой им так невозможно дышать.

Сейчас заметно и другое. В новом поколении критиков (тридцатилетних) изменились привычные очертания почвенников и либералов – «кончились» большие идеи. Более отчётливые либеральные очертания имеет критика Сергея Белякова, а почвенные – Андрея Рудалёва, но все эти границы тоже достаточно пунктирны, своеобразны, а быть может, более реалистичны и пластичны в своих принципах (в сравнении со старшими поколениями).

Направлениям и литературным лагерям молодые критики противопоставили заединщину (Попугана) – хорошо сбитые группки, сохраняя при этом возможность заводить отношения со «старшими», обеспечивающими место в тусовке (и только некоторые из них способны к личному выбору в отношениях). По критическому честолюбию своему они с уверенным наслаждением «вдыхают фимиам», который обильно воскуривают друг другу часто в скудного содержания «полемиках», заваливая литературное поле текстами сорными, написанными неряшливо, «по случаю». Они не дают сами себе «наполниться чистой водой» (отточить мысль и мастерство), а потому торопливо и жадно готовы черпать жижу из «случайной лужи», спешно выплёскивая эту муть в литературное пространство. Но поскольку они хотели и хотят легитимности в критике, и, естественно, самореализации, то, собственно, неизбежно вступили на поле её величества игры, когда «живая протестация», своеобразная эстетическая «ересь» тоже продуманы и в определённых границах допустимы. Но, по большому счёту, в молодой критике практически нет даже и «ереси» – всё уныло, никакого «нового принципа», никакой «своей мысли» или с жаром прожитой, с темпераментом прописанной мысли «чужой» (нынешние критики, в основном, «идей не водят»!). Процесс мышления (особенно в дамском исполнении) заменяется несчастной способностью нагружать текст терминами «научными», когда кажется, что и сам пишущий (критик) себя плохо понимает. «Стиль мове гу» – как иронически сказал ещё Маяковский в «Бане».

В современной критике преобладает принцип партийности (понимаемой как принадлежность к организации – СП или Пен-клубу – или принадлежность к группе, требующая «личной преданности» вместо преданности делу – «ганичевской», «гусевской», «прохановской», «поляковской», «шайтановской» и пр.). Примером такого спецстиля стала для меня статья-доклад Аллы Большаковой о современном литературном процессе, который «претерпел большие изменения». Статья, собравшая в себе все возможные штампы и оценки, принятые «ганичевской организацией». Я испытываю искренние огорчения, что такой образ мыслей принят за некий эталон: все эти «качественные подвижки и в жизни, и в литературном процессе» (какие? в чём?) или заявки типа «теперь на каждом литуглу повторяют, что никакого постмодернизма у нас нет и не было» (ничего подобного – никто не повторяет!); все эти вопрошания – «в каких направлениях движется современный литпроцесс? Пребывает ли он всё ещё в виртуальных грёзах (??!! – К.К.) или выбрался наконец к долгожданному освоению новой, сдвинутой с привычной колеи реальности?» – все эти небрежные и какие-то поверхностные, дикие характеристики лично меня приводят в полное недоумение, как и абсолютная пробуксовка мысли (вне всякой колеи!). Ни одной новой идеи! Сплошные литобъедки. Ну хорошо, не все способны к подлинному и новому, но тогда хотя бы потрудись дать элементарно-грамотный анализ, а не умучивать не просто плохим мышлением, но и плохим русским языком, как в заключительном выводе о «разнообразной палитре художественно-эстетических средств», что «позволяет писателям вылавливать еле ещё видные ростки возможного будущего» (это, простите, как?! и о чём вообще?!).

Я совершенно не намерена никого учить, – моя задача та же, что и всегда: я отстаиваю в критике и литературе принцип христианской личностности и принцип национальности (народности). Отстаивание этих принципов как принципов моей критики неизбежно ведёт и к непониманию (отторжению), и к одиночеству (ярким проявлением которого является нарочитое замалчивание, ближайший пример чему – статья С.Сергеева в «Литературной России» от 30 апреля. Пока Сергей работал в журнале «Москва», я была для него авторитетным и ярким критиком, а вот его изгнание из журнала, собственная обида, с которой мужчина не справился, стали тут же мелочно пущены в ход – статью завершает пассаж, что после Казинцева (давно уже не критика) и Бондаренко у почвенников (кстати, термин, возвращённый мной в современную критику) «не появилось ни одной по-настоящему творческой личности». Впрочем, это не важно, что думает обо мне Бондаренко или Сергеев – меня читают и знают во многих городах России. Дело в другом – С.Сергеев (историк) давно ведёт ревизию русской литературы. Полемика между Сергеевым и Юрием Павловым интересна сама по себе (независимо от Белинского) – интересна, так сказать, своими опорами.

Юрий Павлов, безусловно, мыслит себя как критик-патриот и государственник. Он изначально верен определённым принципам, которые так или иначе проговаривает в своих статьях (увы, огромные статьи, напечатанные в газете, читаются с трудом, если вообще-то их дочитывают до конца – это медвежья услуга Павлову). Сергеев прав, говоря о провинциализме Павлова (но я вижу тут не просто скуку, как Сергеев, а именно постоянно проговариваемую верность оценок, некий спрос с любого явления – насколько оно русское? И тут у нас тоже много накопилось освоенных приёмов, которыми Павлов и пользуется. Сергеев упрекает критика в начётничестве – но, во-первых, «трудящийся достоин пропитания», а во-вторых, кто он сам, господин Сергеев, столь ли творческая личность? Какие новые идеи есть у него?

Для Юрия Павлова, как я его понимаю (и для многих наших патриотов тоже), существует приоритет государства и государственности. Сергеев, кстати, опираясь на западных интеллектуалов (несамостоятельность в данном случае – только констатация факта, но не укор), пытается говорить о другом: первична нация, но не государство. Да, я тоже считаю, что нация-народ первичны (они создавали государство, а не наоборот). Сергеев не умеет доказать, почему первична нация, а потому начинает бороться с русской историей, чтобы проиллюстрировать свою мысль: то Романовы и империя убивали нацию и не давали ей состояться, то дворяне-сволочи боролись с нацией, то русская классика давала искажённую картину действительности и уводила сознание на ложные пути и т.д.

Но задолго до Сергеева в своей статье о Страхове Н.П. Ильин писал, что уже Страхову было ясно, но неясно Сергееву при полном отсутствии у последнего философской культуры мышления. Так вот, русским мыслителям давно ясно, что художественная литература не может дать полновесного мировоззрения. Но это не значит, как мило нам напоминает чужими словами Сергеев, что она – «красивая ложь». Тем не менее, между художественным словом и словом философским (дающим мировоззрение) есть глубокая связь (и русская литература отразила эту связь через тип русского человека, существенное в его нравах, в самосознании, в языке). Понять эту реальную связь, увы, позитивисту Сергееву уже не по уму. Ему уже ничего не остаётся, как впадать в аншлаговое осмеяние, издеваться, ёрничать (это надо же, П.А. Вяземского – сплетника и развратника – цитировать в споре о Гоголе!). И вообще статья «Павлов как симптом» испещрена какими-то интимными деталями, в которых демонстрируется знание подробностей из жизни писателей (модный и бедный принцип «писатель без глянца»!), с другой стороны, как напомнил Н.Ильин об оценке Страхова, данной Леонтьеву – факты видит, а «идей не имеет». Такая защита нации и очищение места для национализма (как его представляет Сергеев), непонимание метафизики русского человека и русской культуры – чем это лучше «подозрительности» Павлова и его бдительного поиска русофобии? Кстати, вопрос, столь педалируемый Сергеевым и Павловым, о «русофобии» или любви к России западников и славянофилов – вопрос давно не актуальный, не содержащий вообще той непримиримой оппозиционности, которая видится оппонентам. Ну и что, что герои русской литературы говорили: «ах ты сор славянский, ах ты дрянь родная!». Этот, как и прочие примеры, отнюдь не свидетельство мировоззрения писателя (в данном случае так говорил герой Н.С. Лескова), осмысленной веры или неверия в Россию, укреплённой или неукреплённой в сознании любви к ней.

Прочитайте статьи Сергеева о нации – там нет вообще упоминания о русском духе, о духовной личности, и это понятно – «ученику» модного социолога П.Бурдьё и вульгарнейших (по определению Н.П. Ильина) в своих идеях Валерия и Татьяны Соловьёв («теоретиков» этнического национализма) он за ненадобностью. Русский дух, духовная личность – ну совершенно не функциональные и не операбельные замшелые явления! Возможно, всё-таки чувствуя свою идейную несостоятельность, Сергеев вынужден делать «националиста» из Белинского (не имевшего вообще-то целостного мировоззрения), а первыми русскими националистами объявлять декабристов. Это, увы, тоже очередное передёргивание русской мысли, приписывание маргинальным явлениям достоинств, которыми они не обладали. И зачем? И что это даёт нынешнему русскому человеку, кроме очередной смуты в головах? Сергеев отделяет себя от почвенников-ортодоксов и высокомерно научает тому, что они должны понимать, чтобы не быть «экзотическим кружком».

И тут впору развести руками от сергеевских формулировок марксистского толка, типа «неприязнь к правящему режиму (особенно такому, как режим Николая I)…». При этом «режиме», между прочим, начинали своё поприще все русские писатели, составившие золотой фонд русской классики с её культурной и исторической индивидуальностью! Ну не так вульгарны были отношения власти и культуры в России, как понимает это Сергеев! А что касается национально-мыслящих русских людей – их всегда было мало. Сергеев-то читал, наверное, переписку Страхова с Аксаковым или Толстым – это скорее естественный земной закон для тех, кто не является сыном века сего, но и не отворачивается от его реальных духовных (а не только социальных) проблем.

Впрочем, если воспользоваться логикой Сергеева, то он и сам тоже принадлежит к маргинальному кружку националистов-либералов, правда, скажем, далеко не однородному, как не лишённому вполне здравых и симпатичных людей, без занудного сергеевского прагматизма и его обожествления факта…

Критический авитаминоз – это отсутствие многих жизненно-важных компонентов в критике: где «витамин» смелости и независимости? Где небоязнь остаться «без стаи»? Где способность посмотреть на литературу с национальной точки зрения, исключающей как долдонство, так и позитивистское «развенчание авторитетов»?

Да, проблема всё в том же – в личности критика, в личностном самоуглублении, постоянной работе над собой и понимании, что в русской философии уже запечатлён, открыт этот идеал свободно-разумной, духовной личности, который и даёт нам силу для подлинного изучения процессов, происходящих в современной культуре и литературе. Чтобы критика не переродилась окончательно в журналистику, чтобы вообще была возможна русская критика, русская наука, снова нужны огромные созидательные усилия. На нашем сайте ГЛФР мы завели новый раздел «ЛИТПРОЦЕСС», куда готовы размещать статьи критиков, понимающих принципиальную важность национальной культурной идентификации. Увы, но у нас остались без обсуждения такие книги, как «Чтения о русской поэзии» Николая Калягина, «Русский выбор, или Почему все реформы в России заканчиваются одним и тем же» Юрия Галкина, «Дом» Игоря Малышева, свежие романы и повести Петра Краснова, Бориса Агеева, Веры Галактионовой… В общем, русская литература не бедна, бедна часто мысль критиков о ней.

Капитолина Кокшенева