Почта

Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
“А как же живет мой сосед?”
Басё

 

1

В те осенние месяцы я жил на улице Гаугеля в общежитии среди роскошных особняков. Никогда раньше мне не приходилось жить в столь тихом месте. Никто, ни единая душа, ни даже двигатель редкого автомобиля, работающего тихо, словно листопад, не пытался потревожить вдохновенного уединения.

В результате мой японский продвигался шажками девушки в кимоно, семенящей поутру на рыбный рынок. В те дни у меня было предубеждение. Мне казалось, что японцы питаются прелыми листьями и улитками. Если целыми днями сидеть на лавочке под кленом и смотреть на низко плывущие облака, да еще пытаться определить на ощупь, что это коснулось твоего лица: дождь, ветер или радуга из листьев, – то рано или поздно облака напомнят суетливых, толкающихся боками покупателей морской – от акульих плавников до китовых боков – снеди.

Надо сказать, что тогда я и сам делал лишь первые шаги, протискиваясь в японскую культуру сквозь толстые тома. Но, начав, как и полагается, с простых слов вроде “здравствуйте” и “до свидания”, я, молодой ученый, уже задумывался над научно-популярной книгой.

Поскольку в комнате университетского общежития было не так много места, я решил мысленно развешивать иероглифы на деревьях. Осенние деревья сами по себе – иероглифы, но похожи и на людей. Вскоре я начал узнавать их в лицо. По оттенкам крон-кимоно я начал определять их пол.

Дело дошло до того, что по утрам и по вечерам, выходя подышать свежим воздухом и попутно заучивая незнакомые слова, я здоровался со своими новыми друзьями-деревьями. Здравствуйте, уважаемый, здравствуй, уважаемая, и ты здравствуй, дружище…

Каково же было мое изумление, когда в однажды я увидел, что мои друзья чем-то очень озабочены. Странная тревога просто пропитывала воздух.

– Что случилось? – спросил я.

Оказывается, наступала пора, когда деревья расстаются со своим нарядом. Для японцев это особенно болезненно. Вы бы знали, как они чтят традиционную одежду! Но самое неприятное заключалось в том, что я ничем не мог ободрить их. Будь они французами, я бы погладил их по щекам. Однако для японцев такое обращение неприемлемо. Даже на вокзале они не позволят себе дружеского прикосновения.

Вот так за своими занятиями я не замечал, как порывы ветра становились все отчаяннее.

Я лишь мог согнуться в традиционном уважительном поклоне, выражающем скорбь и сочувствие к большому кленовому листку, но тот сорвался с места и, показав мне красный воспаленный язык, улизнул в ближайшую подворотню.

Это было что-то новенькое. Свернув за листом под арку, я вдруг наткнулся на переплетную мастерскую. Гуляя многочисленными переулками вокруг своего дома, ранее я никогда не замечал поблизости какой-либо мастерской…

Я даже вскрикнул – таково было мое изумление перед явившимся знаком. Впору было бежать собирать листья и нести их в переплет. Но мастерская была закрыта, а над серой входной дверью висел недремлющий глаз циклопа киотского – сигнализация.

Что-то подсказывало, что примыкающее к мастерской здание мне знакомо. Обойдя его, я убедился в своем предчувствии. Это была почта, посещаемая мной регулярно.

 

2

Августа уже несколько месяцев жила под бдительным присмотром санитаров в клинике на улице Июльских дней. Раньше эта клиника считалась образцовой, лучшей из всех подобных учреждений для душевнобольных. Теперь нянечки огрубели, а в углах комнат, там, где обычно штукатуры оставляют пустоты, появились трещины.

Августу привезли на принудительное лечение, забрав прямо из парка, где она в чем мать родила пугала мамаш грудных детей.

Августе 28 лет, так записано в личном деле. Имя ей дали в честь месяца, в который она появилась в клинике. Она хороша собой. Ее болезнь не прогрессирует, но и не поддается лечению. Когда ее привезли, врач попытался поговорить с ней.

– Как тебя зовут, девочка?

– Не знаю…

– Где ты живешь?

– Я не помню…

И все в том же духе. Только некоторые предметы вызывали у Августы всплеск каких-то эмоций.

Так, например, в столовой она подолгу разглядывала чашки, или, когда по утрам медсестра-аспирантка Эва раздавала больным письма, в глазах Августы светилось томительное ожидание.

Практикующей аспирантке Эвелине было поручено заниматься с Августой. Развивать ее память. Обучать письму и таблице умножения. Но за несколько недель занятий из всего алфавита Августа запомнила только две буквы А (Августа) и Я (тоже – Августа). Из всех цифр только первые три.

– Она не хочет ничего запоминать, – протестовала Эва.

– Дай ей конверты и поясни, что на них тоже можно писать. Вот увидишь, что-нибудь да получится.

3

Я очутился перед окошечком, за мутным стеклом которого, как обычно, сидела почтальонша – дама средних лет с узким усталым лицом и черными, не знающими усталости пышными кудрями.

– Добрый вечер, – сухо исполнил я церемонию приветствия. – Простите, вы не знаете, тут рядышком у вас есть мини-типография и переплетная, она работает?

Женщина ответила мне, что она не справочное бюро, хотя ее окошечко уж больно походило на справочное.

Но я не расстроился и решил, что это действительно глупо – спрашивать у нее о таких вещах (откуда ж ей знать?), и что лучше было бы завтра прийти самому, завтра мастерская наверняка будет открыта.

Чтобы как-то сгладить неловкое положение, я стал расспрашивать ее о подписке на периодику, о внутреннем содержании тех или иных газет и журналов.

Она мне предложила самому ознакомиться – почему бы и нет? – тем более уходить не хотелось. В общем зале царил полумрак – низкие потолки, деревянные стойки и столы. Столы, довольно старые, к тому же обшарпанные, запах газет и старой канцелярской бумаги – все это напоминало мне кабинет большого ученого-эрудита и зануды-неряхи.

Пока почтальонша доставала из шкафа толстый каталог, я фантазировал, что когда-нибудь и у меня будет подобное, похожее на почту, жилище.

– Можете посмотреть его в помещении для клиентов, – предложила почтальонша, – ключ сами знаете где.

Комната для клиентов, или зал абонентских ящиков, была мне очень хорошо знакома. Как я уже говорил, я часто посещал почту. Мне писали со всех концов мира, у меня было много друзей, в том числе и в Японии и Китае.

Чтобы попасть в абонентский зал, нужно был вынуть из мешочка ключ, мешочек висел на гвозде у боковой двери, и открыть навесной замок.

Общее помещение, как говорили служащие почты, было еще более низким и мрачным. Я поймал себя на мысли, что шаг за шагом погружаюсь в пласт пыльной истории, в дремучий палимпсест символов. За долгие месяцы занятий японским я проникся восточной культурой и, как мне казалось, пристрастился созерцать. Во всех предметах я искал изысканной красоты. Попадись мне сейчас на глаза хоть одна стоящая вещица, я бы по достоинству оценил ее, особенно на фоне здешней безликости. И такая вещь попалась, но не сразу…

Замок я положил в пакет, и, как только мы переступили порог, он брякнул о железные ящики. Раздался звон, сравнимый, пожалуй, только со звоном японских мечей. Он был такой силы и ярости, что я долго не решался сделать шаг, опасаясь, что следующий удар затаившегося в сумерках самурая придется уже на мою голову. Впрочем, и от первого удара было неуютно.

– Ну что ж вы, не стесняйтесь, проходите, располагайтесь за одним из столов, – предложила тут как тут появившаяся хозяйка помещения.

Впрочем, все столы были сдвинуты в один большой стол-щит, на краю которого лежали стопки свежих газет. Моя рука невольно потянулась к ним, и я, даже не спросив разрешения, взял верхнюю газету.

Сверху, там, где обычно пишут адресата, были написаны буквы “б/л”. Поскольку я был завсегдатаем библиотек, мне было известно, что это такое, хотя до сих пор не могу понять, почему именно “б/л”.

– Когда посмотрите, занесете мне ключи, а каталог можете оставить на столе.

Я остался один в сырой, низкой комнате. Все здесь – особенно ящики, раскрашенные под шахматную доску, и запахи – возбуждало мое воображение. Говорят, что Шиллер для вдохновения держал у себя на столе гниющие яблоки. А Бальзак нюхал кофе…

Я осмотрелся. На абонентском шкафу стояла белая чашка с отколотым краем.

Я разглядывал ее около получаса. Сначала сидя, потом лежа на сдвинутых столах. Потом я встал и отошел к окну, чтобы посмотреть с этого ракурса, и уж затем я подошел к чашке, желая подержать ее в руках.

Что я успел увидеть? Чашка стояла не на зеленом (цвет стены), а на синем фоне. Это значит, что за шкафами была еще одна дверь.

Я аккуратно взял чашку и покрутил ее в руках, осматривая со всех сторон. Затем я поднял ее как только мог высоко к потолку, чтобы посмотреть на нее снизу. С внешней стороны дна бледно-коричневой краской было написано: “Ручная работа, фарфор, Братислава”. Чашка была чешская, с тонкими стенками и оттого очень легкая. Она оказалась не совсем белой, а с нежной примесью розового. Изящная, тонкая работа. На верхней кромке остались следы ярко-коричневой помады. Кому она принадлежала?

Не успел я в волнении поставить чашку на место, как в зал вошла почтальонша. Я сделал вид, будто проверяю свой абонентский ящик. Насвистывая, я открыл его.

– О, – как будто удивленно произнес я, – письмо!

Странно, письмо оказалось без подписи. На белом конверте старательной рукой ребенка было выведено всего лишь несколько букв и цифр.

123321 – это индекс нашего почтового отделения и АЯ 123 – это мой абонентский ящик.

“Неужели это письмо очаровательной японки-незнакомки, учащейся, как и я, ходить по слогам нового языка?” – родилась у меня наивная надежда. Девушки, желающей завести знакомство с европейцем и выучить с помощью общения чуждый язык.

Почтальонша ушла. Точнее, я дождался, когда она скроется за дверью. И только тогда судорожно вскрыл письмо. Но внутри конверта ничего или почти ничего не было. Только листок. Осенний листок, одна половина которого была ярко-коричневой, как помада на чашке, как губы той, что прикасалась к фарфоровому обрыву, а вторая половина – ярко-красной, похожей на тот воспаленный кленовый лист, что показал мне язык час назад.

4

Очарованный, я вложил листок в бледно-розовую чашку, создавая нечто вроде икебаны, и приступил к чайному церемониалу (так я называю процесс письма). Моя голова просто бурлила пузырями фантазий, изливая крутой кипяток видений на белоснежный фарфор бумаги.

Время от времени я бросал заинтересованный взгляд на ставшую вазой для икебаны чашку. Мне чудилось, что эта чашка – зашифрованное страстное признание в любви. Стоит только окунуть это зашифрованное послание в воспаленный поток воображения, как все прояснится.

Я уже говорил, что у японцев не принято целоваться. Что уж говорить о следах губной помады!

Предосудительно и даже неприлично выставлять на всеобщее обозрение чашку со следами губной помады. А значит, это не просто признание в любви, а жест отчаянья. Да, скорее это отчаянное признание, связанное с большим риском. Признание на грани жизни и смерти.

Я на секунду представил, что это может быть как-то связано с нарушением древних традиций. Что дочь вопреки воле отца выдать ее замуж за солидного господина, вопреки уже состоявшейся помолвке нашла жениха себе по сердцу и теперь тайно встречается с ним. Или даже не жениха, а призвание. Например, она тайно от родителей увлеклась книгами. И из книг узнала, что существует другая, отличная от уготованной ей участи, жизнь.

И вот теперь, одержимая страстью, она решилась идти до конца в своей любви к книгам. Она читает их запоем, сидя по вечерам у окна и попивая чай из розоватой чашки. Она мечтает о путешественнике, переселившемся на страницы ее воображения из книг. И даже заявляет семье, что собирается получить образование в Европе. А ее отец, конечно же, знатный воин, оскорбленный ослушанием до глубины души, выхватывает железной рукой свой самурайский меч из ножен и при всех домочадцах рассекает на своей дочери одежды, чтобы она не смела выходить из дома. Или даже не одежды, а книгу в ее руке. Чтобы дочь не смела больше гулять по ее аллеям.

5

Мастер-переплетчик Марк уже год как закрыл свою переплетную мастерскую с большими ксероксом и принтером (“мини-типографию”) и занимался тем, что воровал письма из почтового отделения № 321, прямиком в которое вела потайная дверь из подсобного помещения его мастерской.

Не брезговал Марк и подъездами многоквартирных многоэтажек, где длинными китайскими палочками вытаскивал письма, словно улиток, из железных мисок почтовых ящиков. Кто-то собирает бутылки, кто-то марки, кто-то старые вещи, копаясь в мусорных контейнерах, а Марк вглядывался острым взглядом в прорези почтовых ящиков, выискивая, как деликатес, белое голубиное мясо конверта. Свежее письмо было для него лучшей пищей…

Письма Марк переплетал в одну большую книгу. Да, можно сказать, что Марк тихо сходил с ума, но был в его поступках и трезвый рассчет. Он лелеял надежду издать свою книгу неслыханным тиражом – все-таки концептуальное искусство, – снарядив ее для пущего полета заглавием: “Письма родных и друзей, не дошедшие до вас” и небольшим предисловием.

6

Увидев, как плавно опускается на подоконник ее окна кленовый красно-коричневый лист, Августа поняла, что она запечатает в конверт, так похожий на белые фарфоровые чашки, в которых подают кофе на завтрак в их пансионате.

Августа делала все не спеша, как и подобает красивой, элегантной женщине. Не спеша запечатала конверт, не спеша вышла в парк и опустила конверт в почтовый ящик у железных ворот. Ящик долго не хотел принимать письмо из неумелых рук Августы, важничал, словно чиновник, надувший щеки и наевший пузо. И ничего уже не желавший ни видеть, ни слышать, ни понимать…

Затем Августа отправилась посмотреть на старушек, игравших в гольф.

– Привет, Августа, – остановил ее лечащий врач Юлий.

– Добрый день, – ответила Августа.

– Как твои дела? Эва говорит, ты сегодня написала кому-то письмо?

– Да, это так. Я его уже отправила.

– И кому же, если не секрет?

– Доктор, я и сама не знаю, кому. Просто пишу по велению сердца. Кто первый откликнется на мое осеннее послание, тому оно и адресовано.

– А-а, теперь понятно. Но ничего, ничего, Эвелина лично поговорит с почтальонами, чтобы твое письмо все-таки было отправлено. А пока я хотел бы знать, что же ты там такого интересного понаписала?

– А что придется. Зачем писать, если природа все уже написала за нас? Ведь деревья – это иероглифы, рассказывающие нам истории. Они – зашифрованные криптограммы, позволяющие всему живому преодолевать непонимание, культурные барьеры, время и пространства…

– Да-да, ты уже говорила. Смотри, не попади с этими историями в переплет, как уже было однажды с тобой в парке.

– Да, доктор, вы правы, я тогда ощущала себя частицей вселенной, чувствовала любовь ко всему окружающему. И деревья платили мне той же любовью. Они никак не хотели меня отпускать. И до сих пор не хотят. Я словно попала в чужую историю про девочку, что решила сбежать от своей семьи…

– Подожди, Августа, – прервал бред своей пациентки врач. – А марку?

– Что Марку? – От неожиданности Августа даже вздрогнула.

– Надеюсь, ты приклеила к конверту марку.

– Нет, – спохватилась Августа, – я совсем забыла.

– А подписаться? – продолжал гнуть свою линию доктор. – Тебе надо хорошенько подумать над тем, как ты будешь подписываться впредь. Представляешь, кто-то получает твое письмо, а оно без подписи. Странно, не правда ли? Можешь подписываться своим настоящим именем, а можешь выбрать псевдоним. Только тебе надо научиться его писать на бумаге. Тебе теперь многому предстоит научиться заново или вспомнить. Договорились?

– Хорошо. Я подпишусь псевдонимом – Октябрина.

7

Конечно, это только фантазия, навеянная моим увлечением средневековой японской историей и поэзией, но, взглянув в пыльное окно, на ветки, кончиками царапающие буквы на стекле, я, словно сквозь паутину в росе, увидел, как раскрывается древний иероглиф…

Вот он стоит у окна, ее отец, расправив мощные плечи, с боевым кличем раскинув в стороны огромные голые руки-ветви. Подставив лицо тучам. Растрепав косички по ветру. Он собирается наказать нечестивца, совратившего его дочь. А она, согнувшись, ссутулив плечи, прижав тонкие пальцы к губам, сквозь которые алой лентой заката сочится кровь, жалобно смотрит на своего воинственно-напряженного отца. Не в силах ничего предпринять для защиты своей независимости …

Да, чуть не забыл. До сего момента я даже не пытался рассмотреть марку на конверте. Потому что марки, как и другие ценные бумаги, кроме, разумеется, самой бумаги, – изобретение Запада. И вряд ли марка, по моим представлениям, будучи явлением западной культуры, могла играть значительную роль в этой истории.

Как же глубоко я ошибался! Ведь на марке я разглядел в оттиске штемпеля, словно в подзорной трубе Марко Поло, первого мастера-книгопечатника, что склонился над станком с оттисками. Марка была посвящена очередному юбилею книгопечатания.

8

Сегодня утром Марк переплел последнюю книгу из пятитысячного тиража. Бумага закончилась. Деньги тоже. Все сбережения, заработанные кропотливым долгим трудом переплетчика, он потратил на это дело. Теперь жить было не на что, да и незачем! Набрав телефон своего школьного приятеля, ныне владельца оптовой книготорговый фирмы, Марк попросил его по старой дружбе заехать завтра за тиражом “сумасшедшего бестселлера”.

– Я тебя очень прошу: сделай это для меня по нашей старой дружбе. Накладные ты найдешь на столе. Полученную прибыль от продажи можешь полностью забрать себе… Мне лишь оставишь малую толику – завтра ты поймешь, на что она должна пойти…

Далее Марк подробнее рассказал приятелю о крупном тираже по смешной цене. И о том, что книга должна хорошо продаваться. В том, что это будет бестселлер, Марк не сомневался. Во-первых, сыграет свою роль элемент желтизны – так приятно заглянуть через чье-то плечо в чужую жизнь. А во-вторых, люди так любят получать письма, и каждому захочется прочитать не дошедшее до него когда-то письмо.

Как раз к осени поток переписки нарастает, и его коллекция охватила их небольшой городок почти целиком. “Скоро я отомщу всему городу, показав на примере грязного белья его обитателей, насколько они греховны. И насколько невинной шалостью были наши встречи с Юной в городском парке на фоне их лицемерия”.

Положив трубку, Марк прошелся по заваленной тиражом типографии. Найдя коробку с подлинниками писем, он одно за другим начал опускать их в машину для резки бумаг. Затем взял коробку и, открыв дверь мастерской, вышел на улицу, чтобы развеять листочки по воздуху. Ветер разметал мелкие тонкие полоски, как струи дождя, по всей улице. Он словно только и ждал этого листотока.

Вернувшись в офис, Марк вынул из выдвижного ящика стола старый револьвер. Усевшись в глубокое кресло, он глубоко вздохнул и высоко поднял локоть с тем, чтобы поднести пистолет к виску, – но тут потревоженная локтем чашка, упав на пол, разлетелась вдребезги.

Это была одна из двух чашек, из которых они с Юной пили в последний раз чай в этой самой типографии, по древнему японскому ритуалу.

“Вот и настал мой конец”, – промелькнуло у Марка в голове, так как чашка уже давно стала символом его сиротливости. А теперь ему явился знак свыше, о том, что его жизнь окончательна разбита ….

Вторую чашку он пару дней назад через потайную дверь выставил в зал для клиентов почтового отделения, что находилось за кирпичной перегородкой.

“К чему она теперь, зачем держать эту чашку рядом, – рассуждал тогда Марк, – раз уж я все равно осиротел? На что я продолжаю надеяться?” С такими мыслями Марк поднес чашку к лицу и вдохнул цветочный аромат помады. Аромат за прошествием дней изменился и теперь был горько-дымчатым, как паленая листва.

9

Рукописи, вопреки убеждению, плохо горят. Плотные пачки долго схватывает пламя. Не сразу они покрываются чернотой. Как и осенние листья.

К чему безудержная страсть? К чему все эти любовные истории, когда есть семейное благополучие? Что я, в самом деле, распереживался из-за каких-то облезлых деревьев? Каждую секунду в мире умирает не по одному ребенку и дереву. В конце концов борьба между Инь и Янь заканчивается великим опустошением. И после поры листопада, так похожего на падение желтоголовых от желтухи, наступает Зима Белого Листа.

Так не лучше ли с самого начала сидеть под деревом, занимаясь любовью с “Ничто”? Пусть кругом бушуют воды Ганга, мы будем сидеть под деревом и добиваться великого успокоения духа. Пустоты нирваны. Безусловно, природа несет в себе женское начало. Да, сейчас листок охвачен агонией любви. Скорее всего, это полубезумный поэт или поэтесса решили выразить свою любовь к миру.

Решив так, я стер с бледно-розовой чашки помаду и поставил ее на место. Затем, подумав немного, я подложил под чашку конверт, как блюдце, и опустил в нее кленовый лист.

И тут сильный порыв ветра, приоткрыв дверь, внес в помещение почты целую прорву листьев вперемешку с тончайшими серпантиновыми ленточками бумаги, так похожими на рождественский елочный дождь или китайский фейерверк. Тысячи лоскутков бумажного фейерверка.

10

“Раз уж на ней не осталось запаха помады Юны, может быть, она еще послужит вместилищем осеннего праха нашей любви”, – думал Марк, ставя чашку над абонентскими ящиками почтового отделения. А сегодня перед неотвратимым самоубийством он решил посмотреть, что стало с этой чашкой, и еще раз, напоследок, вдохнуть сырую горечь осени. Каково же было его удивление, когда он увидел в чашке осенний лист – явный знак, а под чашкой конверт со штемпелем, по которому он сразу определил, что этот конверт отправлен из почтового отделения с улицы Июльских Дней.

“Наконец-то! – подумал Марк. – Хоть какая-то весточка. Помада стерта. Осенний листок символизирует окончание наших отношений. А может быть, моя возлюбленная просит о помощи. Кричит о том, что наша любовь может продержаться еще чуть-чуть. Бежать, – заколотилось его сердце, как сумасшедшее, – бежать, бежать на улицу Июльских Дней… Бежать, чтобы успеть. Пока не поздно, пока луна не убыла, совершив свой круг. Застать еще на губах Юны остатки жаркой летней любви, остатки былых признаний. Наверняка почтальон обратил внимание на хрупкое письмецо с просвечивающим листком без обратного адреса”.

11

Примерно с такими мыслями, быстро обменявшись нескольким словами с почтальоншей, я поспешил на улицу. Все-таки листопад – моя стихия. Он необыкновенно вдохновляет меня, наравне с сильными порывами ветра и раскатами грома, и ливнем.

До чего же изящна осенняя пора! Листья, подхватываемые ветром, кружились, устремляясь к небу. А девушка в кимоно уже, по-видимому, возвращалась с рыбного рынка, неся на своих хрупких плечах корзинку с большим серебристым облаком палтуса.

Она шла, цокая, цокая своими сабо, думая, что к обеду вся эта рыбина будет приготовлена и съедена домочадцами…

– Здравствуйте, Лий-сан, – вежливо поздоровался я с ней.

– Здравствуйте, господин, – словно кивнула она изящной головкой в то время, как я внимательно разглядывал ее лиственный покров-наряд. Ища новых знаков.

– Славный сегодня Сигуре, – сказал я, имея ввиду осенний мелкий дождь.

– Да, – кивнула она в ответ, – в такие дни я очень грущу.

– Послушайте, Лий-сан, а как поживают ваши родственники? – спросил я. По правилам этикета я должен был осведомиться о благополучии и здоровье родных.

– Спасибо, хорошо, – кивнула она опять, – только вот меня беспокоит моя названная сестра.

– А что стряслось с вашей сестрой? – спросил я.

– Она очень плоха. У нее опять обострение. Теперь ей запрещают даже гулять по парку и постоянно держат в закрытой комнате.

– Почему? Что у нее за болезнь?

– Ее считают сумасшедшей, потому что она предпочла учебе в университете общение с природой. Потому что она отказалась от карьеры ради любви. А еще они считают ее сумасшедшей из-за того, что она общается с деревьями, как с родными, из-за того, что назвалась не той, кем ее считали. Как когда-то меня считали сумасшедшей из-за того, что я читала западные книжки.

– Чем же я могу вам помочь? – поинтересовался я, понимая, что эта милая сакура ко мне неравнодушна. Как, каким непостижимым образом? Но я отчетливо уловил ее некую привязанность.

– Может быть, вы поговорите со мной о моей сестре? – предложила сакура Лий-сан.

Конечно, я понимал, что история о больной сестре была лишь предлогом к нашему общению. Все сходилось. И этот кусок ткани, и кимоно деревца были схожи по узору. Значит, это отнюдь не случайное происшествие, а тоже тайное признание в любви. И я даже не удивился, когда в какой-то момент сакура Лий-сан протянула мне полную белую чашку с чаем. Точь-в-точь такую же, что я разглядывал сегодня полдня на почте.

Значит, уже вечер. Но я не мог отказать бедной девушке в дружеском участии. Как не смогу отказать и впредь. А значит, мы каждое утро во время моих прогулок будем встречаться с ней под чистым небом. Ведь до этого я встречался с женщинами, как правило, под платанами или липами в городском парке.

Гораздо приятнее общаться с великим Инь под великим Янь. И за что мне только была дарована такая благодать?

12

Собственно, на этом день подошел к концу. Нагулявшись вдоволь и насладившись сполна своей прогулкой, я вернулся в общежитие уже за полночь. Сигуре все еще продолжал накрапывать. Но это даже к лучшему. Ведь в дождь так хорошо пишется.

Возможно, родившаяся фантазия вдохновит меня на окончание книги о средневековой японской культуре. По крайней мере я точно знал, о чем она будет. Она будет о вечной таинственной борьбе Инь и Янь. О взаимозаменяемости и перетекаемости в этом мире мужского и женского начал. О том, что, пока человек жив, его никогда не отпустит его противоположность.

“Возможно, завтра мне уже следует наведаться в эту типографию, –улыбнулся я. – Узнать расценки на издание научно-популярной работы… Надеюсь, завтра-послезавтра осенние страсти утихнут и типография откроется.

А эпиграфом к своей книге я возьму слова великого философа Чжуан Цзы: “Как это мелко: знать лишь то, что известно”.

Ильдар Абузяров