Андрей Рудалев: Для нашего поколения Солженицын ворвался в школьную программу, в репертуар ее внеклассного чтения, мистически-загадочной и непривычной фамилией, в которой слышаться созвучия со «словом», «солью», «солнцем». Он пришел к нам сказочным заморским и, казалось бы, таким русским местечком под названием Вермонт, семитомным собранием сочинений, состоящим из клееных томиков в тонком переплете, устрашающей аббревиатурой ГУЛАГ и чудовищной объемностью этой книги. Он пришел с простым зэком с простым именем Иван Денисович, с воззванием «Как нам обустроить Россию?».
Тогда, в конце 80-х казалось, что с его бородой мудреца, с его словами приходит необходимое животворное обновление жизни, что вот она настоящая литература, плотно связанная с отечественной, вот она мощь настоящего коренного писателя – рупора совести.
Сергей, а у тебя какие воспоминания связаны с именем Солженицына?
Сергей Беляков: В нашей семье был хороший обычай – чтение вслух новинок литературы. Разумеется, читали вслух и литературные журналы. В 1989 году я впервые услышал о Солженицыне. Тогда моя мама (выборочно) читала главы из «Архипелага», опубликованные «Новым миром».
Но первое настоящее знакомство состоялось через несколько лет, когда я за одно лето прочитал «Раковый корпус», «В круге первом», «Архипелаг ГУЛАГ», «Бодался теленок с дубом». Почти сразу же я все это перечитал. Солженицын стал одним из моих самых любимых писателей. Впрочем, «Архипелаг» я знал еще в журнальном варианте, а прочел все три тома уже на первом курсе. Немногие книги я читал так жадно, с таким интересом. А ведь интересного чтения мне тогда хватало, но Солженицына я предпочитал Аристотелю, Ксенофонту и даже любимому Плутарху.
Согласен ли я был с Солженицыным? Нет, я читал его с большим предубеждением, но волшебная сила искусства победила. Солженицына я воспринял как выдающегося художника, большого писателя, и только постепенно начал признавать в нем великого мыслителя.
А.Р. Кажется в 10 классе, на уроке литературы я сказал, что прочел полностью «Архипелаг ГУЛАГ» и этим удивил многих. Когда погрузился в него, объем перестал быть пугающей помехой, он стал незаметен и совсем не отягощал. Книга поразила и привлекла твердой уверенностью в важности писательского слова, ради которого можно многим пожертвовать, многое преодолеть. Страдания, боль, кровь, искреннее сопереживание – все это собиралось, копилось, пока не трансформировалось в книгу. Все это вызывало восхищение, воспринималось некой реинкарнацией русской классики.
Потом, естественно, по горячим следам с восторгом был прочитан «Раковый корпус», «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор». Страницы этих книг листались с каким-то священным трепетом. Тогда мне, юному человеку, Солженицын представлялся реликтом, занесенным в наше время драгоценным ветром, которым дышали Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой. Тогда современная литература мне казалась по умолчанию малодостойной, неким третьим сортом, скудным отсветом былого величия. Через удивление от Александра Исаевича постепенно стало расти осознание значимости и настоящего момента, интерес к современной литературе. огдаил многих» 10 классе, на уроке литературы я сказал, что прочел полностью «
Но, ты понимаешь, мне сложно представить, что современный школьник будет испытывать подобные эмоции по отношению к тому же «Архипелагу», и что он вообще будет его читать. Сергей, у тебя нет ощущения, что у общества сейчас, особенно юного, становящегося уже нет запроса на эту книгу? Она важна была тогда в ситуации общественного бурления, когда легкие хватили свежего воздуха, и от него закружилась голова, трещали по швам ризы старого мироустройства, и мы с восторгом ожидали чего-то чудесного и замечательного.
С.Б. Так может устареть публицистика каких-нибудь Буничей и Пияшевых, некогда слывших властителями дум, а теперь вовсе позабытых. «Архипелаг ГУЛАГ» не публицистическая статья, а художественное исследование, которое не потеряет актуальности до тех пор, пока есть на свете люди, умеющие читать по-русски. Кстати, я не считаю все литературное наследие Александра Исаевича равноценным. Его военная проза мне не очень нравится, двухчастные рассказы девяностых я не стал бы перечитывать. Даже «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор», которые почему-то считают шедеврами, после «Корпуса», «Круга» и «ГУЛАГа» не слишком интересны, к тому же назидательны и схематичны, хотя их место в истории литературы значительно. Зато роман «В круге первом» я перечитал раз пять, причем в то время, когда «воздух свободы» уже выветрился, а вместо «чудесного и замечательного» мира появился «русский Чикаго» – бандитский Екатеринбург девяностых.
«Архипелаг ГУЛАГ» уникален в истории русской да и европейской литературы, не вижу оснований беспокоиться за его будущее. Новые читатели у этой книги есть и теперь, пусть их не так много, как двадцать лет назад. К сожалению, «свет глупеет». Людей с дипломами о высшем образовании все больше, образованных и даже просто грамотных и сколько-нибудь начитанных – все меньше. Но среди миллионов бездельников и лоботрясов найдутся сотни тысяч умных и трудолюбивых молодых людей. Среди них появятся и новые читатели Солженицына.
А.Р. Вопрос не об устаревании, а об отсутствии спроса общества на эту книгу. Это примерно тоже самое, что происходит и с нашей властью, из которой совершенно испарился дух совестливости, мужество признания ошибок и соответственно сила к покаянию. Кстати, об этом часто и говорил Александр Исаевич. Но, а общество… оно сейчас подстать, будто племя папуасов обольщено копеечными безделушками, да всевозможными галюцинногенными духовными химерами…
Творчество Солженицына – это, конечно, не сиюминутная публицистика и рано и или поздно его книги станут опять читательскими бестселлерами. Но не сейчас, к большому сожалению, не сейчас. Книги, написанные кровью, несут опасность для системы, поэтому многим проще снять по роману сериал, показать по центральному каналу и лишний раз ужаснуться чудовищностью сталинизма, но, Боже упаси, проводить какие-то параллели с современностью…
Допущу еще немного патетики: «Я верю, однако, что справедливость и совестливость не выветрятся из основы русской литературы, и она ещё послужит высветлению нашего духа и глубине понимания». Это произнес писатель в одном из своих последних интервью. А ведь, действительно, без этой простой веры и смысла нет никакого писать. Но все это забывается сейчас, как и то, чтобы стать писателем нужно великое мужество. Писать по-солженицыновски на каких-то клочках бумажки, которые потом уничтожались, а тексты заучивались наизусть. Не это ли лучшая иллюстрация тезиса о сакральной ценности слова?!
Это уже практически ушедшая натура, исчезающий вид писателя, ориентированного исключительно на творчество, которое, в свою очередь, главным образом ставит перед собой задачу переобустройства мира с позиций морально-этических принципов.
С.Б. Я не стал бы лишний раз ругать общество. А было ли такое золотое время, когда общество «не обольщалось копеечными безделушками». Правда, от эпохи к эпохе химеры меняются. Двадцать лет назад народ был посерьезнее, но обманки того времени с годами кажутся еще смешнее нынешних. Нет чтения смешнее, чем «прогрессивные» статьи 1987-1991 годов. Особенно забавно читать гневные отповеди проклятым чиновникам, которые, оказывается, получают в продуктовых наборах копченую колбасу (ах, мерзавцы!). Пока наши родители возмущались, деловые люди делили металлургические комбинаты и нефтяные скважины. Но я не понимаю, причем здесь «параллели» между современностью и сталинским временем? Ничего общего я не вижу. Сталин превратил страну в военный лагерь, готовил целые поколения к «освободительной» войне. Тот образ жизни, что считается у нас общепринятым, в сталинские времена был опасен для жизни. Не так давно прочитал воспоминания Татьяны Дервиз о военном госпитале, где работала ее мать. Госпитальное начальство воровало, ведь раненых сравнительно хорошо снабжали (офицерам полагались не только американская тушенка и сгущенка, но и шоколад, икра, хорошее вино), так что можно было много чего украсть и толкнуть на черном рынке. Знакомая история, но не знакомый финал. Кончилось все судом, проворовавшиеся начальники попали в лагеря на многие годы.
Согласись, эта история практически невозможна в наши дни. То есть украсть-то украдут, но никого все равно не посадят. Александр Исаевич в одном из своих последних интервью неслучайно обозначил наше время метафорой «желтое колесо». «Красное» было намного страшнее, губительнее для народа, но времена меняются, память народная коротка, о злодействах Ленина, Сталина и большевистской банды не очень-то и помнят, а тотальная коррупция, всеобщее воровство при всеобщей же безнаказанности налицо. Вот поэтому и растет рейтинг товарища Сталина, поэтому и вспоминают все чаще о порядке и дисциплине, потому что кровавый тиран, который и в самом деле наказывал воров и взяточников, сейчас представляется образцом справедливого правителя. К тому же, за Сталина вступаются Александр Проханов, Владимир Бушин и им подобные. Вот и растет посмертная слава Иосифа Виссарионовича.
На этом фоне «ГУЛАГ» и «Один день Ивана Денисовича» стали, конечно, не самым востребованным чтением. Но эти книги есть, и творчество Солженицына все-таки остается лучшим противоядием против столь распространенного теперь сталинофильства.
А.Р. Солженицын как противоядие – довольно верная формула. Но вот меня занимает вопрос, насколько эффективен этот антидот, не снимает ли он лишь только внешние симптомы заболевания? Это о литературе, как властительнице дум, о писателе – пастыре человечества…
Мы привыкли думать, что литература обладает особым сакральным достоинством, что она способна переформатировать мир. Что писательство — особое занятие для избранных симфонических личностей, рукоположенных не просто на чистое творчество, но и являющихся пульсирующим нервом мира, его совестью. Не зря ведь Шаламов обвинял классиков 19 века в бедах России века 20-го. Но не иллюзия ли эта вера в сверхсилу литературы?.. Да, писатель может проговорить вещи, о которых принято умолчать, да, он может прозревать многим вперед, интуитивно уловив движение времени, общества… Но воспринимать его за пророка, медиума, напрямую общающегося с надмирными силами, не всегда будет правильно. Это может стать проявлением некой особой гордыни.
К примеру, очень емкую и точную характеристику духовной драмы Льва Толстого дал критик и богослов Кирилл Зайцев в статье «Толстой как явление религиозное» через определение «гордыня праведности». У Льва Николаевича примат безличной морали, вплоть до ее обожествления, произвел особый суррогат, образец «подмены церковной веры для русского интеллигента». Вообще наши интеллигенты очень поднаторели в попытках подменить ту же Церковь, поставить на место священнослужителя в секулярном мире писателя. Но всегда что-то не выходило, что-то не получалось. По большому счету, тот же Лев Николаевич потерпел полное фиаско на этом поприще, его страстные проповеди практически сразу выродились в смехотворные околосектантские построения…
В романе Кнута Гамсуна «Мистерии» периодически возникает разговор о Льве Толстом. Так главный герой Нагель как-то отметил, это великий художник, но – дурак как мыслитель. Толстой оперирует очевидными вещами, он – далеко не философ, а по преимуществу проповедник. Солженицын также любит проповедовать. Собственно, традиционно и отмечается, что это один из уходящей породы последних могикан русской литературы.
Я веду к тому, не стал ли и Александр Исаевич духовным аутсайдером? Отодвинув художественный дар, он тщился стать пророком, проповедовать с амвона, что невозможно без благодати. Наивно думать, что его «Архипелаг» разрушил СССР. Часто вообще приходит ощущение, что Солженицын по преимуществу боролся с ветряными мельницами и уважение к нему – дань традиции почитания старейшины, аксакала.
С.Б. Солженицын духовный аутсайдер – это оксюморон. А пророком он не «тщился» стать, он им и был. Его удивительная биография – лучшее свидетельство избранничества. Исцеление от рака, преданное служение великой идее, неожиданная мировая слава – разве не доказательства? Этого избранничества ему и не могут простить. Люди вообще не любят тех, кто лучше, умнее, талантливее. А уж таких, как Солженицын, не переносят. Солженицын говорил правду, не подличал, не предавал друзей, – значит, он враг! Трудился в поте лица, не разменивался по мелочам – дважды враг! Прожил долгую, интересную жизнь, умер в богатстве, славе и почете, окруженный любящими детьми и внуками – трижды враг!
Мы нередко рассуждаем как подростки, которым не нравится слушать старших. Духовный инфантилизм современного общества сказывается. Впрочем, пророков не любили слушать даже в древнем Израиле. Такова уж человеческая природа. Не слушать, не понимать, не желать понять самого главного. «Как обустроить Россию» прочитали миллионы, но забыли быстро. Замечательная публицистика Солженицына, в том числе телепрограммы, выходившие в середине девяностых, была очень интересна, его суждения почти всегда – дельными, хорошо обоснованными. Например, его идеи о развитии земств, местного самоуправления – бесценны. Собственно, это не только единственно возможный путь к демократии, но и единственный выход из того состояния, в котором находится наше общество. С точки зрения Павловского или Леонтьева, это, наверное, и есть борьба с ветряными мельницами, так как она не приносит борцу никаких доходов. Но для страны, для общества нужен Солженицын, а не Глеб Павловский и не Михаил Леонтьев.
Ни один русский писатель XX века не оказал такого влияния на историю, как Солженицын. Всем известно, с кем боролся Солженицын. Насколько успешно боролся? По силе воздействия на мировое общественное мнение с публикацией «Архипелага ГУЛАГа» может сравниться только знаменитая речь Хрущева на XX съезде. Два текста подорвали доверие к Советскому Союзу и его сторонникам не меньше, чем вторжение в Чехословакию, и гораздо больше, чем венгерские события 1956-го. Громадные тиражи Солженицына в западных странах тому подтверждение. Миллионы европейцев и американцев прочитали «ГУЛАГ», «Ивана Денисовича», сотни тысяч – «В круге первом» и «Раковый корпус». После этого их взгляд на «левых», в особенности на коммунистов, изменился непоправимо. Другое дело, хорошо ли это. Оценивать исторические следствия можно по-разному, но влияние русского писателя на историю неоспоримо.
А разделить Солженицына-художника и Солженицына-мыслителя нельзя, как нельзя разделить Толстого. Кстати, фразу о «великом» художнике и «слабом» мыслителе советские читатели хорошо знали, но в трактовке не Гамсуна, а Ленина. Впрочем, даже Набоков (вот уж неожиданный ряд единомышленников – Гамсун – Ленин – Набоков!), помнится, мечтал: как бы хорошо изолировать Толстого от общества, высадить его где-нибудь на необитаемом острове, снабдить бумагой и чернилами… Утопия.
А.Р. Ты очень правильно сказал: «прочитали миллионы, но забыли быстро». Конечно, он не аутсайдер, но его всегда пытались сделать таковым, он всегда был опасен для строя, для властных элит. Загнать в духовную резервацию, отлить в бронзе и при этом не слышать, а если и слышать, то быстро забывать – такова тактика борьбы. Ему никто никогда не простил его возможности подорвать доверие к госстрою. Таких людей бояться и, я думаю, многие с облегчением вздохнули, что вместе с ним ушла титаническая порода больших личностей, вместо которой стали плодиться ушлые профанаторы, безобидные духовные евнухи.
Ради интереса можно попытаться позадовать себе вопросы: мог бы Солженицын претендовать, к примеру, на «Большую книгу». И взялся ли бы он написать книгу о чеченской вакханалии? Или смог бы для повышения своей популярности, читабельности, вместо трудов над бесконечным «Красным колесом» выдавать по роману в год?.. Но как-то не получается здесь гадать, ответ приходит сам собой… Он – человек с внутренним душевным храмом, которому не было нужды подстраиваться под веяния времени, он жил в ином надсуетном измерении. Он – быть может тот праведник, благодаря которому может быть спасен город, страна.
С.Б. Солженицын был государственником, он боролся против антинародной власти, но не против власти вообще. Коммунистический режим он считал антинародным, но к Российской империи относился совсем иначе. Вернувшись в Россию, он быстро разобрался в происходящем, а потому и не принял из рук Ельцина орден Андрея Первозванного, а вот от Путина принял Государственную премию и охотно побеседовал с ним. Прав ли он был или нет, другой вопрос.
С премиями все просто. «Большая книга» охотно изменила бы правилам и вручила первый приз хоть «ГУЛАГу», хоть «Корпусу» или «Кругу», хоть любому из узлов «Красного колеса». Проблема в другом, согласился бы Солженицын номинироваться, или нет. Не жюри сделало бы одолжение писателю, а писатель – жюри. А популярности Солженицыну всегда хватало. Он, полагаю, и не задумывался о таких вещах, не только потому, что его не волновал коммерческий успех. Почти все его вещи разошлись огромными тиражами, просто не было необходимости беспокоиться о продажах. Большинство книг Солженицына стали международными бестселлерами. И теперь спрос на книги Солженицына пусть не ажиотажный, но устойчивый. Это лишь одно из свидетельств перехода писателя в первый ряд русских классиков. Его книги будут пользоваться спросом и через десять, и через сто лет. Солженицын остался с нами навсегда.