Избранное

Книга стихов
(фрагменты)

Моему сыну Николаю Крюкову
посвящаю Избранное
из всех моих Времен —
отныне и навсегда

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. МЕТЕЛЬ

 

Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.
Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.

Тертой в баньке неистовой матерью — Чингисханской мочалкой.
Оснеженной церковною маковкой — занебесной нахалкой.

Над молочными стылыми водами… — плодными ли, грудными… —
Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.

Грызла пряник на рынке богатеньком — винограды в сугробах!..
Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…

Пил отец и буянил торжественно… Мать — мне горло лечила…
Я не знала тогда, что я — Женщина, что я — Певчая Сила.

Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью — корку глодали…
Вот и вылились слезы, все вытекли, пока мы голодали…

Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…
Я не знала, что — Райская Музыка, что — в Раю проживаю…

Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными —
Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…

Светлый Рай!.. — со свистками и дудками молодых хулиганов,
С рынка тетками, толстыми утками, — боты в виде наганов, —

С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, —
То ль в Хвалынское, а может, в Карское — твой фарватер, свобода!.. —

Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких
Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..

Майский Рай синих стекол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..
Рай, где кошки поют за сараями — ах, архангельским хором!..

Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце — жадная жила.
Я не знала — орлом либо решкою! — где, когда — согрешила.

Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..
Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…

Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосенки.
Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.

Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.
В грудь, в хребет ударяли — с парадного — костоломные руки.

И воздел Ангел меч окровяненный,
Как солдат, первым злом одурманенный,
“Вон!” — мечом указал мне:
На метель, острым рельсом израненную,
На кристаллы вокзалов.

Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.
Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.

И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел.
Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Черный жемчуг бурмистров!

Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую…

______________

 

Об изгнанье из Рая — без горечи
И без слез… — не могу я…

 

***

Я из кибитки утлой тела
Гляжу на бешено гудящий подо мной
Огромный мир, чужой. Я не успела
Побыть в нем шлюхой и женой.

А только побыла я танцовщицей
На золотых балах у голых королей;
А только побыла я в нем царицей
Своей любви,
Любви своей.

 

КЛАДОВКА

…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни, — дай мне на ночь поглядеть твои открытки.
Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты —
У Царицы грудь открыта, Солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья —
Перед тем тифозным годом, где — стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала — гроздьями свисали люди
С Корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…
Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, —
Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?!
Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли —
Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны —
Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…

Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь о Великом Царстве Нищих!
Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут —
До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.
Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой — в воске! — книжки…
Мы уйдем с тобою… за ночь… я — девчонка… ты — мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко… Речь — французская… красивый…

А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.
И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом
И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых — я — восстала.

 

***

Земля?!.. Вы кому расскажите. Ты можешь мне врать, завираться,
А воля?!.. — пропита дотла. Ладонь прижимать ко груди,
В парче грязнобурые нити Ночьми перемалывать Святцы,
Двуглавого вышьют орла. Молить и снега, и дожди!.. —
А мы его ножичком вспорем Не верю. Ни слову не верю!
И выпорем золото лет. Ни лику! Ни слезной скуле!
А мы о Священном не спорим: Закрыты Небесные двери.
Ведь нынче Священного нет. Поземка метет по земле.

 

РОЖДЕСТВО

Рычала метель, будто зверь из норы.
Летел дикий снег. Жженый остов завода
Мертво возлежал под огнем небосвода.
Зияли, курясь, проходные дворы.
Трамваи — цыганские бубны — во тьме
Гремели. Их дуги — венцами горели,
Сквозь веко окна ослепляя постели —
В чаду богадельни и в старой тюрьме.
Куда-то веселые тетки брели.
В молочном буране их скулы — малиной
Пылали! За ними — приблудная псина
Во пряничной вьюге горелой земли
Тянулась. Кровавые гасли витрины.
Спиралью вихрился автобусный смог.
Народ отдыхал. Он давно изнемог
Нести свое тело и душу с повинной
И класть их, живые, у каменных ног.

Тяжелые трубы, стальные гробы,
Угодья фабричные, лестниц пожарных
Скелеты — все спало, устав от борьбы —
От хлорных больниц до вагонов товарных.
Все спало. Ворочалось тяжко во сне —
В милициях пыльных, на складах мышиных,
В суконных артелях, в церковном огне,
Где ночью все помыслы — непогрешимы…

Ночь темной торпедой по белому шла,
По белому свету, песцовому дыму
Котельных, где — Господи! — мало тепла
Для всех наших милых, так жарко — любимых…
Шла смертная ночь — тем подобьем смертей,
Что мы проживем еще — каждый как может, —
Шла бредом дитяти, морозом по коже
И пьяными воплями поздних гостей…
Спи, мир, отдыхай! Ночь на это дана.
Труд выжег всю плоть. Сохрани душу живу.
В казенных рубахах святых индпошивов
Спи, свет мой, калека, слепая страна…

Но дом был на улице. Номер с него
Бураном сорвало. Обмерзлые ветки
Гремели по стрехам. А там — торжество
Творилось: на радость потомкам и предкам.
Искусаны в кровь одичалые рты.
Никто не подходит. Храпят акушеры
В каптерке. И болью предродовой веры
Бугрятся божественные животы.

И, выгнувшись луком, Мария зовет
Сиделку, пьянея, дурея от боли…
О люди вы, люди, не слышите, что ли!
Он — вот Он, приходит, рождается, вот!
Вот — темя сияет меж ног исступленных!
А свет золотой! А в крови простыня!
Так вот чем кончаются царства и троны…
— Мария, Мария, ты слышишь меня!

 

Идет Он на свет не в яслях лучезарных,
Где плачет овца, улыбается вол, —
В гудках пассажирских, в крушеньях товарных,
В домах, где — кутьями уставленный стол!
Идет Он на свет не под нежные губы,
Мария, твои, — а под ругань блатных,
Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый,
Под матерный посвист и водочный дых!
Идет Его бедное тельце, сияя
Щуренком в протоке — во смрады громад
Фабричных предместий, машинного Рая,
Где волк человеку — товарищ и брат…
Да, Господи Боже, досталось родиться
Вот именно здесь, в оголтелой земле,
Где в трубах метро преисподние лица
Летят, как снега по дегтярной зиме!
Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу:
Такую нигде уже не поднесут —
Последний приют заметелен и страшен,
И ученики — от Креста не спасут…

Кричи же, Мария! Пустынна палата.
Кричи же, родная! О счастье — кричать,
Пока ты — звериным усильем — распята,
Пока на устах твоих — вопля печать!
Ори! Это счастье — все выкричать в лица
Наемных врачей и воровок-сестер,
И криком родильным — и клясть, и молиться
На сытый очаг, погребальный костер,
И в небо упертые копья коленей
Внезапно — до хруста костей — развести,
И вытолкнуть — Бога иных поколений!..

…И крик оборвется.
Помилуй. Прости.
Обмоют. Затянут в больничную ветошь.
Придут с молоком и лимоном волхвы.
И станет метель Ему — Ветхим Заветом,
Твердимым устами российской молвы.
Он будет учиться любови у старцев
На овощебазах да на пристанях.
Он с первой любимой не сможет расстаться
На грозном вокзале, в дымах и огнях…
Ему ляжет Русь и мазутом и солью
Под легкие, злые мальчишьи ступни…

Бери эту землю.
Болей этой болью.
Прости.
И помилуй.
Спаси.
Сохрани.

 

***

С размалеванными картинами
У гостиниц инших сижу.
Меж нарисованными каминами
Греюсь; пальцем по ним вожу.

Руку в варежку песью засовываю.
Купи живопись, воробей!..
Я устала есть похлебку нарисованную
Нарисованной ложкой своей.

 

КУТЕЖ. ХУДОЖНИКИ

Поле боя — вся дымится: рюмки, руки и холсты.
Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.

Пьяным — легше: жизнь такая — все забудешь, все поймешь.
Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.

Это Витя, это Коля, это Костя и Олег
Разгулялися на воле, позабыв жестокий век.

И домашние скандалы. И тюрьму очередей.
И дешевые кораллы меж возлюбленных грудей…

Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..
Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке — языком — огонь.

Колька, колорист, — не ты ли спирт поджег в рюмахе той?!..
Да, затем на свете были мы — и грешник, и святой, —

Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать —
Чтобы девку площадную Магдалиной написать,

Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,
Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,

Потому как жизнь и сила — в малевании холста,
Потому как вся Россия без художников — пуста!

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней
Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром…
Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.

Дай бутылку!.. Это ж чудо… Слабаку — не по плечу…
Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,
Мы приложимся губами к той холстине, где темно…

И пройдет по сьене жженой — где вокзал и где барак —
Упоенно, напряженно — вольной страсти тайный знак!

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой — и все грехи прощай!..
Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай…

Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.
Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей.

И, хмелея, тянет Витя опорожненный стака:
— Наливайте… Не томите… Хоть однажды — буду пьян…

 

ДИТЯ ОВИДИЙ В БАНЕ

Ах, баня… воды с высоты… и волчьи пламенные крики
Людей, чьи красны животы и дымно-кочегарны лики…
Свод зелен — малахит тяжел — чрез пар тела горят огнями…
И каждый — беззащитно-гол, шов на рубце, и шрам на шраме…
Клубятся тел златых дымы… в подмышках — ужас угнездился…
Мы — голыми — из чрева. Мы — наги — на ложе: кто влюбился.
Мерцают потно: грудь, живот, и чресла — ягодою виснут…
Мы люди. Всяк из нас — умрет. Нас в землю грязную затиснут —
Не спросят, кто нас обмывал, кто в погребальные рубашки,
Слепяще-чистых, наряжал… и так во тьме замрем, букашки,
В дощатых длинных кораблях, сработанных по росту, точно…
Ах, баня, мальчик вот, в слезах — он в зеркало глядит нарочно,
Он видит!.. — амальгама — дрянь… сползает… отражает еле
Старуху, ржавую как скань, — она забыла в колыбели
Себя… и груди — козьи — врозь — девчонки рядом с ней… из чана
Льет на старуху: друзу, гроздь, хрусталь и слиток, сон тумана,
Гремящий ливень, водопад — воды?!.. из чана?!.. ЭТО — баня?!.. —
Льет — жизнь, что не придет назад, — лови: морщинами, губами…
Льет — слезы!.. Поцелуи — льет!.. Мальчонка, что на баб ты голых
Так пялишься?!.. раззявив рот, глядишь на них, парных, веселых?!..
Им на тебя, пацан, плевать. Уж больно хороша парилка.
Трет дочь мочалкой жесткой — мать. С гранитных плит крадет обмылки.
Дрожит слезою меж грудей алмаз — у молодой. У старой
Зад шире римских площадей, и задохнулась от угара,
И ловит воздух черным ртом… Гляди, малец, как это просто —
Вот так и мы как раз умрем, в парных клубах увидя звезды…
Вот так — вон, в зеркале — гляди — обнимемся, застыв улиткой,
В любви, — а там — пойдут дожди,
Пойдут косящие дожди — к помывке собирай пожитки…
И, плача, — невозвратный путь!.. — увидишь в амальгаме мыльной:
Во тьме горит сосцами грудь, глаза, — а дале — мрак могильный…
А дале, в духоте, во мгле — малек, два зуба, щеки — красны:
Как банный пар навеселе, как меж грудей алмаз опасный,
Ты верил в то, что жизнь прекрасна.
ТЫ БЫЛ РЕБЕНКОМ НА ЗЕМЛЕ.

 

***

Не богиня… не гадина…
И зачем еще жива…
Отчего же мне не дадена
ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА?..

Я бы гладила ее медные блики,
Золотые — ниткой — швы.
Я б отбрасывала с лика
Пряди золотой травы.

Я б ощупывала ночами
Гудящий золотой котел:
Вот она корона,
вот оно пламя,
Вот он, золотой престол.

Вот она, золотая слава —
По трактирам, на путях;
Вот они, скипетр и держава
В крепко сцепленных костях.

 

ПАРИЖ

Вода — изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой — ронская лодка,
И дымной корзиной — луарская барка.
Парижу в горжетке Сены — ох, жарко.

В камине камня трещит полено —
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! дай, я Тебя поцелую.

Я всю-то жизнешку к Тебе — полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями — тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола — жаворонок-подранок…

Бегу! — прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха — в клочья?!.. — осталась кожа
Да крестик меж ребер — души дороже…

Бегу к Тебе — по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!

Ты весь — бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими — Бог!.. — перстнями…

А я и не знаю — что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов — подо мною?! —
Валюсь Тебе в ноги — сковородою —
Где в стынь — расстегаи, блины, форели!
Где реки — в бараньих шкурах метелей!
А елки!.. а зубья кровавых башен!..
Париж, наш призрак велик и страшен,

Наш призрак — выткан по плащанице
Снегов — кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик — лоб во проволоке колючей…

И ноги льдяны! И руки льдяны!
Не счесть рябин в хороводе пьяных!
А над затылком — доска пылает:
“ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…”

И я, Париж, у Креста стояла.
И я завертывала в одеяло
Легчайшее — кости да кожа — тело.
А пламя волос во пурге летело.

А Ты… —
из мерзлот, где сутемь да слякоть,
Я так мечтала, сгорбясь, заплакать
Над жгучей жемчужиною Твоею,
Над перстнем — розовым скарабеем —
На сморщенной лапе старухи-Европы,
Над кружевом — в прорези грязной робы
Наемного века!.. над яркой бутылкой
Купола Сакре-Кер!
…над могилкой
Той маркитантки, кормившей с ложки
Солдат в императорской, злой окрошке —
О, где там парижский, а где там русский, —
Лишь взор — от слез — по-татарски — узкий…

И ветошь — к ране, и кружку — в зубы…
Париж! неужели Тебе не люба —
Я: руки — в масле, я: скулы — в соли:
Чертополох на Твоем подоле!

Пылинка, осколок полярной друзы —
Я здесь, прорвавшая века шлюзы
Размахом сердца, сверканьем тела…
Я так предстать пред Тобой хотела,
Как мать калеки — пред Чудотворной!
Мы, люди, — у Бога в горсти лишь зерна:
Во вьюге брошена, проросла я
Сюда, где Мария Стюарт — молодая,

Где мчится Шопен, в кулаке сжимая
Ключи от музыки, где немая
Шарманщица плачет перед Ван-Гогом,
А он ее угощает грогом

И в зимнюю шапку кладет монету!
И прочь — с холстами — по белу свету!
А Ты горишь за спиной — кострищем,
Мой принц, Париж, что взыскуем нищим…

Я в Нотр-Дам залечу синицей.
Златым мазком мелькну в колеснице
Беззвучного Лувра: картиной — крикну!..
Зазябшей чайкой к воде приникну:

Лицо, и шея, и подбородок —
В Тебе, изумруд мой и зимородок,
Фонарь мой — во мраке родных острогов,
Оборвыш мой — у престола Бога:

Гаврош — с гранатой — под левой мышкой…
Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка.
Шарманщик играет близ карусели.
А мы с Тобой еще не поели

Каштанов жареных…

 

ПРОСКОМИДИЯ

Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты — за то, что в этот мир пришла.
Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна — сойдешь с ума.

Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю.
Не потому, что Бог для русской — всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий короткий темный коридор,

Где вечно — лампа вполнакала, соседок хохот и грызня…
Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня.
Перед огнем мы все нагие — фонарный иль алтарный он…
Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен.
Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак.
И детдомов, в которых годы детей — погружены во мрак.
Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых — НЕТ?!..
И бесконечных войн гражданских, идущих скоро — сотню лет.

Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу.
Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь.

И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой, что выслушать — не откажи!
И может быть, я, Божье Слово неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру.
И посчитаю ЭТО чудом — что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда не обвязала пеленой.

 

***

…А на улицу выйду — и лупят снега
По щекам, по плечам, по рукам!
девчоночки в черном больная нога:
Чуть хромая, проходит во храм.

То Марина идет, продавщица свечей.
Сивцев Вражек возлюбит ее
Лишь за то, что глядела она горячей,
Чем глаголит о том Бытие.

Пусть монеты играют на грязном столе!
Пусть свечные молчат языки!
Продавщица свечей на холодной Земле,
Дай нам свет из костистой руки.

И тогда близ груди мы его понесем,
Загадаем, чтоб долго горел…
Ни себя, ни любимых уже не спасем.
Со свечою пойдем на расстрел.

Со свечою пройдем, в колыбели двух рук
Сохраняя дитя от ветров…
И не страшно уже напророченных мук.
Мир стальной обнажен и суров.

А Марина стоит за церковным столом,
Раздавая негаснущий свет,
И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,
Словно диски далеких планет.

И когда ее руки расхожую медь
Обменяют на стволик свечи, —
Я пойму, что не так тяжело умереть,
Как без пламени — выжить в ночи.

 

***

Упорному — упорство,
Коверному — позерство,
А мне — Великий пост
Любви: до смертных звезд.

 

БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА

…И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами — к перстам…
Гудит жерло толпы. А в горле — хрипнет: “Исуса — не предам.”

Как зимний щит, над нею снег вознесся — и дышит, и валит.
Телега впереди — страшны колеса. В санях — лицо горит.

Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней —
Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней.

Все, кто вопит, кто брызгает слюною, — сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд

Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова!

Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас.

Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты

Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, —
Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча!

Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес — отвес —
На руку, исхудавшую убого — с перстнями?!.. без?!.. —

Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,

А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, —
И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!..

И ты одна, боярыня Федосья Морозова — в миру
В палачьих розвальнях — пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!

Затем, что ты Завет Его читала всей кровью — до конца.
Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица.

Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты!

Затем, что мужа своего любила. И синий снег
Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.

И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу — в пол-руки!.. —
Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,

Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез —
Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою — Христос.

И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,

Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах,
Внезапно встанет ослепительным сполохом — в погибельных мирах.

И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,

От вставшего из трещины кострища — ввысь! до Чагирь-Звезды!.. —
Из сердца бабы — эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.

Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь — он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.

Из ямы вверх отвесно бьет!
А с неба, наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег — в яму и тюрьму,

На розвальни… — на рыбу в мешковине… — на попика в парче… —
Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица — на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… —
Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья,
Распятье над бугром…

И — катят розвальни. И — лица, лица, лица
Засыпаны
Сребром.

 

ЧЕЛОВЕК С ТОПОРОМ

Во мраке — гарь Еще перед ним
Мышьей свечи. Лежит топор.
Хвост фитиля Топор,
Мертв, поджат. Серебряная зима.
У зеркала — мужик. Смерть своровать!.. —
Его сердце стучит. Поет дивный хор.
Перед ним на столе Жизнь своровать!.. —
Вещи лежат. Не хватит ума.

Простые вещи: Как во тьме
Спичечный коробок, Человек одинок.
Синий, как сапфир Как во тьме —
Соломонова кольца. Молится топору.
Банка с солью: И глядит на него с небес
Соль любит Бог. Одинокий Бог.
Да мыло — мыть И шепчет человек:
Грязь лица. Нет, я не умру.

И шепчет человек
Одинокий стих,
Последний стих
Одинокой земли:
“Блаженны нищие духом,
Ибо их… ибо их…” —
Ибо их есть Царствие.
А мы — не смогли.

 

НИЩИЕ. ФРЕСКА

Доски — зубом струганные; А в угрюмый, чадный зал,
Столы — домовинами. Где дымы и смрад,
Ноги, птицы пуганые, Над тряпьем и над тазами
Крючатся, повинные. Ангелы летят.

Это — у нищих — Они льют горний свет,
Пир горой. Льют огнем — любовь —
Дырой во рту светит, свищет На латунь мертвых рыб,
Каждый второй. Колеса хлебов,

Крыльями свисают На затылков завиток,
Лохмотья с голых плеч. Лысин блеск и дрожь,
Хлебом слиплым На захлесты
В Божью печь Заплат,
Всем придется лечь. На зеркальный нож,

А сейчас — зуб вонзай На трущобную вонь,
В корку прокопченную: На две борозды
Из кувшина хлебай Белой соли — двух слез
Воду кипяченую! Сохлые следы;

Ах, по руку правую И вот, выхвачены из
Мужик сидит, нахал. Замогильной тьмы,
Под космами катается Горят факелы лиц,
Белка его опал. Пылаем лбами — мы!

А под грязной мешковиной Мы весь век — во грязи.
На груди горит Мы — у бьющих ног.
Верно, с бабы скраденный Ангел, братец, налей.
Небесный лазурит. Выпей с нами, Бог.

Плачет, бородой трясет… Били вкривь. Били вкось.
Близок жизни край… Били в срам. Под дых.
От себя кус ощипни Дай, обгложем мы кость
И ему подай. Милостынь своих.

А по руку левую — Мир плевал в нас, блажных!
Тащит медный таз Голодом морил!
Нищенка с серебряными Вот размах нам — ночных,
Монетами глаз. Беспобедных крыл.

В тазу плещется вода — Вот последнее нам счастье —
Для помывки ног Пустой, грозный зал,
Нищему, который всех Где, прижавшись к голяку,
Больше одинок. Все ему сказал;

Кругла таза камбала! Где, обнявши голытьбу,
Тонка брови нить! Соль с-под век лия,
Будет ноги ему мыть. Ты благословишь судьбу,
Воду эту — пить. Где твоя семья —

Будет лытки синие Эта девка с медным тазом,
Пылко целовать, ряжена в мешок,
Будто ниткой жемчуга Этот старик с кривым глазом,
Их перевивать. с башкою как стог,

И в тазах, дырявых мисках, Эта страшная старуха,
Ящиках разбитых, что сушеный гриб,
В зеленых бутылях, Этот голый пацаненок,
В решетах и ситах чей — тюремный всхлип;

Волокут на столы, Этот, весь в веригах накрест,
Валят на дощатые от мороза синь,
Хлеб из масляной мглы, То ли вор в законе, выкрест,
Потроха распятые! то ль — у церкви стынь,

Крючья пальцев дрожат! Эта мать — в тряпье завернут
Ноздри раздуваются! неисходный крик! —
Рот — раз в тыщу лет Ее руки — птичьи лапки,
С бутылью сливается! Ее волчий лик;

Этот пир — он для нас. Эта нищая на рынке,
В ушах ветер свищет. коей я даю
В тысяче — летье раз — В ту, с ошурками, корзинку,
Наедайся, нищий. Деньгу — жизнь мою;

Ты все руку тянул?! И рубаки, и гуляки,
Улыбался криво?! Трутни всех трущоб,
Масла брызг — между скул. Чьи тела положат в раки,
Попируй, счастливый. Чей святится лоб, —

Чуни из тряпья стегал?! Вся отреплая армада,
Щиколку — в опорки?!.. Весь голодный мир,
Жизнь в моленье сжигал Что из горла выпил яду,
О замшелой корке?! Что прожжен до дыр, —

Жег клопиный матрац И любить с великой силой
Высохшей спиною?!.. Будешь, сор и жмых,
Попируй в миру лишь раз Только нищих — до могилы,
Ночью ледяною! Ибо Царство — Их.

 

ВАРЬЕТЕ

Жемчужными ногами — из-под цветной копны!
Кругами да бегами! — А хохоты слышны!..
Несут питье густое и пряную еду…
Долой одежды — стоя! — дрожат на холоду…

Девчонки вы, печенки, — да с тыквами грудей, —
От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!..
Музыка водопадом сдирает с кожи пот…
Танцуйте до упаду — авось оно пройдет,

То Квазимодо-Время на глиняных ногах,
Что взял себе в беремя малец на костылях:
А он плясать не может, он видел Гиндукуш…
Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!..

Слизни-ка соль, красотка, с воздернутой губы…
Пляши — швырнули б “сотку” из гула голытьбы!
Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан,
Да будто на пожаре, толкают в пасть банан…

Танцуй, танцуй, Галина!.. А Сонька, ты чего?..
А скулы как малина!.. А в бисере чело!..
Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена —
Веселое искусство,
Веселая страна!

Веселые девахи, до тайников мокры, —
Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры:
Сей танец — не работа, сей грозный карнавал
Вас до седьмого пота за гроши убивал!

Целованы — по пьяни, в исподнем — из больниц,
Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!..
У попугаев ара наряды не пестрей…
Оттанцевать — до жара… и в “скорую” — скорей…

А трубы — нету сладу!.. Табачный воздух рвут!..
Танцуйте до упаду — авось они пройдут:
Краснознаменны годы, казарменны гудки,
Фланговые народы с дрожанием руки…

Там будут псы и кошки и каждый — сыт и пьян…
Танцуйте, длинноножки, для них блатной канкан!
В роскошестве погибнем, да в пиршестве помрем,
А все же спину выгнем и рому отхлебнем!

И выбежим! И спляшем — во вьюгах площадей,
Среди кремлевских башен, среди родных людей —
И спереди, и сзади — все в лентах и цветах! —
Краснознаменны бляди —
Любашки, Верки, Нади —
Задрогнув, при параде,
С улыбкой на устах.

 

ITALIA MIA

…Через снега — сугробы — погорельство:
— Милый.
In Te la vita mia.

Пусть эта жизнь до дна — до пепла — мимо:
In Te la vita mia.

А как без кожи?! — без судьбы?! — спрямила
Та наковальня, где меня схватила
Рука такого Златокузнеца, что — Боже!.. —
Я из железа в золото вобьюсь, похоже,

В матерью ту, из коей — звезды самосветят…
Какой великий в мире ветер.

И ни за что… — за все богатства, царства, злата мира…
IN TE LA VITA MIA.

 

СТАРАЯ ОФЕЛИЯ

Анне Барковой

Седые пряди по лицу. Седые пряди.
Все ближе, девочка, к венцу — ты при параде.
Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей —
Навесь на шею жемчуга, на черепашью.
Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!..
Мотают медных пуль клубок герои, воры.
Идут ко рву — спина к спине. И, иже с ними,
Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини,
Ты — ты раздатчица одна; одна в бараке
Молельщица за всех; жена верней собаки;
Одна — грязна, как сотни шлюх; одна — подковой
Замерзлой согнута, крестом Голгофы голой!
Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился.
Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… —
Да кто?!.. — никто. Сухою лапой пыль буфета
Сметешь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай — ПРО ЭТО.
Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки
Полярной ночи Жерминаль, полярной топки
То крематорное вытье, тот вой волконский —
Трех отроков в пещи житье — в той, Вавилонской…
И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой!
Гляди, какая стынет синь по околотку —
Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза…
Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу…
За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных!
Буфет играет витражом, ножом голодным.
Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась.
Три Парки за окном стоят и вьюгу сучат.
Не ссучилась. Не предала. Блажени, ради…

Седые пряди через лоб. Седые пряди.

 

***

Живую страсть — пожрать, украсть,
Жестоким хлебом смять.
Железный зуб, слепая пасть,
А счастья — не видать.

Все только спать и жрать хотят,
Когтями душу рвут.
А тех — любви слепых котят —
Не помнят, как зовут.

 

ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН

Это сон. Молю, до срока ты его не прерывай.

…………………………………………………………

Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.
Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…
В круге — с веерами — дамы. Сямисен, сильней играй.
От курильниц дым — бараньей шерстью крутится во мгле.
На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле —
Девочка… вся голяком… на пальцах ног — глаза перстней…
Ноги скрещены — кузнечик. В окруженье пчел-огней,
Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;
Все сильней она играет, — веселися, млад и стар!..
Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.
И живот ее — корыто жрущим, жаждущим устам.
Как глядит темно и кротко стрекозиным блеском глаз.
И на шее — лишь бархотка. То владычицы приказ.

От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.
Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.
Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь
Тыкается — мордой зверя — в грудь твою, как в зимний путь.
Холод. Тьма. Берешь зубами ты — брусничину сосца.
Танец живота — вот пламя. Мой живот страшней лица,
Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему
И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.
Мне туда покласть бы руку. Жемчуг в пряди воплести.
Благовоньями залить бы срам — до крови, до кости.
Руки ты мне на лопатки — двух безумных щук — кладешь,
Чтоб нырнули без оглядки в океан, где дым и дрожь.
Ты искал меня в трущобах. Там, где я полы мела.
Где лопатила сугробы. Где, пьяна, под дверь легла
Кабака с луженой глоткой да с хромой ноги пинком.
Плоть вылизываю живу — всю — мозольным языком.
Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.
Я терпимости царица. Я терпельница одна.
До тебя — я в стольких выла глотки раструбом глухим.
До тебя — я стольких мыла мылом черным и слепым.
На горбу худом таскала — к Иордани — по снегам…
Перед Буддою стояла — так!.. — к раздвинутым ногам
Он моим — приблизил медный, соляной, зеленый лик…
Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.
Как-то надо было злато добывать из-под полы
Нищих туч, ветров богатых, — из карманов зимней мглы…
Вот и стала я расхожей, медной тварию земной.
Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной.
Разорви мешок платяный ты до срама, до конца.
Напилась сегодня пьяной я — до радости лица.
Ты нашел меня, седую, на огромной жизни дне.
Ты узнал меня, святую, — так забейся же во мне!
Стань сребряной, дикой рыбой! Ног развилку разожму.
Втиснись — раскаленной глыбой. Влейся — кипятком — в дыму.
И — вживись, вонзайся, вбейся, и — вбивайся, молоток,
В доски чрева, где — упейся!.. закурись!.. — весь мир, жесток,
Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня —
Вглубь и втемь — навеки — мимо — танец ЧИСТОГО ОГНЯ!
Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры — от плевков!
Под брюшиной — закрутились сотни острых языков!
Вы!.. бездарные товарки!.. вылупляйтесь, зрите, жри… —
…те огни, постыдны, жарки, что по бедрам вверх — гори!..
Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх —
До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех!
Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что — руби!
А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби.
Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай,
Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край,
Чтоб людишки задрожали, гости — деньги, рюмки!.. — дрызнь,
Чтобы мы с тобой рожали в танце — будущую жизнь,
В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!..

А не сможешь — жизнь напрасна.
Нож.
Убей.
Не пожалей.
Вот он, нож — в моих чернявых, густо вздетых волосах.
Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях —
В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы.

…………………………………………………………………..

Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы.

Солью — веки — разлепляю. Соль — в узлах железных вен.
Только девочка нагая щиплет нежный сямисен,
Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне,
Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине.
Только рот твой в рот мой входит.
Только сердце в сердце — сцепь.
…Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь,
А любовь моя горячей катит солью по виску.
И в подушку плачу, плачу, плачу — сколько на веку

Суждено мне плакать………………………………………………

 

“ДЕЖНЕВ” (СКР-19). МЕДВЕДИЦА НА ЛЬДИНЕ. ОСТРОВ КОЛГУЕВ

Прицел был точным и неистовым.
Полярной ночи встало пламя
Над сухо прозвучавшим выстрелом.
И мачты глянули — крестами.

— Попал, Никола!..
— Мясо доброе…
— Спускайте трап — айда за тушей…

Сиянье Севера меж ребрами
Стояло, опаляя душу.

Но близ медведицы, враз рухнувшей
Горой еды, добытой с бою, —
О, что-то белое, скульнувшее,
Молящее забрать с собою!

Был бел сынок ее единственный —
Заклятый жизнью медвежонок.
Во льдах скулеж его таинственный
Слезою тек, горяч и тонок.

Я ствол винтовки сжал зачумленно.
Братва на палубе гудела.
Искуплено или загублено,
Чтоб выжить, человечье тело?!

Сторожевик, зажат торосами,
Борта зальделые топорщил.
И я, стыдяся меж матросами,
Лицо тяжелым смехом морщил.

О жизнь, и кровь, и гололедица,
Родимые — навеки — пятна!
Сейчас возьмем на борт медведицу,
Разделаем, соля нещадно.

И знал я, что теперь-то выживем,
Что фрица обхитрим — еды-то!..
И знал: спасительнейшим выстрелом
Зверюга Божия убита.

И видел — как в умалишении —
Себя, кто пережил, кто спасся:
Все глады, моры и лишения,
Все горести и все напасти!

Все коммуналки, общежития,
Столы, богаты пустотою,
И слезы паче винопития
В дыму дороги и постоя!

Всю жизнь — отверстую, грядущую!
Всех женщин, что, убиты мною,
Любимые, единосущие,
Ушли за вьюгой ледяною!

И ту, отчаянней ребенка,
С медовым и полынным телом,
Скулящую темно и тонко
Над мертвою постелью белой…

……………………………………………………………..

Но маленький комок испуганный
Точил свой плач у белой глыбы.
Но Время, нами так поругано,
Шло крупной медленною рыбой.

Но палуба кренилась заново.
Но плакал, видя жизнь — нагую.
Но страшно обнимало зарево
Наш остров ледяной
Колгуев.

 

ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ

Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! —
Летит ракша, кряхтит квакша,
А на пятках у тебя выжжено по кресту,
А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,
Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. — стой:
Лезвие — под пятой:
Из распаханной надвое ступни —
Брусника, малина, рябина, — огни:
Глотни!.. — и усни… обними — не обмани…
Пляши, скоморохи, — остатние дни!..

Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. —
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах — перо павлинье, сердчишко — на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай —
Из синей печи неба дернут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают — на! —
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка — для посля гулянки — сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, — разбрюхнешь, неровен
Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!
Лисенята, из корыта багрец-баланду — пей!
Рудую романею — из шей на снег — лей!
Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск — хрясь! Рыба язь! Карасю — грешно!
А вольно — хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем
Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нем — визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, — ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют — он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! — шалишь:
Из сороги — теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши — от винта!
Бьется знамя — красный язь — горькая хита!
Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:
Что, попалися в мереду косяками — мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы —
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело — веслом, а воды — по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я — без ног!
Что для немца — карачун, русскому — пирог!
А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине — слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки — без орла деньга!

…………..Пирогами, берегами, буераками, бараками,
хищными собаками,
Банями, бреханями, глуханями, казанями,
Погаными пытками, пьяными свитками,
Вашими богатыми выручками,
нашими заплатами-дырочками,
Кишмишами, мышами, поддельными мощами,
Учеными помощами, копчеными лещами,
Ледяными лесами, красными волосами,
Сукровью меж мехами, горячими цехами,
Чугунными цепями, цыплячьими когтями,
Вашими — и нашими — общими — смертями, —
Сыты — по горло!
Биты — по грудь!

……………………………………………………….

А умрешь — упадешь — зубов не разомкнуть:
Крепко сцеплена подкова, сварена сребром —
Ни ударить молотом, ни разбить серпом,
Ни — в скоморошью — рожу — кирпичом:
Из-под век — кровь на снег, Ангел — за плечом.

 

***

Морозу — верь… древняна дверь… И воя
Собак — катит пятак — над головою…
И неба желтый, жирный кус.
Я серых туч боюсь убрус
На темечко надеть
И умереть.

И холод жжет, сжигает кость и мясо…
Я возвернулась — поздний гость — со пляса.
Плясали гадко.
Сосали сладко.
Из серых туч глядит дремучье Око
Спаса.

Тяну себя вперед, в мороз
Постыло.
Прищуры слез… завивы кос… — все — было.
Ты щучье, тучье, снеговое
Следи над голой головою…
Река вдали… и край земли…
Не обняли. Не помогли.
Нас двое:
Живое. Могила.

 

ЯПОНКА В КАБАКЕ

Ах, мадам Канда, с такими руками —
Крабов терзать да бросаться клешнями…

Ах, мадам Канда, с такими губами —
Ложкой — икру, заедая грибами…

Ах, мадам Канда!.. С такими — ногами —
На площадях — в дикой неге — нагими…

Чадно сиянье роскошной столицы.
Вы — статуэтка. Вам надо разбиться.

Об пол — фарфоровый хрустнет скелетик.
Нас — расстреляли. Мы — мертвые дети.

Мы — старики. Наше Время — обмылок.
Хлеба просили! Нам — камнем — в затылок.

Ты, мадам Канда, — что пялишь глазенки?!..
Зубы об ложку клацают звонко.

Ешь наших раков, баранов и крабов.
Ешь же, глотай, иноземная баба.

Что в наших песнях прослышишь, чужачка?!..
Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!..

…………Милая девочка. Чтоб нас. Прости мне.
Пьяная дура. На шубку. Простынешь.

В шубке пойдешь пьяной тьмою ночною.
Снегом закроешь, как простынею,

Срам свой японский, — что, жемчуг, пророчишь?!
Может быть, замуж за русского хочешь?!..

Ах ты, богачка, —
Езжай, живи.
Тебе не вынести нашей любви.

Врозь — эти козьи — груди-соски…
Ах, мадам Канда, — ваш перстень с руки…

Он укатился под пьяный стол.
Нежный мальчик его нашел.

Зажал в кулаке.
Поглядел вперед.

Блаженный нищий духом народ.

 

***

— Я всеми бабами была!.. Всеми!..
— Зима дороги замела… Время…
— А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
— Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
— А ты их помнишь?..
— Помню.
— Всех?!..
— Глыбы.

У рта встает мой волчий мех
Дыбом.

— А ну-ка, баба, вот Он — Твой!.. Грозно?!..

И — шелест, вой — над головой:
“Поздно”.

 

СВЯТАЯ НОЧЬ

…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе —
Серебро. Гостей назвал — и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. —
Кто лукум в пурге жевал, кто-то — меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.

Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, — в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…

Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят — живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна — меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти — камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..

Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…

Рассупоньтесь… Туфли — прочь, Солнцем вышиты, звездами…
Путешественники, — ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, —
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…

Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь — в двери — меж звезд — костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает — слитком…
Вглубь меня — до дна — глядит: то ли песня… то ли пытка…

Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну — идем на сеновал, в царство шепота и крика.

Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… — как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.

В сена дым мы — обними!.. крепче!.. — валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона — в лоб владыки.
И в зубах моих — кулак, чтобы дух не вышел в крике.

Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог — сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему — как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском — в бурдюке — вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И — сияющей слезой
На излете поцелуя…

Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, —
Значит, так Он захотел: мы — лишь сон Его, любимый!

И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, —
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы — его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст — и звездный ток, драгоценный, непорочный…

И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, —
Вспоминаньем о косьбе — ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. — душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд — от смерда до царевны — в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки — и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром — на меня и в меня, —
и, Святый Боже, —
Взгляд, глаза, кресты огня — на щеке, груди, на коже:
Глаза два — вошли навек и навылет!.. — тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.

 

ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, —
Сознаешь, что стала веселая жизнь —
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам —
Толпа, будто в храм, —
Что останется бабам, заезженным — нам,
Исплаканным — нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце — ко рту…
И текущая грязью французская тушь —
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо —
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…

И во мраке зеркал — мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падет —
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых — и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, —
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это — просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время свое.

 

***

Синее небо.
…ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..

…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.

 

ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я — девчонка нездешняя — меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты — крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья —
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была — поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь — рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где — буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, —
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку — ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.

 

ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, —
Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.

Как самородок-изумруд, озерной глуби гладь…
И так Он рек: — Здесь берег крут, другого — не видать…

Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…
Мороз — аж слезы по щеке… Андрей сказал: — Смотри!

Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход, что под Его ступней

Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..
Петр выдохнул: — Душа всегда жива. И не умрет.

Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,
То розовый, то золотой, то — изумрудный вновь!..

Гляди — Он чудо сотворил, прошел Он по водам
Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..

Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!

Искрили жабры, плавники, все рыбье естество
Вкруг отражения ноги натруженной Его!

Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!

А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.

И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.

— Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:
Никто на свете не умрет, коль верит в это сам.

О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить
Моченой!.. Омуля кусок — и нечего просить.

Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет.
И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход.

Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал,
Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал!

И кедр, как бы митрополит сверкающий, гудел!..

И рек Андрей: — Спаситель спит.
О, тише, тише… Пусть поспит…
Он сделал, что хотел.

 

ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ И ПОШИВ ЕЯ

Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше!
Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.
Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый!
Дверь раскрыта настежь, снег летит половой:
В синий глаз Байкала небо звезды мечет —
То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?..
В срубовой столовке — водка да брусника.
Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка:
Не для ушлой моды, не в прельщенье тая —
Я для целой жизни робу покупаю!
Все здесь уместится: свадебное платье —
Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. —
Та ли затрапезка, в коей режу сало,
Тот ли свет небесный — погребальный саван…
Бабе дайте волю — жизнюшку проходит
В ливнях да в метелях, при любой погоде —
Все в одной да той же стираной холстине,
Все молясь трудами об Отце и Сыне…

Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый!
Может, в той тряпице буду я — распятой.
Может, что содею, неугодно Богу,
Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!
И пойду я в этом рубище истлевшем
Пахотами, снегом, полем ошалевшим,
Рыжею тайгою — мокрою лисою,
Заберегом-яшмой, кварцевой косою,
Мохнатым отрогом, ножами-хребтами,
Что стесали сердце, высекая пламя,
Горбами увалов, грязями оврагов,
Зеркалом Байкала в славе звездных стягов,
По Мунку-Сардыку, по Хамардабану,
Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным!
И на всех разъездах, да на станционных
Водочных буфетах, на стогнах каленых,
Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища,
На чугунных вечах, на злых пепелищах —
Как народ сбежится, на меня глазея,
Пальцами затычут в меня ротозеи,
Матери младенцев поднимут повыше —
Это Лунный Холод в затылок задышит! —
Я ж — сбивая ноги — дальше, выше, мимо,
Мимо всех объятий, мимо всех любимых,
Не тылом ладонным утирая слезы —
Северным Сияньем, запястьем мороза!
Замычат коровы, заклекочут куры,
Пацанье освищет холщовую дуру,
А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка,
А мой лоб украсит снеговая кичка!..
И когда дойду я до своей Голгофы —
В слезах не упомню лика дорогого,
Опущу Крест наземь, и меня растащат —
Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих,
Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих —
Кровь моя живая бьется и полощет!..
Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! —
Нет! не гвозди — реки в алмаз-одеяле!
Чехонями — рельсы! Нимбы — над церквами!
Да костров рыбацких на излуках — пламя!
И лечу, раскинув кровавые руки,
Пронзена землею нестяжальной муки,
В той седой холстине, что я покупала
В мышином сельмаге на бреге Байкала,
Да и сарма крутит горевую робу,
Да и сыплет Космос волглые сугробы,
Да и плачут люди по распятой дуре,
Да Господь над нею звездным дымом курит,
Да брусника — щедро — с ладоней — на платье,
Да рот — в холод:
люди… что хочу… сказать я…

 

СЫН. ДИПТИХ

Левый складень Правый складень

Ноги маленькой церквушки Об одном молиться буду
Моют ясные ручьи. И в жару, и в холода:
На горячечной подушке — “Смертны все… Яви же чудо —
Щеки жаркие мои. Пусть он будет жить всегда!”

Я рожаю. Неужели Но над миром трубы грянут.
Святки, сани, Страшный Суд, Про войну приснится сон.
Колыбели и купели — И в глаза мои заглянут
Все вот в ЭТОМУ ведут?! Очи сорванных икон.

Раздерут парчовый полог Тот комочек вечной плоти,
Руки толстых повитух: Что когда-то жил во мне —
— Ох, царица, день недолог — В чистом поле, в конском поте
— Примем, примем сразу двух! Умирает на войне.

Заволокнут слепотою, Кинутся ко мне: — Царица!..
Как окошком слюдяным, Волю бабьим воплям дам.
Белый свет. И надо мною — И на площадях Столицы
Из кадила — белый дым. Много золота раздам.

Что, никак уж отпевают?!.. И руками, как окладом,
Медь оклада жжет губу… Закрывая черный лик,
Больно — я еще живая! Вдруг услышу где-то рядом
В простынях, а не в гробу! Колыбельный
Резкий
Глаз смолою застывает. Крик.
Яблоком — в росинках — лоб.
Нарастает, опадает
Тела бешеный сугроб

Не хочу уже ни счастья,
Ни наследья, ни венца —
Умереть бы в одночасье,
Чтоб не видели лица!

И в последней смертной муке,
Бабе данной на роду,
Простыню отжали руки,
Как крестьянка на пруду!

И скользнула жизни рыбка
Из глубин моих морей!
И взошла моя улыбка,
Как у Божьих Матерей!

— Покажите мне, — хриплю я.
Повитухи машут: — Кыш,
Дочку краше намалюешь,
Как по маслу, породишь!..

Но и сын твой тож прекрасный!..
А тебе не все ль равно?.. —
Был царевич темно-красный,
Как заморское вино.

И заморский важный лекарь,
Как на плахе, весь дрожит,
Над рожденным Человеком
Старым Богом ворожит.

 

МАТЬ

Любила, лупила, рожала, хлестала, — устала…
Червем и золою, древком и метлою!.. — устала…

Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. — устала…
Изюм-сохлый — груди. Карась-дохлый — люди. Устала.

Ребенка — в охапку да денежки — в шапку. Не дышим.
Под снегом — громады. Все в дырьях — наряды. Век вышел.

Весь — вышел:
безумный, патлатый, тверезый, поддатый, — чудесный…
Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной.

Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями — вязали.
По стеклам — ступнями!.. По углям — стопами!.. Зачем?!.. — не сказали.

И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей,
В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю — напиться.

Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.
В широкие двери вплываю угрюмою тучей.

На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.
Седая, живот мой огрузлый, — я Время рожаю.

Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.
На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.

За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.
Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.

О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.
Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.

И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.
Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо.

Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:
Стакан опрокину — и огненный пот выступает на коже.

Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.
Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.

Военная клинопись. Страшные символы-знаки.
Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.

Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!
По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.

Прочтут, как сидела — до тьмы — в ресторанишке грязном, дешевом,
Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;

Как век мой любила, на рынке его продавала,
Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;

Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала,
Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;

Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,
Что светят во вьюге живущим и сгибшим — далече, далече;

И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…
Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!

…Устала.

Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!
Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью.
Там бьется.

 

НОРД-ОСТ

В этой гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.

Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!

Наши лики ты жесткой клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!

Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.

Вот они — ферросплавы, титан и чугун,
Вот — торчащие ржавые колья…
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью —

Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах —
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,

Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! и рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,

Что не Ромула-Рема — голодных бичей
Из подземок на площади скинет…
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер — сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!

Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает, —
Ветер, это конец! Но тебя я — люблю,
Ибо я лишь тобою — живая!

Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу — в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.

И, нагая, стою на разбойном ветру,
На поющем секиру и славу, —
Я стою и не верю, что завтра умру —
Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!

Не спущусь я в бетонную вашу нору.
Не забьюсь за алтарное злато.
До конца, до венца — на юру, на ветру,
Им поята,
На нем и распята.

 

***

На меня Чайковский
Глядел из тьмы во тьму.
— Плохо мне, Чайковский, —
Сказала я ему.

Плохо тебе тоже, медный,
Бронзовый твердак…
С горя закатилась в бедный,
В бронзовый кабак.

Это была рюмочная.
Для погибших — думочная.

И один беззубый, тощий,
Мятый как сапог,
Кинул мне навстречу мощи,
Кинул говорок.

Не гранитная-святая
И не бронза-медь —
Я была ему живая,
Близкая, как смерть.

 

РУССКАЯ РУЛЕТКА

Пули — бусы!
Пули — серьги!
Брюшки — что креветки!..

Яркой я зимой играю в русскую рулетку.

Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!..
Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.

Пули — клячи!..
Пули — дуры!..
Револьвер — в охапку.
Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.

Револьвер — такое дело. Я стреляю метко.
Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..

Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.
Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.

Янтарями — облепиха!
Кровью — помидоры!
Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!

Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.
Я для публики — монетка: орел или решка?..

Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
“Ну, стреляй!..” — вопят мальчишки. Крик стучит как молот!

И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,

Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!
Как — из бани — в снег — нагая — Солнцем умываюсь!

Жизнь ли, смерть — мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый — ракушкой-беззубкой…

Это — выстрел?!..
Я — живая?!..
Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..

Дайте, бабы, облепихи, — ягодой забью я
Рот!..

Как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: “Молодую…”

На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.

Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.

А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь

Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных — в ватнике прореха,

С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… —

Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…

Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку — волосом, руками…

Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером — а попала в душу.

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,

Рвет шубейку, в грудь целует, — а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;

Градом сыплются — брусника, Боже, облепиха —
На снега мои родные, на родное лихо,

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя — в народе — кровью остается.

 

КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ

…Там бесы Адовым покойникам —
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;
А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем — горечью
Спалившим голое нутро.
Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина —
Две железяки запеклись,
Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам — зверья, лисова…

…На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
“Ты моя жизнь.
Ты моя жизнь”.

 

БОРЬБА КСЕНИИ С ДИАВОЛОМ

Вот нож.
Вот он — в руце моей, поелику острашеньем владею.
Вот дрожь.
Я кладу ее ожерельем на тощую шею.
Вот жизнь.
А вот Диавол. Коротка его резкая стрижка.
Держись.
Я сражаюсь огнем и мечом. Берегись, мальчишка.

Блеск ножа — то во мраке чехонь. Солона эта вобла.
Рукоять. Пот покрестит ладонь. Подворотная кодла.
На меня. От меня. Выпад вбок. Это маятник, Дьявол.
Нож в кулак мне, смеясь, всунул Бог. Он меня не оставил.
Хрип трахеи. Бросок. Получи! За детей под прицелом!
Вместо толстой церковной свечи я — сгораю всем телом!
Я копыта отрежу тебе! Я рога обломаю!
В жалкой жизни, в мышиной судьбе — не тебя обнимаю!
Ты сожрал много душ… на, возьми! Мрак. Безвидный. Бесслезный.
Поножовщина между людьми в подворотне морозной.
Эта баба пьяна, а мужик налил зенки до краю.
Ножик — мах-перемах. Ножик — вжик. Я тебяпокараю.
Я — лишь нож. Лишь возмездье. Я лишь
Хрип и всхлип в лютой смоли.
Ты убьешь меня. Не пощадишь. Я сражаюсь до воли.
Я до смертной победы дерусь, и сверкают над нами
Звезды дикие — я их боюсь, волоса-мои-пламя.
Выдыхаешься. Выдохся. Вы… — ах ты, Дьявол. Смышленый.
Из серебряной, снежной травы пахнет древом паленым.
Я сожгла его — яблок не пить!.. — не кидать Змею в яму!.. —
Я сожгла его, чтоб накормить мужичонку Адама,
Чтоб на страшных углях и огнях, на дровах этих Райских
Я варила в котле на костях — для зубов наших рабских —
Для ввалившихся щек, языков, голодно почернелых —
Эту длинную стерлядь-любовь, хорду Божьего тела,
Эту, с вонью тузлучной, чехонь — под ребро — узкой сталью…
До победы. До смерти.

…………Огонь!
Мы зарю проморгали.

Вышел ты из шерстей и из кож. Хохотнул очумело.
И горит на снегу черном нож кровью иссиня-белой.
И подумала я на краю зимней ночи сожженной:
Ты гуляй. Я тебя не убью, разгильдяй, Аббадона.
Я тебя так жалею стократ, как убитых тобою.
Вон глаза твои в небе горят над звездящей губою.
И, закинув затылок, — у, страх!.. — у, захлопнись, как ставни!.. —
Я читаю в отверстых глазах боль, которой нет равных,
И как плачет он вместе со мной, Вельзевул-Зловодитель,
Люциферушка бедный, больной, неба сброшенный житель,
Как черно его слезы текут на убийства орудье,
На сияющий хлев и закут, на собачье приблудье,
Сухожилья камней городских, белоствольные чащи —
Горячей всех рыданий людских, всех анафем казнящих.

 

***

Ночь. Сочится черным рана. Ночью карта жизни бита.
Пью из решета и сита. Пью из битого стакана.

Из дырявого кафтана — руки — раструбы — развилы:
Зареву белугой пьяной лишь о тех, кого любила.

Ничего не нажила я: ни бурмистровых жемчужин,
Ни куниц, ни горностаев, — волчьих белых шкур без краю,
Вьюжных слюдяных остужин.

Одесную Тебя, Боже, посижу в хитоне алом.
И ошую — в синей коже, в сером бархате подталом.

Я болящим угодила. Я кричащим зажимала
Рты — казенным одеялом.
Осужденных — целовала. Обреченных — обнимала.
Не себе — чужим хазарам, подаянье им — просила.

Я несчастных так любила!.. Я несчастных — так — любила…

А сама — несчастной стала.

 

ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа…
Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи…
Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица — шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей…
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…
А что Царевич, от чахотки — не зачах?!
Вижу — жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…
Вижу — Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…
Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…
Они горят звездами, на черное небо вышед…
Царь Леше из ольхи срезал дудку…
А война началась — в огне сгорела Стасина утка…
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…
Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…
Ах, Аля, кружева платья метель метут…
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…
Ты жила — Царицей… и умерла — Царицей…
А я живу — нищей… и помру — опять нищей…
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…
Вы хотите пирогов?!.. — пальчики, в красном варенье, оближешь…
С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…
Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…
А Тата так любила возиться с морскою свинкой…
Уж она зверька замучила… играла-играла…
Так, играя, за пазухой с ней умирала…
А Руся любила делать кораблики из орехов…
У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела…
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…
Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в фуражках дарили…
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..
Что же не заказали вы, гады, по Русе панихиду —
А была вся золотая, жемчужная с виду…
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…
Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смоленые долбленки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам — повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу —
Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка —
У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…
Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…

 

ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.

Воды давно горячей нету. И валенки — что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг — ни зги.

Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.

Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто — с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.

И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.

И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть —
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.

И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!

По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник — под ноги толкнуть.

Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.

И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.

 

БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ. ИКОНА

Очи ее — сливовые.
Руки ее — ивовые.
Плащ ее — смородиновый.
Родина.

И так ее глаза печально глядят,
Словно устали глядеть назад,
Словно устали глядеть вперед,
Где никто, никто, никогда не умрет…

А мы все уходим. И мы все — уйдем.
Лишь одна в Успенском соборе своем
Глядит печально, зная про то,
Что никогда не умрет никто.

 

ВАГОНЫ. ВОКЗАЛ

Вот они, вагончики, вагонишки мои…
Дай, побуду миг путейщицею… дай…
А снежки в меня свистят, будто соловьи,
Разбиваются о каменной груди моей Рай.
Райский Сад под ребрами. Снежный Эдем.
Голубая кровь — вдоль — по ледяным хвощам.
Нынче я — путейщица. Мазута черный крем —
На морды колес. Свеклу фонаря — в пар к зимним щам.
Низко кланяюсь винтам, молотком стучу…
На вшивость испытую дырявый металл… —
В шаль завернусь… — а лицо длинное — свечу —
Так жгу в ночи, как алмазный кристалл!
И от меня шарахнется обходчик-пьянь.
И предо мной на колена — грузно — бродяга — бух!..
Встань, мой лысый святой, лисенок драный, встань.
Я люблю твою плоть. Я люблю твой дух.
И пусть мне буфетчица-подушка глотку пухом заткнет.
И пусть меня малюта с дубиной или Ангел с ружьем
К стене — толкнет, тряпкой — сомнет, сапогом истопчет, как лед,
И пусть это видит мой народ, с которым мы — вдвоем:
Под брюхом мертвого вагона — мигает красный фонарь —
И молот — в кулак, в другой — резак, кривой ятаган,
И ноги рогаткой: целься, народ! Стреляй, народ! Жарь!
Бей дуру-обходчицу, вашу мать, по ребрам и ногам!
Выбей, выколоти ей Рай — из груди!
Выжги под сердцем звезды! Вымажь в крови!
А после — в рот ей монету — за обход — заплати!

Эх вы, вагонетки, вагончики мои…

 

ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ. ИКОНА

Ты в парке городском — один. Ты — бакенщик. А что зимою?
Нельзя же по миру — с сумою… И сам себе ты господин.
За пазухой согреешь то, за чем в толпе огромной, втертый
В нее винтом, порвал пальто, а вышел вон — добычей гордый.

С тобой хочу я есть и пить. Меня никто здесь не осудит.
Ведь зельем стужи не избыть, а старость щиколотки студит.
Стакан буфетный… Ветер, вей! О бакенщик, ты зимний житель.
Да нет. Ты первый из людей — последний Иоанн Креститель.

Рабочей выгнутой рукой ты сцепишь кружку, как клещами.
Ты зажигаешь над рекой огни, чтоб путь нам освещали.
О бакенщик, скажи мне путь! Предтеча — тот, кто рядом с нами.
Давай — за тех, кому уснуть в ночи под Царскими снегами.

И выпил он, и мне сказал: — Согрелась?.. — и рукав понюхал.
А за спиною мерз вокзал. И молоток отбойный ухал.
И в ватнике он предо мной поднялся — так взмывают свечи, —
Шатаясь, — маленький, хмельной, последний Иоанн Предтеча.

И выдохнул:
— Родится такой человек, вроде Христа.
И все перевернет.
А дотоле — плачь, народ.
Нет на нас ни кнута, ни креста.
Все распоганили, а теперь возвести
Заново?.. Это поищи дураков.
Дело сделано — и прощай-прости.
И — аминь во веки веков.

 

ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ

От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон во истоптанный снег!
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век.

Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!

Уж Сретенье минуло — льды его хрустнули! —
Святого Василья отпели ветра —
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра,

В платке снеговейном, по коему розами —
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах — багряными грозами,
Белуги, севрюги — кистями платка! —

В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,

Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, —

С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами-елками
Над холкой февральского Горбунка, —

Красавица! Радость моя незабвенная!..
Соболюшка!.. Черные звезды очей!..
В атласах сугробов святая Вселенная!..
Твой рыжий торговец, седой казначей,

Твой князь — из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура — пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,

Два Саввы твоих — и Морозов и Мамонтов —
С корзинами, где жемчуга да икра —
Палитрою гения!.. — бархата мало вам?.. —
Вот — прямо в лицо!.. — осетров веера,

Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга звездной парчи,
Хвостами налимов — Сияние Севера!..
И — что там еще?.. — о, молчи же, молчи,

Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К забывшим кипения сбитня губам, —
Родная моя!.. Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам —

Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! —
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.

 

ОРГАН

Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты — медленные льдины.
Орган стоит. Он — первобытный храм,
Где камень, медь и дерево — едины.
Прочь туфли. Как в пустыне — босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу — слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте — ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого — не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны —
О том лишь, как живут и умирают.

Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца —
Сыграть любовь. И старая, как мир —
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась,
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть, не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!

А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, —
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками — плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил — всем зевом, языком
И криком — человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья — резко рот распялен —
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика —
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка —
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И — голос твой. Вот он — над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками — лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я — себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней — пальцев перемолотые зерна…

Но больше всех играю я тебя.
Я — без чулок. И на ногах — ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью —
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!

Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах — паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!

Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…

И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Пркрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом —
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” —
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах — осенним сгустком — кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…

Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган — всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела.

 

ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…
Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.

Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью.
Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою.

И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро.
Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро.

Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей.
Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей —

Где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…
Где я любила и жила. Где ты любил меня — живой.

 

РАСПЯТИЕ

Господи! А Крест-то покореженный…
Как из проволоки — тело рукокрылое…
Так перед Тобой с душой стреноженной
Я стою, полна рыдальной силою.

Грязь пила — бездонными стаканами.
Отмывалась — шаек в банях не было!..
Господи, ну глянь очами пьяными —
Помолюсь Тебе из прошлой небыли.

Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:
“Сильных я люблю людей!..” — кричащему.
Помолюсь возлюбленному первому —
Мальчику сопливому, ледащему.

Помолюсь возлюбленному сотому —
Машинисту в том купе зашторенном,
Что на блюде мед разрезал сотовый,
Чьи ладони пахли “беломориной”…

Обовью власами ноги, мытые
Лишь слезами, вдосталь исструенными:
Пулею и миною убитого,
Чохом и навеки погребенного…

Господи! Сколь отпустил страдания!
Я перед тобой — живая женщина.
Наконец-то дождалась свидания.
Наконец с Тобою я обвенчана.

И, дрожа, — вот руки обвиваются
Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…
Как по-человечьи называется
Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!

Буря — вся! И грудь моя вздымается
Морем, взбудораженным вулканами!
…Так мужчины с нами обнимаются —
С пьяными, слепыми, бездыханными,

Над заваркой чайною — согбенными,
За кефиром малышне — спешащими,
С вымотанными ночными сменами,
Занавески “Примою” коптящими,

С нами, заревыми Магдалинами,
Чьи загривки — жизнями нагружены!

…И дрожу, прижавшись журавлиною
Шеей — ко Твоим стопам натруженным.

 

СХОЖДЕНИЕ С УМА

Снег — белый лис. Хвостом он заметет
И век, и час, и год, уста мои и рот,
И рода знак; испод; стежки и швы
Морозных игл; костей; сухой травы.
Я так проста. Пуста, как чан и кадь.
Схожу во тьму. Мне нечего терять.
Все пело. Все летело. Все ушло
Водой — в пески; нутро мне обожгло,
А нет нутра.
Я — волос из хвоста
Лисы-зимы. Святая простота.
Мне надо только пить. И хлеб. И воздух — жить.
Скамейку, где мне голову сложить
Вокзальную ли, прачешную… — мир
Такой простой, немой, из черных дыр.
Навозник съел его и короед.
Теперь насквозь мне слышен хор планет.
Как бы рубаха ветхая моя —
Пурга, слепая плева бытия:
Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет…
Пустые лица. Это мой народ.
Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек.
Подковой — зубы, жгущие кусок.
Одна грызня. Один удел: добыть,
Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть —
Кровь с морды — кап — на полную Луну.
Она пуста. Я в кулаке сомну
Газетою — ее. Я выброшу кольцо
Ее — в сугроб. Я плюну ей в лицо.
Куда ни гляну — пусто. Гардероб —
Ни зипуна. В еловых лапах гроб
Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!..
На обшлагах — две запонки дождя.
Пустые лица плакальщиков. Вой
Пустой — над непокрытой головой.
Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.
Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.
Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,
Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.
Она — одна. Я это сознаю.
Прими ж с поклоном чашу ты мою,
Скудельный тот, тот сирый алавастр,
Куда — на дно — с консолей и пилястр —
Вся штукатурка ссыпалась, века… —
Пустой сосуд, легчайший, как рука;
Его все били, били — не разби…
Его верблюды клали на горбы,
А как хлебал солдат из фляги той —
Под пулеметом — сласть воды Святой!.. —
Он полон был. Он лил, он извергал
Багряный шар. Он воды изливал
Околоплодные, что серебра светлей.
Поил сосцами нищих и царей.
А нынче — пуст. А нынче вся зима
Сошла с ума. И я сошла с ума.
Луна пустая — светит голова.
В ночи я ни жива и ни мертва.

И я встаю. И надеваю дрань.
И выхожу — в ночную позднь и рань.
И я иду. Эй, ты, любимый люд!
Какие шапки носят?!.. — все сожгут.
Какой ты, люд, стал пышный да цветной.
Павлин ли, мандарин… — а вон с сумой
Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес.
И ты, мой люд, ему не вытрешь слез.
Увешался мехами от ушей
До срама!.. страусят и лебедей
На бабские ты кички общипал,
Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,
Чем исковеркал ты язык родной?!..
Не лапай. Я не буду ни женой,
Ни подворотной халдушкой тебе.
…А пот и соль сверкают на губе…
Дай вытру… дай и слезки оботру…
Я среди вас ступаю на ветру
Босая, и глаза мои горят,
И флагом во пурге горит наряд!
И вся я — Аллилуия в ночи!
Меня одну не сдюжат палачи!
Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!
Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад!
Я победила вас — тем, что ярка.
Что в поднебесье — мне лишь облака
Сготовлены. Что я кидаю крик
Над горами монет. Кидаю лик —
В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак
Тебе, богач несчастный и бедняк,
Тебе, посудомойка из чепка,
Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!
Мой разум помрачен?! Всегда бывал
Во мраке — свет. Всегда горел подвал
Под черною тюрьмой. Всегда мерцал
Во мраке — поцелуй: из всех зерцал.
Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит
Хрящ жалкий, кость. Упала!
Бог простит
Тебя, кто мне подножку… под уздцы…
Как надо лбом твоим горят зубцы!..
Корона… Заметает снег ее…
А я пуста… И в грязное белье
Завернута, как с кашею горшок…
Я — твой пустой стакан… на посошок…
Возьми меня, потомок ты царей.
Над головой воздень. Ударь. Разбей.
Устала я лишь морды созерцать.
Клешни да когти жать и целовать.
Точить елей, лить мирро и вино
На торжников и курв — им все одно.
Иду в ночи. Вот дом. Его стена,
Как масло, режется звездами. Сатана
Тут пировал. Как по усам текло.
Разбей меня. Я тусклое стекло.
Да не ослепни: меж осколков — сверк! —
Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.

***

Все на свете были мальчики и девочки.
Лишь одна я — кудлатая старуха.
Все на свете пели песни и припевочки.
Лишь одна я жужжала медной мухой.
Анфилады и палаты, залы, зальчики…
И халупы, и дощатые сараи…
Все на свете были девочки и мальчики.
Лишь одна я, старуха, умираю.
Как умру — вот стану я собаченькой,
Вот кощенкой стану я облезлой…
Девки, девочки, пацанки, шлюхи… — мальчики… —
Стану старым Ангелом над бездной.

ОХОТНИК ОРИОН

Сто звезд жило в небе. Сто рыжих лисиц. А я был Великий Стрелок.
Дворы проходные меж сонных ресниц да снежные пули в висок.
Я пьяной соседке на кухне зажег две розы в бутылке пивной.
И дом мой, горбатый январский стожок, качался и плакал, хмельной.
Как флаги метели хлестали меня! А я обворачивал их
Вкруг шеи да щек в ярких пятнах огня, вкруг ребер звенящих, худых.
А в ночь, когда бури взбегали в зенит, всплывали подлодки могил —
Я чуял: летящее сердце звенит стрелой, что я в небо пустил!
Тогда забывал я торговый мой век, пожары машинных рядов,
И нюхал, напрягшись, звезд яростный снег во шрамах звериных следов!
Тогда забывал я, как падают ниц, как тянут ладонь за куском,
И видел — на черном — сто рыжих лисиц бегут пред Великим Стрелком!
И так я стрелял… их в ночи убивал… о, ночку, вот ночку одну
Хотя б поохотиться!.. — так целовал во тьме тетиву: как жену…
Так лук свой незримый к себе прижимал, как будто молился Луне,
И небо, как зверя, вдыхал!.. — понимал… — и небо — все было во мне!
Во мне, жалком смертном, дурном пацане, в котором от века текла
Охотничья кровь… — небо в алом огне!.. И пела, сияя, стрела,
Пронзая снега, лихолетья и льды, входя под ребро рыжих лис, —
И, пьяный, я плакал, целуя следы зверей — ими очи сожглись,
Крестясь на бутылку, сжимая стакан — в осколки — в слепом кулаке,
Великий Охотник, удачник-пахан, пылинка во Звездной Реке.

 

ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА

Ковыль серебряные шеи приклонял.
Катились громкие повозки.
Звезд табуны на Север угонял
Полынный ветер, медленный и плоский.
А воины хрипели песню, и
Кровавые мечи свои отерли
О голубые травы. От любви
Пересыхало золотое горло.
Косички ветр трепал. Монист в ушах
Не счесть. Копченой рыбой спали стрелы
В узорных колчанах. Убитая душа,
Дрожа, опять вселялась в тело.
Собаки спали: рыжее кольцо
Из лап, хвоста. Назавтра ждали снега.
И ветер дул, посмертно дул в лицо
Кривого колеса телеги.

И воин крикнул: “Тень Стрелы Отца!”
И пленницы, что поперек коней лежали,
Завыли. Снег летел с небес. Конца
И краю снегу не было. В начале,
Когда малец выходит из яйца,
Он помнит красной памятью икринок
Лик матери и дрожь ребра отца
И содроганья кровь, и слез суглинок.

Ты помнишь Тьму?! Я — помню только Свет.
Как я рвала ногтями лоно
И головой, круглей доверчивых планет,
Толкалась, издавая стоны.
А ты не знал меня. Ты в мать вонзал копье.
Они лисицей закричала.
И брюхо выросло Луною у нее.
Большой казан. Варилась я. Молчала.
А мой отец, с косичкой, с бородой,
С ножами глаз, — он стал тайменем.
Светясь, он прыгал свечкой над водой
И больно падал на каменья.
И кровь лилась из глаз, из головы.
В золу костра его вложили мясо.
И съели, и пучками голубой травы
Утерли рты, и только ждали пляса…

Отец, отец! Как я тебя люблю!
Ты птицей кружишь! Рыбой бьешься!
Я лбом в сухую землю бью. Молю:
Когда-нибудь ко мне… вернешься?!..
Родись опять! Иль я тебя рожу.
Ты разрисуй меня, шаманку,
Всем: синью неба, кровью звезд, что по ножу
Течет, — ты в Царские наряды обезьянку
Свою одень!.. и на руки схвати!..
Рисуй на мне смех воинов, повозки —
Солому, грязь, — отец, меня прости,
Что жизни я ношу обноски
Твоей! А я не знаю, кто ты был.
Кто брешет — Царь. Кто: пьянь и раб вонючий.
Ты мать мою, смеясь, любил —
И билась под тобой в падучей
Сухая степь, каленая стрела,
Соль озера, небесно-голубая, —
Она женой твоей была,
Шаманка, девочка седая.
Ее убили на войне. Лица
Не помню. Медным казаном укрыли.

И бьется, бьется, бьется Тень Стрелы Отца
В полынно-голубой траве, в небесной пыли.

 

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы — мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши — дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы — мы подобны солдатам.

Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.
Между злыми снегами наш возок — Царский выезд:

Сундучишко распятый, узелишко дорожный…
А куда нам, ребята?!.. — и сказать невозможно…

Побредем по землище, где монетами плотют.
Сядем в рубище нищем средь толпы — ты не против?.. —

У дворца, где умельцы расписали колонны
Матюгом… — погорельцы!.. Оборван-охламоны…

Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.
Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер — рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы — навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. — в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами — я тебя пеленала.

И просила дары я — хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна — в пол-объятья, чернь-страна — в масле дуло…
Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку —
Погорельские боги!.. — как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой —
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. — селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ — сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ — лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали — кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

 

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ

Снега упорные мели и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли, в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня — таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!.. В отверстой двери плыли звезды…
Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены… (На них — мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны — волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо:
Лимоны — золотей огня, браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые — вот! — на леску — рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород, а как варили — не сказали…
Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица — счастьем осиянны:
“Живи, Мария! Мальчик твой — чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка — свет над головой, над родничком!..” А сами плачут…

Я их глазами обвожу — спасибо, милые, родные!..
Такого — больше не рожу в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши — вот цветы: в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу — о, я давно их поджидала! —
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, — идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты — рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов — пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: “Носи, носи!.. Ведь бабам бирюза — от сглазу!..”
Ну, коли так, — меня спаси!.. А не спасешь — так лучше сразу…

А будет горе — знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья — тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп — во рву, — себя увижу молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.

 

БАРДО ТОДОЛ

Я знаю, что когда-нибудь умру.

Это как снег, укрывший платом кедры.
Под снегом брошен соболь. На пиру
Земном убит. Горят снегами недра

Пустой земли.
…Умру? Как на ветру —
Поверх Луны — седая бьется ветка
В окне, где хрусткий Дьявольский узор

Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,
Крепка. Но душу похищает вор.
Он пилит прутья. Он стреляет метко.

Я слышу, как души нестройный хор
Поет, вопит, и голоса так разны.
Все мучаются. Вечно жить хотят.

Им яства жаль. Любимый жаль наряд.
Им и страданья дикие прекрасны.
Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.

………………………………………………………..

Не знаю час. Но чувствую пустоты —
Просторы; черноту; и белизну.
Поля снегов. Древесные заплоты.

…Ты, как свечу, держи меня одну,
Бог одинокий, в кулаке костлявом.
Ты дал мне жизнь. Ее Тебе верну,

Как перстень бирюзовой, синей славы.
Ничто: ни казни, мести, ни отравы —
Перед лицем Твоим не прокляну.

Смерть — это снег. Там холодно. Кровавы
Мои ступни — от ледяных гвоздей.
Гуляет ветр неведомой державы.

Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой
Лицо от ветра, — раб, испод людей.

…………………………………………………….

…Единственная из немых людей,
Я Книгу напишу об этом страхе.
Я, будто мать — младенца — у грудей,

Или палач — топор швырнув — на плахе —
За чуб — усекновенную главу,
Я Смерть держу. Ее я полюбила
За холод, ветра вой, за звездный свет.

За то, что ход отверженных планет.
Что брошена отцовская могила.
Что мать вдевает в меховой жилет
Изморщенные руки: слезной силой
Благословен заутренний балет… —
За то, что не украла, не убила,
Что на снегу мой черный пистолет;
Что сына я от мужа породила —
Не от Святого Духа. Что живу,
Еще живу, дышу на свете милом.

…За то, что смерти не было и нет.

 

СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ

Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный — ночьми — блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась —
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он — людскую последнюю жалость —
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.
Бьют копья в грудину земли.
Хрипеть уже — больно. Дышать уже — трудно.
Все звезды в гортань мне втекли.
И я, как гигантский тот Сириус колкий,
Тот страшный, цветной осьминог,
Вошла во предсердие мира — иголкой —
Одна! Ибо всяк одинок.
Все крови и кости в снегах пережжены.
Затянуты все черепа
Метельною бязью. Как древние жены,
Я — пред Мирозданьем — слепа.

Вот все мирозданье: меж Новой Землею
Пролив этот — Маточкин Шар,
И в небе Медведица плачет со мною,
Струя ослепительный жар…
Да, звезды мы! Резкие — режем! — светила!
Цветные мы сабли — наш взмах!
Да, наша изникла великая сила
В бараках, раскопах, гробах!
И вот над звериным свалявшимся боком,
Над грязною шерстью земной
Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,
В тюремной ночи ледяной!

К нам — лица. К нам — руки.
К нам — плачущи очи.
Меж них, поводырь кораблю,
Горю, древний Факел военной полночи,
Копьем черный воздух колю.
Не впишут в реестры. В анналы не впишут.
Пылаю, стоцветный алмаз.
Иссохли ладони. И ребра не дышат.
Лишь воткнут пылающий Глаз
Гвоздем ослепительным — в небо над тундрой,
Над морем Голгофским моим,
Где плакал отец молчаливо и чудно,
Глотая седеющий дым
На палубе кренистой, обледенелой,
Где зелен, как яд, пьяный лед,
Где я завещала в снега кинуть тело,
Когда дух к Огням отойдет.

 

***

История — кровь меж завьюженных шпал.
Владыке рабы его кланялись в пояс!
А там, на вокзале прогорклом, стоял
Товарный, забитый соломою поезд.
До Мурманска ехали, там — кораблем.
Он щепкой висел в Ледовитом, огромном…
“Ну что же, ребята!” — “А коли помрем?..”
“Но прежде на славу построим хоромы!..”
Мороз в корабельные щели проник,
Хоть их дымом пахнущей паклей забили.
И Маточкин Шар назывался пролив,
Который в слезах они так материли…

И все это были НАРОДА ВРАГИ —
Пред ликом голодным седого Простора,
Пред нимбом серебряным светлой пурги,
Объемлющей равно начдива и вора.

И плотник глазастый, с усами Христа,
Блевал прямо на пол железного трюма.
И новая жизнь поднималась, чиста,
Над Новой Землею, глядящей угрюмо.

 

ПРОРОК

Лицо порезано И в чахлом ватнике,
ножами Времени. через подъезда вонь,
Власы посыпаны Ты сторожить идешь
крутою солью страну огромную —
Спина горбатая — Гудки фабричные
тяжеле бремени. над белой головой,
Не разрешиться Да речи тронные,
живою болью. да мысли темные,

Та боль — утробная. Да магазинные
Та боль — расейская. врата дурманные,
Стоит старик Да лица липкие —
огромным заревом сытее сытого,
Над забайкальскою, Да хлебы ржавые
над енисейскою, да деревянные,
Над вычегодскою Талоны, голодом
земною заметью. насквозь пробитые,

Стоит старик! Да бары, доверху
Спина горбатая. набиты молодью —
Власы — серебряны. Как в бочке сельдяной!.. —
Глаза — раскрытые. да в тряпках радужных,
А перед ним — Да гул очередей,
вся жизнь проклятая, где потно — походя —
Вся упованная, О наших мертвых,
непозабытая. о наших раненых,

Все стуки заполночь. О наших храмах, где —
Котомки рваные. склады картофеля,
Репейник проволок. О наших залах, где —
Кирпич размолотый. кумач молитвенный!
Глаза и волосы — О нашей правде, что —
уже стеклянные — давно растоптана,
Друзей, во рву ночном Но все живет —
лежащих — золотом. В петле, в грязи, под бритвою…

Раскинешь крылья ты — И сам, пацан еще
а под лопатками — с седыми нитями,
Под старым ватником — Горбатясь, он глядит —
одно сияние… глядит в суть самую…
В кармане — сахар: ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ!
собакам — сладкое. Тобой хранимые.
Живому требуется Перед вершиною
подаяние. И перед ямою.

 

АВТОПОРТРЕТ. НОЧЬ

Я руки изброшу из тела канатами: якорь тяжел…
Святой сединою — потела. Мычала, измучась — как вол
На пашне рабочей. Морщины у глаз — что багет у холста…
Вы все в Зазеркалье, мужчины. Глядите — моя красота.

Вся выпита дестью бумаги. Вся съедена буквиц песком.
Любовники, звери, бедняги! Вот — за ухом вы, за виском —
Три власа в серебряной пряди. Да может быть, эта серьга,
Звенящая нота в наряде — пуста, ледяна и нага.

Тяжелый кувшин подымаю. Вода — чтобы горло смочить.
Седая — теперь понимаю, какая то жажда — любить.
Напьешься — захлебом — в пустыне — отравы — полыни — тоски…
Тяжелый в ночи, густо-синий буран оплетает виски.

Горою застыв пред трельяжем, бесстрастно, как в лупу, гляжу —
То резкие прорези сажи, то кадмий течет по ножу,
То пятнами ультрамарина — подглазья, окружия век…
Ну, ближе, Купец. Вот Картина — ночь. Зеркало. Жизнь. Человек.

 

***

Жизнь мне дай. Ее хочу кусать.
Рвать и пить, рыдать, когтить, терзать.

Жизнь мне дай!
Я заслужила — жить.
…Только смертью это заслужить
Можно.

 

ВОЛЯ

Идолище мертвое, стозевное, губы-зубы изрытые, —
Я-то еще перед тобой — живая, неубитая.

Хворь мою зришь?! Клыки кажешь в хохоте?!
Не согнусь перед тобой — голая — в синем холоде.

Выю не сверну вниз — взалкавшая — в сытости:
Плевать — глотка в хриплости, а зраки в сырости, —

Ты меня хлещешь, идолище, ухмылками,
Ты подобных мне в лапах катаешь — обмылками,

Ты наши косточки обсосешь, причмокнешь… — плюнь скорей! —
Ангел — крылья вразброс — с копьем — в дыре дверей:

Это я! Казню тебя, идолище поганое,
За то, что я здесь, паршивая, лысая, подлая, пьяная,

Продаю за кусок серебро, на бутылку меняю золото,
Живу в мешке с-под картошки, дико смеюсь от холода,

За то, что мыши — сердце грызут, что пинки — печень повытрясли,
За то, что внутри, как соляные столбы, дети нероженые выросли, —

Эх, — развернись! Гляди в лицо! Не знаю, куда бить. Не знаю — убийца ли!
…Уняться ли. Убиться ли. Кровью черной твоей упиться ли.

 

СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво —
Я-то — босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте, — замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…

В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.

Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит:
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб —
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул руки-то… Спи, отдохни…
Ишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы — по лику…

И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.

 

СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ

…Когда из мрака, из сумасшествия, из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер, из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных, из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною жестко сыплют в грудь деревянную —

Вдруг — Лик —
остановись. Замри.
Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто у тебя внутри. Он ясно виден. Также — слышен.

Он золотой и бледный. Так традиционно малевали
Иконописцы — за пятак собрата-пьяницу в подвале.

Власы стекают по щекам. Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам за трешку — матерью-Вселенной.

Прокуренная желтизна тяжелых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его — одна пред перенаселенным миром.

Он просто нищий человек. Кто шьет Ему прозванье Спаса?
Вон из пивнушки — в мокрый снег, без вопля, возгласа и гласа.

И, бормоча, что мочи нет, и, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект, участвуя в планетной сваре.

Его потертое лицо мерцает, не находит места!
И вдруг над сединой — кольцо зажжется в темноте подъезда.

Сусальный, рыжий ореол, жарптичий, наподобье диска!

…А хор вопит, что Ты ушел, но жил меж нами. Слишком близко.

 

ЯРОСТЬ

А это вы видели?! Эту косу?!
Я грудью вперед свое тело несу —
И златом, и маслом текут по спине
Мои волоса, ненавистные мне!
Я знаю потребу. Я знаю ярлык.
Гляди — в подворотне сует мне старик
Дрожащий червонец: я — пайка ему,
В голодном безлюбье взалкавшему — тьму!
Да, тело мое — это просто еда:
Я плотью богата — такая беда!
Грудаста, бокаста, — голодные, жми!
Хватай! Возгоржусь, что была меж людьми —
Ржаною буханкой, питьем из горла,
И ужином смертника молча была, —
Ломали, вгрызались, крошили, смеясь,
На снежную скатерть, в дорожную грязь, —
Шоферы, геологи и голытьба,
И старый тюремщик с решеткою лба,
И юный художник, что маслом пропах,
И зэк-старикан, величавый, как Бах,
И тучей — рыбак в огоньках чешуи,
И рокер, замучивший песни свои, —
Весь нищий, родной, голодающий сброд,
Которого я нарекаю — народ, —
Я — хлеб твой насущный! Ломай, не жалей!
Кусай и целуй! И по новой налей —
В стакашек бумажный, в граненый хрусталь
Да в каски афганской блестящую сталь…
Грудями — вперед! И вперед — животом!

В каких житиях я пребуду потом —
На то наплевать. На Земле я жила
И бабьей краюхой мужам я была.

 

Я ПОМОГУ ЕМУ БЕЖАТЬ

Я помогу тебе бежать. Я лестницу свяжу
Из рваных простыней. Ее — руками подержу
В окне, пока ты из окна — как бы паук!.. — по ней…
А с факелами уж бегут… О… тысяча огней…
Быстрее лезь!.. я не хочу глядеть: тебя убьет
Твой враг. Твоя коса тебя между лопаток бьет.
Богато ты одет: хитон смарагдами расшит…
Рот поцелуями спален… лоб — думами изрыт…
Видал ты виды… прыгай вниз!.. твои враги пришли!..
Пускай они убьют меня. Здесь близко от земли.
Я уцепилась за карниз… я на тебя смотрю…
Ты золотой, летящий лист… тебя — благодарю…

Ну, что вы пялитесь, да, вы, — солдаты за обол?!..
Ушел, не дав вам головы. Ушел мужик! Ушел!
Ушел! Убег! Вон! По снегам! Через заборы все!
И вышки все! Через собак! Их вой — во всей красе!
Через трассирующих пуль огнистые ручьи!
И черный, до зубов, патруль вооруженный!
………………И
Через поемные луга, через буреполом —
И ругань поварихи над нечищенным котлом
Тюремным, где одна свекла, очистки и мазут —
Где матерь-воля сожжена, а смерть — не довезут
В телеге… лишь морковь, картовь… — через такую тьму,
Где фонарями — только кровь горит, смеясь, в дыму!
Где ветром скалится барак! Где ест мальчонка грязь!
Где проклинает нищ и наг вождей великих власть…

И на свободе он уже — на счастье он уже —
На облачном, заречном том, небесном рубеже…
Ушел от вас! И весь тут сказ. Солдат, меня вяжи!
Как я пятой — под пулей — в пляс — врун, ПРАВДУ расскажи.

 

ПЛАКАТ

 

“ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ.”
(Плакат времен гражданской войны в России,
1918 — 1920)

Впереди вас смерть — позади вас смерть.
На холстине — вранья плакатного звон.
Кто во брата стрелял — тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в сестру стрелял — тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто отца убил — тому не дышать.
Вместо воздуха в легких — лебеда, белена.
Вы, громады домов, — ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет — огонь!.. — уста еще теплы.
Он стреляет — огонь!.. — шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворков отброс, —
А тут на лбу — чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской — яркий лал,
Турмалин — кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас — с оружьем — камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, — ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих как омуль снегов!
Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь………….в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… — а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.

И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.

Это я — чугун! Я — красная медь!
Я — железные пули нижу на нить!

Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить.

 

***

Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.

Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.

Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.

Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.

Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, — да простит тебя Бог.

Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо — голубку — в уста — целовал.

Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.

К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.

И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.

И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, —
И плакали голуби: воля Твоя.

И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной —
И Смерть зарыдала о жизни иной,

О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,

О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.

 

ТАНЕЦ ГОРЯ

Смотри, народ, как это просто: И крови, бедной и бескровной,
Закрыть глаза — увидеть звезды. На царской паперти церковной,
…И с выколотыми — видать. Что вся в окурках, как в серьгах… —
Гляди, мой люд, как мы танцуем — Скамейке голой и судебной,
Гуртом и скопом, стаей, цугом, И в бане черной, непотребной,
Как хороводим — благодать. В борделе с розой на рогах,

Танцуй, народ, — что остается?! Везде!.. — в дыму, на поле боя,
Покуда зелье в горло льется, В изгнании, вопя и воя,
Покуда дуло у виска, — На всей земле, по всей земле —
Ларьки цветней трусов ребячьих, Лишь вечный танец-топни-пяткой —
А пиво — что моча собачья, Коленцем, журавлем, вприсядку,
А водка зла, смела, горька. Среди стаканов, под трехрядку,
Под звон посуды на столе —
У нас у всех сынов убили. Вскочи на стол!.. — и, среди кружек,
Мы скудно ели, плохо пили. Среди фарфоровых подружек
Зубной подковой пляшет боль. И вилок с лезвием зубов —
О ней молчат. О ней не надо Танцуй, народ, каблук о скатерть,
Петь до хрипящего надсада. Спаситель сам и Богоматерь,
А помолчать о ней — позволь. Сама себе — одна любовь.

И молча мы сказуем сказку. И рухнет стол под сапогами!
И молча пляшем нашу пляску — Топчи и бей! Круши ногами!
У оголтелого ларька, …Потом ты срубишь все сполна —
На бубне площади базарной, Столешницу и клеть древняну,
Под бряки музыки бездарной, И ту часовню Иоанна,
В военном духе табака Что пляшет в небесах, одна.

 

***

…Мое поломойство, мое судомойство,
Мое проститутство, мое…

То Царское — златом на мех — Домостройство.
Мое золотое житье.

Да, я позабыла, когда танцевала.
Суров Домостройный закон.
Лишь мужа в метелях одра целовала.
Лишь сына — во вьюге пелен.

Наручные часики тикают гулко.
Пора на работу. Пора
К рабам рукокрылым, в пыльцу переулка,
В раскидку колен — до утра.

Короною — обземь — отброшено Царство.
Ах, если б и мне умереть.

…Мое Проклинатство, мое Святотатство,
Мое Вспоминатство: НЕ СМЕТЬ…

 

КОЛЕСО. ОВИДИЕВА ТЕТРАДЬ

…Ты эту девку взял, хоть крепко руками цеплялась
За колесо. Спину — хлесь! — выгнула плетью она.
Ты ей колени коленом прижал. Змеей извивалась,
Синим эвксинским ужом, что плавает вместо вина
В козьем седом бурдюке. Как, глотку расширив, орала!
Ты ее крик ухватил мохнатым, распяленным ртом —
Да и выпил до дна. А пятками землю вскопала —
Ноги когда раздвигал, налегал когда животом.
Экая девка сподобилась! Хуже родимой волчицы,
Капитолийской, с двенадцатью парами злобных сосцов.
Как изо рта ее — всласть! — надобно жизни напиться.
Как во нутро ее — всклень! — влить влагу первых отцов.
Может, волчата пойдут. Слепые кутята, щенята.
Словно борщевник — ладонь, зубы разрежут восток.
Девка, не бейся, пригвождена, пред ветхой телегой распята:
Снег на дерюге горит; кровь утекает в песок.
И, пока хнычешь, меня, римлянского дядьку, целуя,
Чтобы я золота дал, чтоб не излился в меха, —
Я прижимаю босою ногой рыбку, пятку босую, —
Пот любви — кипятком — как обдаст! И глуха
Девка, хотя, ты к любви, телица, ревица, белуга,
Ты, на остроге моей бьющаяся колесом! —
Я заключаю с тобою подобие звездного круга.
Я не железом давлю — я над тобой невесом.
И, пока бык от телеги косит на меня Альтаиром,
Сириус-глазом косит, льдяную крупку копытом топча!.. —
Девке, кусая ей ухо, шепчу я слова, позлащенные миром,
Мирром слащенные, спущенные виссоном с плеча:
КТО ТЫ БОГИНЯ ЛИ ЖЕНЩИНА ДАЙ МНЕ УТРОБУ И ДУШУ
ВИННАЯ СЛАДКАЯ ЯГОДА ДАЙ РАЗДАВЛЮ ЯЗЫКОМ
Снег нас — двойную звезду — свистя, засыпает и тушит:
В корчах, в поту, под телегой, под каменным черным быком.
Лишь Колесо на нас глянет. А в нем скрещаются спицы.
В нем — сшибаются люди. Сгущается темень и вой.
Чуть повернется — отрежет от Времени, где не родиться.
Девка, бейся, вопи. Тебя, покуда живой,
Так возлюблю, что царям в златых одежонках не снилось!
Так растерзаю, — волки Борисфена клочка не найдут!..
Рвись же, кряхти, ори, мне царапай лицо, сделай милость.
Ведь все равно все умрут. Ведь все равно все умрут.

 

***

У старости есть лицо У старости — дубовый сундук
У меня его нет У меня его нет

У старости на пальце кольцо У старости — в перстнях
У меня его нет корни рук
У меня их нет
У старости в мочке серьга Она богачка, старость
У меня ее нет …Визг:
собаки в ночи
У старости меж ребер брошь — дорога загрызли с голоду кошку
У меня ее нет О помолись
И помолчи
У старости серебро волос Она богатейка старость твоя
У меня его нет Заелась поди

У старости топазы слез В охвостьях нищенского белья
У меня их нет Нож держу Подойди

 

ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА

симфония в четырех частях

Adagio funebre

Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль — в виде купола. Две селедки — в виде креста.
Глаза рыбьи — грязные рубины. Она давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.

Сидит старик за столом. Космы — белый мед —
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.

Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.

Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки — вместо серебра —

Рыболовные крючки, блесна, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…

Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь на денет на голову вороной мешок…

Подавальщица грядет. С подноса — гора:
Рыбьим серебром — бутыли: не выпить до утра!..

Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.

Бормочи себе под нос. Рюмку — в кулак — лови.
Солоней селедки — слез нету у любви.

………………………………………………………………

Andante amoroso
А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия — ты!..
На плечах — дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке — птица ибис чудной красоты,
И на левом — зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
в пустынном просторе,
горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань — набосо и наголо.
Руку выбрось — на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои —
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… —
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. —
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка — Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, —
дура, лишь я одна.

…………………………………………………………………………………

Allegro disperato

Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней — меха,
В ней — ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго — купи за грош!..” А лепень — щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я — гляди —
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, — на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, — девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. — их, Боже, сохрани!.. —
Но поздно! Лица — в кровь — об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит —
Ты грабил?!.. — грабили тебя?!.. — пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. —
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах — кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища — в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь — видать, напился вдрызг.

И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск — и мрак. Шьет серебро — и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой — заливал — в луженой глотки жар.
Глянь, парень, — Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, —
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. —
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни —
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, — кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз — лей, ливень!.. — пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, —
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней — Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, —
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
бей спиртом в грудь,
бей под ребро копьем, —
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…

………………………………………………………………………………

Largo. Pianissimo

Ты упал лицом, мой милый, Все равно тебя не сдюжу,
В ковш тяжелых рук. Девка ты Любовь.
В грязь стола, как в чернь могилы, Водки ртутной злую стужу
Да щекою — в лук. Ставлю меж гробов.

Пахнет ржавая селедка Все сказал пророк Исайя,
Пищею царей. Пьяненький старик.
Для тебя ловили кротко Омочу ему слезами
Сети рыбарей. Я затылок, лик.

Что за бред ты напророчил?.. Мы пьяны с тобою оба…
На весь мир — орал?!.. Яблоками — лбы…
Будто сумасшедший кочет, Буду я тебе до гроба,
В крике — умирал?!.. Будто дрожь губы…

Поцелую и поглажу Будут вместе нас на фреске,
Череп лысый — медь. Милый, узнавать:
Все равно с тобой не слажу, Ты — с волосьями, как лески,
Ты, Старуха Смерть. Нищих плошек рать, —

И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, —
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.

 

ДЕТСКИЙ ДОМ

Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной.
Слепым от инея окном горит над зимней бездной.

Иглой мороза крепко сшит, кольцом печали схвачен,
Он уж давно детьми обжит — и смехом их, и плачем.

Светло, и скатерка чиста, и поровну всем супа…
А супница уже пуста, и в хлеб вонзают зубы…

Вон тот пошел из-за стола: добавки дать забыли!..
Его соседка привела, когда отца убили.

Смуглянка — мышкой ест и пьет и крошек не роняет.
Теперь никто ее не бьет, на снег не выгоняет.

Вот на закраине скамьи сидит мальчонка робкий…
Он был рожден в семье, в любви! Конфеты — из коробки!..

Пред ним казенные столы, из алюминья ложка…
Его в машине привезли — пожить совсем немножко.

А эта — словно в забытье уходит каждой жилкой…
Мать отказалась от нее, еще крича в родилке.

Они сидят, едят и пьют, они себя не знают —
Куда пришли и с чем уйдут, как пахнет печь родная.

И няньки в ночь под Новый Год в их катанки на счастье
Кладут, крестя дрожащий рот, в обертке жалкой сласти.

Ну что же, растопырь ладонь, дитя! И жизнь положит
В нее и сахар, и огонь, и страсть, и смерть, быть может.

Положит сребреников горсть, постелит на соломе —
И будешь ты у ней, как гость
На празднике в детдоме.

 

ЗОЛОТАЯ ЖАННА

Горький сполох тугого огня средь задымленного Парижа —
Золотая мышца коня, хвост сверкающий, медно-рыжий…
Жанна, милая! Холодно ль под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король спит чугунным сном непробудным.
Грудь твоя одета в броню: скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню донесла в котоме с Валдая.
Героиня! Металл бровей! Средь чужого века — огарок
Древних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
Пламя хлещет издалека — волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века, ты сама назвалась — святою!
И с тех пор — все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер на твоей земле умирает!
За любовь. За правду. За хлеб, что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от слез ослеп, слыша стон в огневой купели —
Бабий плач, вой надрывный, крик хриплогорлый — ножом по тучам:
Золотой искровянен лик, бьется тело в путах падучей!
Вот страданье женское! От резко рвущейся пуповины —
До костра, чей тяжелый плот прямо к небу чалит с повинной!

Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа отлетает к своим любимым.
И костер горит. И народ обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед на вязанку вставать ногами.
Ничего на страшусь в миру. Дети — рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
…На юру, занесенном снежной половой,
На широком, седом ветру, от морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру, я с тобой, золотая Жанна!
С нами радость и с нами Бог. С нами — женская наша сила.
И Париж дымится у ног — от Крещения до могилы.

 

ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах запах рук!..

И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает — мужики-медведи пьют тягучий дым…

А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь — в другой руке.

И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых — в сирый мой закут.

От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.

Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой — глазами зырк да зырк — вдоль связанных корзин.

Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю
Под ватниками я сердца их детские — люблю.

Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..
— Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..

Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..

Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,

С листов, изъеденных жучком, — засохли кровь и воск!.. —
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд…

Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела бирюза!

И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!

— Хиба то Библия, чи шо?.. — кивнул другой, утер
Ладонью рот — и стал глядеть на снеговой костер.

Сучили ветки. Города мыл грязные — буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,

За то, что мы едим и пьем и любим — только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.

 

ВНУТРИ СТРАШНОГО СУДА

Не сломайте руки мне — хрусткие ледышки…
Морды — мышки… щеки — пышки…
Я лечу внутри Суда: под ногами — города;
Я бегу до хрипа, до одышки
По тяжелым облакам… юбка задерется — виден срам…
А солдат глядит, замерзший, с вышки
На летящую в небесах — меня!.. На шматок волос огня…
На живот мой, локти и подмышки…

Я жила, жила, жила. Я пила, пила, пила.
Ела, ела, ела — и любила.
Синие гвозди звезд… лес, зубцы пихт… мгла…
Топор Луны… кометы метла…
В руке ночной, черной, скрюченной, — звездное кадило…

Руки, что нянчили меня, — мертвы.
Губы, что кусали хлеб моих щек, — мертвы.
На половые тряпки порваны пеленки.
Истлел мой детский, в златых блестках, княжеский кафтан.
Сгорел в печи мой детский барабан.
Страшный Суд!.. прими голого ребенка.

Прими голое, морщинистое, старое дитя.
Бутылку жму к груди: о, не в вине душа.
Седую бровь я пальцем послюню.
Я ведь маленькая, Бог, а дура — будь здоров.
Я не научилась за всю жизнь, посреди пиров,
Съедать Царские яства на корню.

Не выучилась, дура, — а хотела как!.. —
Никогда не разменивать разменный пятак;
Отрезать от пирога, чтоб не убывало;
Нагло врать в лицо, чтоб свою шкуру сберечь,
И так исковеркать грубую, горькую речь,
Чтоб обсасывали косточки, грызли сладко, вопили:
“Вкусно!… Дай еще!.. мало!..”

Ах, дура, — бежала голяком!
Ах, Федура, — не умела тишком:
Все гром, да слом, да ор, да вор, да крик истошный!
Вот и слышно было мя издалека
Вот и знали все мя — от холопа до князька:
Смех заливистый, посвист скоморошный!

А и в Царских невестах ходила небось!..
А и в Царских дочерях походить довелось!..
А мне все у виска пальцем крутили:
Что ты, девка, они ж подохли все давно…
Что ты, кляча, в том лесочке темно,
Ни часовни, ни креста на той могиле!..

Все Царское у тебя — и зипун, и тулуп.
Все Царское у тебя — и изгиб ярких губ,
И синь очей из-под век,
и на плечах алмазный снег,
и ожерелье вьюги.
Вся жизнь твоя Царская — в огне и в беде.
И ты, Царица, в небе летишь, на Страшном Суде,
И сосцы твои — звезды, и руки твои — звездные дуги.

И глаза твои, Царица, — один Сириус, другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, — звездные лики:
Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, —
Живи, Царица, еще час, еще полчаса,
А там — душа пусть выйдет в звездном крике.

И раскатится крик над ночной тайгой — Страшный Суд!
И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,
Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:
Ах, была ты дура из дур, что орала так —
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое, ребрастое,
старое, Царское, детское, нищее тело.

А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.

 

РЫНОК. ДИТЯ

Я — ребенок. Ночами мне снится елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы — двух привязанных белых щенков.

Я сижу на коленях у мамы, как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо не во двор, а на зимний базар.

Стружки белые пахнут цветами. Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая, над торговками елка торчит.

Льется медленной медью из крынки желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки и прикрыты капустным листом.

Сыплют красные грубые пальцы на прилавок седой из мешка
Деревянных медведей и зайцев, словно ягоды из туеска.

Я мечтаю о зайце дубовом. Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом и отчаяньем детским плачу.

Я стою — чуть пониже прилавка. Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой от распахнутых шубой времен.

Мать берет меня на руки круто и несет меж торговых рядов —
От зимы сухорукой и лютой, от счастливых еловых годов,

Мимо ругани, купли-продажи, мимо ларей, прикрытых мешком —
В жизнь, где связаны честность и кража воедино — колючим пучком.

 

***

Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные — в тугую тьму глядят.

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру. Вначале было Слово.
В конце… — …уже никто не разберет…

Им — хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им — номер на отгибе простыни…
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю — где мы, а где они…

И я пойму — из кружки той глотая —
Что нет границы, что “они” и “мы” —
Одна любовь, едина плоть святая —
Средь саванной, январской яркой тьмы.

 

***

Куда мы премся, милые, огромною толпой?
Что будет за могилою — побудка и отбой?
Куда идем мы, родные?..
А там, куда идем,
Веселые, голодные, под снегом и дождем, —
И плясуны площадные, и сварщики ракет,
И судьи, беспощадные, когда пощады нет,
Чугунные военные и мастера сапог,
И черною Вселенною идущий грозно Бог, —
Там полыхает сводами, там чахнет под замком
Над новыми народами
Он — Сумасшедший Дом!

Там снова скажут правила, как надо есть и пить,
Какая доза радости и польза — в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся, прикрикнут: “Лечит труд!” —
И в шахту — тьму кромешную — целебно уберут…

Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим…
Дурак ты, а я дурочка, — так вместе погрустим!
Покуда нам забвения под кожу не ввели,
Покуда откровение — все запахи Земли,
Лицо сестры заплывшее, бегущей со шприцом,
И Время, вдруг застывшее
Возлюбленным лицом.

 

ЯР. ХОР ЦЫГАН. ОТЧАЯНИЕ

Ах, ты пой, ты пой, ты пой, душа, со мной,
Раскрасавица моя!
По Москве, родной, резной да ледяной,
Меж людей ступаю я.

Меж богатых, сладких, золотых домов —
А за окнами — тоска одна…
Там живая, там великая любовь
В хрусталях погребена.

Как в меня плюют огнями фонари!.. —
И в лицо, и под ребро…
Как мне руки тянут нищие мои
Возле жернова метро!

И метель меня бьет, глядит в меня наган,
Глядит нож из кулака…
Эх, пойду, душа, пойду с толпой цыган,
Сброшу кружево платка!

Юбки их во вьюге, как яблоки, красны,
Кисти шалей — крови струйки: брызнь!..
Кто без мужа, без любимой-без жены,
С ними вместе танцуй в жизнь!

С ними вместе — по Волхонке, по Кремлю,
По Никитской, по Тверской…
Ах, цыгане, больше жизни вас люблю,
Ваши серьги над щекой!

Вместе мы втанцуем в бешеный Арбат.
Пальцы снега по гитаре бьют.
Эх, цыгане, не воротимся назад,
Эх, пускай нас впереди — убьют!

Сливой глаза мне, цыганочка, блести.
Прядь метель низает в жемчуга.
Никогда я жизни не скажу: “Прости!” —
Пусть убьют меня снега.

Пусть бродяга пьяный выстрелит в меня
Или офицер, кому наган — Псалтырь, —
Никому не отдам небесного огня,
Шалью завяжу Простор и Ширь!

По буранному бульвару, цыгане, мы придем
В зеркалами залитый кабак.
Там горлышки шампанского — серебряным дождем!.. —
Льются в рот, за шиворот, в кулак.

Скидавай, цыганки, шубки да платки!
На колени к боровам садись!
Я монистом медным вкруг твоей руки,
Черно-смуглой, обовьюся, жизнь…

Ну, давай, давай, все на столы мечи —
Всю хвалынскую икру!
Ну давай, душа, пляши в седой ночи —
Средь бутылок, на живом ветру!

Эх, наш снег,
наш век
кончается, народ, —
Так в вишневой бахроме пляши,
Так пускай лимона слиток целует жадный рот
За помин живой души!

Вихри юбок кровью крутят между блюд!
Блуд гитары! Где Конь Блед?!
Неужель, цыгане, ужели все умрут,
Деревянный напялят все жилет?!..

Я не верю! Милые! Не верю! Не ве…
Лбом на мрамор столешницы вались…
А в глотку блин толкает, а кости в рукаве —
Молодая, эх, чужая жизнь!

Я свое, цыгане, прожгла и прожила —
В узел связаны веревки дорог… —
Так спляшите, махаоны, мне жизнь мою дотла,
Всю прожгите колесами серег!

Все спляшите — злую сибирскую метель,
Все гранаты — на рынке в чести!
Все спляшите — вагонную утлую постель,
Чай горячий в ледяной горсти…

Все станцуйте — замерзлый рыбный обоз,
Я за ним в Москву в лапоточках шла…
Крест нательный золотых прозрачных слез,
Как метлою я Москву мела…

Все сыграйте — всех веселых мужиков,
Что мне врали: “Люблю!..” — через дугу…
Плащаницы все раскинутых снегов!
Помоги — обернуться не могу

Я в расшитую реками, озерами ткань,
Где бураном вышит Божий Крест…
Что вонзила глаз в меня, кабацкая дрянь?!
Где Норд-Ост мой, где Зюйд-Вест?!..

Нет креста ветров. Нет вериг дорог.
Только эта пляска есть — во хмелю!
Только с плеч сугробных — весь в розанах — платок:
Больше смерти я жизнь люблю.

Ты разбей бокал на счастье — да об лед!
Об холодный мрамор — бей!
Все равно никто на свете не умрет,
Распоследний из людей.

А куда все уйдут?!.. — в нашей пляски хлест!
В нашей битой гитары дрызнь!

Умирать буду — юбка — смерчем — до звезд.
Больше жизни
люблю я
жизнь.

 

РЕВОЛЮЦИЯ

Это тысячу раз приходило во сне.

…Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.

На снегу, рядом с лавкой, где надпись: “МЪХА”,
В копьевидных сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров,

В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, —
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.

Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной — в иссохшей груди земляной.
Ангел снега над нею, рыдая, парит.
Над костром — мат солдатский, посконный, хмельной.

И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу — метельные пряди волос.
Кашель, ругань, и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.

А Старуха лежала — чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права — только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля!

И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка: — Спаси! Сохрани… —
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.

А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка: — Робенок помрет… —
И мечтала о нем — о живом! О живом!

Через звездную кожу ее живота
В пулевом, бронебойном, прицельном кольце
В мир глядела замученная красота
Царским высверком на пролетарском лице.

В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей,
А Девчонка шептала: — Ох, плакать нельзя…
А не то он родится… да с жалью моей!..

И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной белой худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.

Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою — хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, что походили на лай,

Самокруткою, что драгоценней любви!
И любовью, стыдом поджигавшей барак!
И бараком, что плыл, словно храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!

Тек проселками, знаменем, снегом — опять,
Что песком — на зубах, что огнем — по врагу!

…И стояла Девчонка — Великая Мать.
И лежала Старуха на красном снегу.

 

МАЛЬЧИК С СОБАКОЙ. НОЧНОЙ РЫНОК

— Тише, пес мой сеттер!..
Очень сильный ветер…
Нос твой — ветер жадно пьет,
Хвост твой — ветер бьет и бьет…
Собака моя, собака —
Рыжий Огонь из Мрака…
Я — Мрак тобой подожгу!..
…Не смогу.

Темные флаги на землю легли, плоть городскую укрыли.
А в снеговой ювелирной пыли рынка врата — будто крылья.

Ночью смыкаются эти крыла. Крытые спят павильоны.
Днем тут держава войною прошла — грубых сапог батальоны.

Следом от шины впечатался Путь Млечный — в поднебесья деготь…
Рынок! Тебе зацепился за грудь птичий обломанный коготь —

Вот он, малявка, пацан, воробей, — смерть надоели подвалы,
Где среди взрослых и грозных людей шкетья судьба ночевала!

Шел он да шел, без суда, без следа, сеттер к нему приблудился…
Рынок! Пристанище ты хоть куда, коль ты щенятам сгодился!

Сбить на морозе амбарный замок — плевое дело, игрушка!..
Пахнет свининой застылый чертог, медом, лимоном, петрушкой…

Запахов много — все не перечесть!.. Ящик — чем хуже перины?!..
Сеттер, огонь мой, — скулишь, клянчишь есть, носом толкаешь корзину…

Все здесь подъели, в прогнившей стране. Все подмели подчистую.
Всю потопили — в дешевом вине — голода силу святую.

Гладит малец одичалого пса. Тесно прижмутся друг к другу
В ящике из-под хурмы… Небеса, сыпьте арахисом — вьюгу!

Сыпьте им яркою радугой — снег,
Сахар капусты — с возов и телег,
Кровь помидоров — из бака!..
Медом стекает по скулам ночлег…
В ящике, маленький, спи, человек,
Спи, заревая собака.

 

ПЛАЧ ОВИДИЯ ПО ПУСТОТЕ МИРА

Мне ветер голову сорвет.
Кусты волос седые — с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.

Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжет
Алмазной синью зрак покорный.

Взвивается поземки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл — в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.

А мир великий и пустой.
В нем пахнет мертвою собакой.
В нем снег гудит над головой.

В нем я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.

Стою, пока еще живой.
…Изюмы, мандарины — звезды
Во хлебе неба. Эта снедь
Еще не съедена. Как просто.
Как все отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.

 

***

Бей, бей
ломом в лед,
Хилый дворник, бей.
Топ, топ, мой народ,
Мимо всех скорбей.

Бух, бух!.. — рукавиц
На морозе — жесть.
Бог, Бог, для синиц,
Ты, наверно, есть.

“Пить, пить!” — у крыльца —
Крошево, вино…
Бить, бить
До конца
Лед — мне — суждено.

 

ГАДАНИЕ МАРФЫ

…Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж, попируем на тризне, пождем — пусть прискачет Конь Блед.

Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, — пощечину даст нам зима.

В Отчизне всегда — Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда — Святый Голод, и каждый на пиршестве — гость.

И я, приглашенная Марфа — Посадница я или кто?!.. —
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.

Оно перештопано густо — нет злата другое купить.
А зубы!.. — во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.

И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после — в сиянии зарев — вздымусь у стола на краю.

И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
Ко Кресту.

А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-ума, —
Я руки вздыму еще выше,
Я Временем стану сама.

 

РАССТРЕЛ

Нас всех расстреляли. Хрипим, волчий хор.
Барсучее хорканье взорванных нор.
Нас — к стенке, изрытой кольем и дубьем;
Мочой да вином препоясан Содом.
Взашей нас — во мышьи, во песьи дворы.
Нам — за спину руки. Глядят две дыры.
Сургучное Царское слово — закон.
На крошево ситного — стая ворон
В сияющих сводах небесных хором.
К нам зычно воззвали, за что мы умрем:
Ублюдки, до скрута кишок изгалясь,
Плюя гнилью яда в подбрюшную грязь,
В лицо нам воткнули, как пики, грехи!
Железные крики! Раздули мехи
Кудлатого снега!.. залузганных щек…
И визг был последний:
— …прощает вам Бог!..

Мы сбились кучнее. Сцепились в комок.
Любви без границ не прощает нам Бог.
Добра не прощает. Сухого куска,
Святого в промасленной тайне платка.
И взора прямого. И гордой груди.
И скул, что до кости размыли дожди.
И крепкой хребтины: приказ — перебить
Лопатой. И грязную, нежную нить
Нательного крестика…

Песню — допел?!
Молчать! Морды — к стенке! Вот будет расстрел!
Расстрел всем расстрелам! Царь боен! Князь тьмы!

…И падали, падали, падали мы —
Простые! — живые! — в рубахах, в портах,
И наг яко благ, Божья сукровь во ртах,
И выхлесты ругани дикой, густой,
И срамный, лоскутьями, снег под пятой —
То красный, то синий, а то золотой —
Палач, плащаницей во гробе укрой… —
Крест-накрест, на друга простреленный друг,
Сцепляя кандальные высверки рук,
Спиленными бревнами, ствол на стволы,
Ложились,
орали,
вопили из мглы, —
А небо плыло, дорогой изумруд,
А небо кричало: — Стреляй!.. Все умрут!,. —
А снег утирал его — влет — рукавом,
Заляпанным салом, свечою, дерьмом,
Закапанным водкою, кровью, яйцом, —
Да как же прожить с этим Божьим лицом?!
Заплаканным вусмерть от тысяч смертей.
Захлестанным тьмою Пилатьих плетей.
Загаженном… — Бог, Ты исколот, распят.
Воззри, как рыдает последний солдат —
Малек лопоухий, он лыс и обрит,
Кулак в пасть втыкает, он плачет навзрыд,
Он небу хрипит: лучше б я расстрелял
Себя! Лучше б землю с подметками жрал!..
Убей меня, небо, небесным копьем!..

Нас всех расстреляли. НАС: С БОГОМ ВДВОЕМ.

УКРОЩЕНИЕ БУРИ

Ой ты, буря-непогода — люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.

Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.
Звезды с неба покатились. Распахнула крылья высь.

Раскололась, как бочонок, — звезд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…

И во церкви деревенской на ракитовом бугре
Тихий плач зажегся женский близ иконы в серебре…

А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось —
Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.

И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям
Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.

— Эй, держись, — Христос воскликнул, — ученик мой Иоанн!
Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…

Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный — вся такая наша жизнь…

Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук —
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..

Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте — две речных излуки ледяным лежат Крестом…

Свет в избе на косогоре обжигает кипятком —
Может, там людское горе золотым глядит лицом…

Крепче, крепче — друг за друга!.. Буря — это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста…

Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе — на Земле.

Ибо все земное — наше. Ибо жизнь у нас — одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..

Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял
Иссеченными губами Петр молитву повторял.

Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, —
А сердца о жизни пели средь холодного огня.

ЧТО С НАМИ БУДЕТ. ОБЛАКА

Они плывут во все века — И ветра синяя стена —
Сиянье, синь, движенье… Воздушная траншея…

Я видела сквозь облака Я зрю Грядущее — одна.
Виденье Разрушенья. Во лбу — запечатлею.

Как Нострадамий ледяной, Но час настанет — и сама
Я гневно озирала Я положусь печаткой —
Твердь, окрещенную войной — Живот и лик, грудь и спина —
Скелеты и провалы. От вечности сойдя с ума —
На лист, пергамент гладкий.
“Как Иоанн ли Богослов?!..” — И, что я видела Вверху
Шепнули губы сухо… В день бурный, огнепалкий,
Так, облака! я ваш улов — Восстанет все, как на духу,
Ни похоти, ни Духа, Во клинописи жалкой.

А только снеговой угор И пусть сожжется меж людьми
Над плесом занебесным, Свечи пророчьей сало! —
А только бронзовый простор, Как Жанна, та, из Домреми,
Копьевый свет отвесный, Я ЗРЕЛА И СЛЫХАЛА.

 

СОШЕСТВИЕ ВО АД

Все забери. Всем жадно подавись.
Тебе, Владыка, я кидаю — жизнь.

Я оставляю полую бутыль,
И ведьму-сельдь, и жалкий стул-костыль,
И лампу, что цедила масло-свет,
И в грязный зал надорванный билет;
Я оставляю снега грозный хруст,
Стиральный купорос, собачий дуст,
И к празднику… — о, лакомство!.. умру… —
Найденки-сушки черную дыру;
Из шубы в шапку перешитый мех
И валенки, Господь, одни на всех;
Разрезанные шеи, животы
Зашитые — от края до черты;
И сломанные руки, крик и рев,
И шепот, и — по скулам соль — без слов,
Мохнатых, сальных карт гадальный брос
И заплетанье на ночь диких кос,
Прогорклую, подсолнечную снедь,
И в варежке пятак — святую медь —
За вход туда — сквозь толпы, стыд и срам —
В святилище, где свет и фимиам… —
Я оставляю! — все возьми, не жмись:
Чугун морщин в горжетке Царских лис,
Вонь дворницких, табак истопников,
Гриб деревянный — для шитья чулков,
Во звездных, на расстрел, дворах зимы
Изодранных собаками, людьми…
Все! все! до капли, нитки, до куска,
До тьмы, где Савлом щерится тоска,
До ямы той отхожей, где наряд
Родной истлел, а чьи глаза горят
Звериные из мрака… — все возьми!
Ничем не дорожу я меж людьми.
Они меня всю выпили — до дна.
Всю выткали — белее полотна.
Всю расстреляли — в пух! — на площадях:
Ступня — в багрянце, песня — на устах.
Живот — бутыль пустую; шов рогож —
Нежнее кож; да взгляда острый нож —
Лба каравай; да ребрами — мечи
Двуострые — бери, сожги в печи.
Отмерили мне горстку злых монет.
Истратила. На хлеб в карманах нет.
За пазухой пошарю — лед и снег.
Возьми меня! Уже не человек,
А: золото мощей!.. опал зубов!.. —
Я заплачу собою за любовь,
За жизнь — богатым прахом заплачу…
Я ухожу! Зажги мне, Царь, свечу.
Да что!.. — МЕНЯ!.. — заместо свечки той!
Я в Ад спускаюсь грязной и босой,
Седа, свята, горда, гола: гора! —
Мышь крупяная, баба из ребра,
Блудница Вавилона, дура-мать… —
Забыла детям локти залатать!.. —
А все уж позади. Закрыли дверь.
Вой, человек. Пой, Ада бедный зверь.
О всем, что на земле оставил, — пой
В колючей тьме, дрожащею губой.

 

***

“Du bist mein’ Ruh’ “
Franz Schubert

Это белый вдох пустой
Свист метели ребер клеть
Кончить полной немотой —
И от счастья умереть

И закинув шею ввысь
Осязая Свет рукой
Прошептать: ТЫ МОЙ ПОКОЙ
Продышать: ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ

 

ВОСШЕСТВИЕ НА ГОЛГОФУ

Я падаю. Погодь. Постой… Дай дух переведу немного…
А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога —
Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет —
Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет…
Мужик, дружище, дай курнуть… Авось махра снесть боль поможет…
Так вот каков Голгофский путь: грохочет сердце, тлеет кожа…
Ну, раз-два-взяли!.. И вперед… уж перекладина Мне спину
Изрезала… Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала Сына?..
Я не виню… Я не виню — ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню изломанное бабье тело…
А Я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый…
Так вот каков Голгофский путь! — Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, — и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, —
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть — хоть отроду слепа! — как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики…
Не плачь, не плачь, седая мать. — их только раззадорят крики…
Солдат! Ты совесть потерял — пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь —
Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..
Под Солнцем — лебедем летит!.. Да, мир спасется Красотою:
Гляди, какая Красота! На ветке в куржаке — ворона,
И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей — стога — замерзлым перламутром,
И лица ясные людей — что яблоки! — холодным утром!..

О Солнце! Мой любимый свет! Тебя Я больше не увижу.
Мать, ты сказала — смерти нет… А Лысая гора все ближе…
Мать, ты сказала — смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, Гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины — пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест Мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости — до края…
Мать, ты сказала — смерти нет… Глянь Мне в глаза. Да без обмана.
…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости Меня. Ты знала все. Теперь Я тоже это знаю.

Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.

 

***

“Благословен грядый во имя Господне…”

Коршун звезды выклюет
Он благословен
Заступ землю выроет
Он благословен

Речь твоя — ох, пьяная
Губы деревянные
Я твоя желанная
Будь благословен

Лоб бугрится золотом
Он благословен
Обдай меня холодом
Ты благословен

А не то с ума сойду
Средь тюремных стен
Ворон выклюет звезду

Будь благословен

 

ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ

В ладонь тебя целую — чтоб сияла!..
А в губы — чтобы никогда… никто…

На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела —
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! — не приведи проститься —
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, — когда глядят не лица,
А плачуще — глазами — небеса…
Когда вся жизнь — авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом — все сказал…

Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь!
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем — в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем — на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем — по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..

Мы выживем — да потому, что любим.
…Нам это лишь — дано.

 

ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ

Средь людей, в толпе вокзальной пробираясь тяжело,
Вижу детский взгляд хрустальный сквозь вагонное стекло.

Это девочка в шубейке жадно пряники жует,
А старуха в телогрейке на спине рюкзак несет.

На беременной цыганке шаль — как талая вода…
И растянуты тальянкой вдоль по рельсам поезда…

Соскочив с подножек, люди улыбаются, идут.
Им Москву на зимнем блюде посеребренной — несут!

Им бы где приткнуться ночку — у своих, чужих людей,
Отщипнуть бы по кусочку хлеба белых площадей…

В черном чугуне вокзала варит варево зима…
Я б вот здесь всю жизнь стояла, да боюсь, сойду с ума —

От седых волос крестьянки, к рынку вызубрившей путь,
Да от ильменской тальянки, раздирающей мне грудь,

Да от воздуха ночного, да от площади живой,
Да от снега ледяного, что гудит над головой,

От стояния на крыше гулко мчащейся страны —
Каждый плач окрест услышан… все огни окрест видны…

И крещусь крестом широким — чтобы ТАК стоять всегда:
До Суда, до Тьмы, до Срока, где — горчайшая Звезда.

 

***

Мы в тюрьме.
Мы за решеткой века.
Кат, царевич, вопленица, вор.
Не скотов сочтут, а человеков.
По складам читают приговор.
Улещают плесенью похлебки.
К светлой казни — балахоны шьют.
Затыкают рты, как вина, пробкой,
А возжаждут крови — разобьют.
Бьют снега в окружия централа.
Прогрызают мыши тайный ход.
Сколько раз за век я умирала —
Ни топор, ни пуля не берет.
Чрез решетки дико тянем руки.
Камни лупят по скуле стены.

Мы уже не люди — только звуки.
Еле слышны.
Вовсе не слышны.

 

НАРОД

Они шли прямо на меня, и я видала их —
В шинелях серого сукна, в онучах записных,
И в зимних формах — песий мех… — и зрячи, и без глаз —
На сотни газовых атак — всего один приказ! —
Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,
На сто спаленных деревень — один горящий Дух! —
На сто растоптанных усадьб — один мальчонка, что
В окладе Спаса — хлещет дождь!.. — ховает под пальто;
Матросы — тельник и бушлат, и ледовитый звон
Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,
И торпедирован корабль, на коем боцман — Бог,
А штурман — нежный Серафим с огнями вместо ног… —
И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на
Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;
Они шли рядом — беспризор с винтовкой-десять-пуль
И с волчьей пастью сука-вор, пахан, продажный куль;
И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,
Чей сын остался лишь молитвою под языком;
Все надвигались на меня — кто нищ, кто гол и бос,
Кто без рубахи — на мороз, кто мертвым — под откос,
Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет —
На Царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” —
Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,
Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло… —
Бок о бок шли — струмент несли обходчики путей,
И бабы шли, как корабли, неся немых детей
В кромешных трюмах белых брюх: навзрыд, белуга, вой,
Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой! —
В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,
В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,
В болотниках и кителях, в папахах набекрень,
За валом — вал,
за рядом — ряд,
за ночью — белый день,
Все шли и шли,
все на меня,
сметя с лица земли
Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;
И я узрела МОЙ НАРОД — я, лишь плясун-юрод,
Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,
А крика было не слыхать, меня волна смела,
Вогнался меч по рукоять, свеча до дна сожгла,
Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,
И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,
Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,
И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,
И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,
И стала в голодуху я голодному — ломоть,
И кто такая — поняла,
и кто такие — МЫ,
И кто за нами вслед идет
из сумасшедшей тьмы.

***

Я молюсь лишь об одном:
Чтобы все не стало сном.
Чтобы, жестко и жестоко,
Жадно руки мне скрутив,
Жизнь мне вдунула — до срока —
В душу — МИЛОСТИ мотив.
До отмеренного срока:
Я, черна, гола, нища,
Задеру башку высоко,
Сгибну, плача, вереща,
Но спою!.. —
…лимонным соком
Выжатым; казнящим током;
Я, пастушия праща,
Родинка на коже Бога, —

Все спою, что суждено:
Кану полночью на дно.

И отыщут. И заплачут.
И рубаху разорвут.
И за пазуху запрячут.
И тихонько запоют.
Все слова мои соврут.
Всю слезу мою сольют.

Боже, Зрячий и Незрячий, —
Неужели все умрут?!..

____________________________________

Елена Крюкова