Беседа Капитолины Кокшеневой с Анатолием Байбородиным
– Анатолий! Все ваше творчество – это глубинное погружение в суть той жизни – крестьянской, народной, которая сегодня просто катастрофически не в цене. Уже и слова-то такие изгнаны как труд, крестьянин, народ. Нет ли ощущения, что время восстало против Вас и Вашего творчества?
– Время восстало не против моего природного и народного литературного творчества — много чести, убийственное время глобального технократического космополитизма ополчилось против природы – Творения Божиего, а значит, и против слитого с природой крестьянского мира, да и ополчилось против человека – образа Божиего, который в природном крестьянском мире только и был истинно счастлив. А в нынешней России к тому же космополиты — либеральные «мировые люди» в невольном саратничестве с «асфальтовыми русскими националистами» – ополчилось против исконного и вековечного русского духа, который во всей православно-детской искренности и природной мудрости, во всем двухтысячелетнем художественном гении испокон веку обретался лишь в крестьянской мире. А я, отвергнутый временем беса, лишь один из певцов крестьянского мира. Я не веду ныне речь о православном духовенстве и монашестве, творчество которых не от мира сего.
Хотя и повеличал я себя певцом деревенского мира, но еще с советских времен не любил, когда таких писателей, как Абрамов, Астафьев, Белов, Распутин кликали «деревенщиками». Они — народные писатели, воспевшие и оплакавшие великую крестьянскую цивилизацию. А русский человек по родовым истокам и по характеру – крестьянин. У заправдашних русских, кои даже во втором-третьем колене распрощались с деревней-матушкой, менталитет все равно крестьянский. Не случайна российская дачная страсть, коя для европейца – дикая, варварская страсть. Можно запросто купить той же картошки, моркошки, тех же цветов садовых, ан нет, самому охота сеять, в земле ковыряться. Тянет земля дальней родовой памятью, потому что все мы, русские, из царства крестьянского. А земную тягу из души не выбить и в пяти поколениях, как и небесный зов. Я всегда вспоминаю Александра Куприна: «Когда, говорят “русский народ”, а всегда, думаю — “русский крестьянин”. Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял 80% российского народонаселения. Я, право не знаю, кто он, богоносец ли, по Достоевскому, или свинья, по Горькому. Я — знаю только, что я ему бесконечно много должен, ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке, и за всё это не дал ему ни соринки. Сказал бы, что люблю его, но какая же это любовь без всякой надежды на взаимность».
Сила народных писателей, среди коих и мне бы хотелось обитать, в том, что их произведения не вторичны, но взрастали на первоисточнике — на традиционной русской культуре. В литературных беседах я привожу классический пример — самый великий художник всех времен и народов гениально напишет сосновую рощу на закате, но сама роща в природе будет в сто раз гениальней. Русская традиционная культура, которая создавалась в течение двух тысяч лет, сродни природе, поэтому она сверхгениальна.
Вначале и я работал чисто в деревенском ключе, но потом взошла в голову блажь тронуться своим литературным путем: основываясь на художественных достижениях крестьянской народной литературы (Шукшин, Абрамов, Астафьев, Распутин), попытался предвнести в прозу христианско-психологические мотивы, что так мощно прозвучали в произведениях Достоевского. Появились герои с крайне противоречивыми и даже парадоксальными характерами, души которых – поле брани, где в яростной схватке переплелось божественное и демоническое. Впрочем, ничто не ново под луной, и в этом литературном направлении до меня гениально воплотился писатель Владимир Личутин.
Говорить о том, что мои романы и повести, где живет крестьянский мир прошлого века, не современны, это все равно, что говорить о несовременности Есенина, Клюева, Рубцова, Шукшина с их деревенской вселенной, Шолохова с его канувшим в лету казачьим миром. Впрочем, у меня немало и «городской» прозы – я уж лет тридцать житель городской, любящий, как и былую деревню, величавые древнерусские и старорусские города, которые, кстати, как и деревни, не противостояли природному миру, но в каменной и особенно деревянной архитектуре своей подражали природе.
— Ваши произведения называются «Старый покос», «Не родит сокола сова»; «Елизар и Дарима»; «Не попомни зла», «Воля», «Красная роса»; «Чудо», «Хлебушко», «Утром небо плакало, а ночью выпал снег», «То ли сон, то ли явь». Уже сами названия отражают совершенно особый строй жизни, который вы в своем творчестве сохранили. Вы насквозь пронзены любовью к Земле и Богу, сотворившему нашу землю. А что сегодня – не ушли ли ваши герои с земли? Что сегодня с сибирской землей происходит?
— Часто охватывает апокалипсическое унынье, когда вижу заросшие дурнопьяной травой крестьянские поля, где дико воют одичалые псы, когда вижу сквозь наволочь слез мертвеющие села и деревни, где доживают век старики со старухами да неприяканно шатаются горькие пьяницы. Но ведь когда-то были порушены православные храмы и народ обезбожился, и казалось, что это до скончания мира, ан нет, и церкви взнялись из праха, вера затеплилась в народе, так и в деревенском мире взрастает новое поколение крестьян, которые вольно ли, невольно вынуждены возрождать не только многовековой хозяйственнный опыт, природолюбие и природознание своих предков, но и духовно-культурный, творческий крестьянский мир. Приезжаю в забайкальское село Погромна, село моего деда по матушке, и встречаюсь с внучатыми племянниками, приятелями – несмотря на молодые лета, все они крепкие трудолюбивые крестьяне, держат много скота, имеют свои покосы и пастбища, они понимают, что иначе не выжить, ни житейски, ни нравственно, иначе детей не вырастить, не наставить их на путь созидательной любви к ближнему и Вышнему, к родимой русской земле. И в них я чую, слышу, вижу природно-крестьянский и христианский дух моих героев.
— «Деньги – родина безродных», — сказал кто-то из умных иностранцев. Я думаю, что Вы это очень хорошо знаете и можете сказать почему. Почему все, кто готов проявлять безразличие к деньгам, сброшены с «корабля современности»? Я, конечно не говорю о той нищете без Бога, о которой говорил нам Достоевский. Эта нищета страшна. Но может быть мы сами виноваты в том, что не хотели быть успешными в «новом мире»? Какая жизнь вам приходится впору? Что говорит Вам собственный опыт – уже и немаленький?
— Меня окаянному русскоязычному времени отвергнуть было просто — писатель известный в узком дружеском кругу, а, скажем, Валентина Распутина или Василия Белова, тоже певцов крестьянского мира, даже ельцинская воинственно космополитическая власть не смогла загнать в небытье, поскольку русское крыло брежневской власти, говоря нынешним языком, с таким мировым размахом «раскрутило» эти имена, что уже и неподсильно загнать их в забвение. Властвующая нерусь (а она может быть и русской по крови), как и в смуту начала прошлого века, так и нынешнего, привечает литературу не русскую, а русскоязычную, где процветают и писатели-русофобы, и писатели, русские по крови и по любви к России, но оторванные от истинно русского, суть крестьянского, духа — либо умозрительные и нервные модернисты-метафористы, либо полужурналисты, либо средне-русские, равнино серые, пишушие «инструкции от перхоти». Мне, увы, не хватило русско-советской власти, а в ту пору не хватало бойкости, чтобы обрести звучное имя, тогда бы и со мной носились как с писанной торбой. Но увы… Вообразим, что Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, еще неведомые читателю, написали бы «Царь-рыбу», «Привычное дело», «Прощание с Матерой», и что бы их ожидало?.. Русскоязычные журналы указали бы на дверь – поцелуй пробой и вали домой, а напечатали бы помянутые произведения лишь русские журналы, если бы, конечно, некий заведующий отделом прозы — «асфальтовый писатель» — не раздолбал в пух и прах, повинив в диалектизме, этнографизме и словестном орнаментализме. И прочитало бы их повести от силы человек сто, получили бы писатели вознаграждения — выпить, закусить, да на том и притихли. По-нынешним временам, как говаривал мой приятель-читатель, может, походили бы эти бедалажные писатели с протянутой рукой по миру, поунижались перед толстосумами-мироедами, наскребли бы на книжечку прозы, чтобы раздаривать друзьям, и ходили бы в скосопяченных ботинках и учительствовали в сельских школах. Вот какая ждала бы их судьба…
Когда вместе со Империей рухнуло государственное книгоиздание, я оцепенел, я не знал, как жить дальше, потому что десятилетия, перебиваясь с хлеба на квас, вдохновенно и самоотреченно трудился над своими повестями и рассказами, и мне светила счастливая издательская судьба (в двух столичных издательствах, в родном иркутском приступили к работе над моими книгами). В советские времена высоко ценилась талантливая проза, издательства выплачивали писателям щедрые гонорары, на которые можно было покупать квартиры, и мощно была развита сеть книготорговли. И вдруг все рухнуло. И читателей в России резко поубавилось, отчего нынешний серьезный писатель похож на сумасшедшего, который вещает зарешеченному окну. Тяжело я переживал в ту пору – утратился смысл жизни, но потом смирился, утешил себя тем, что Господь примет наши души не по книгам (за книги-то можно и пострадать на Суде) и, чтобы выжить, таежничал, разводил огородину, читал лекции в университете, занимался самой разнообразной издательской работой, лишь от случая к случаю обращаясь к литературному творчеству. Скажу не кокетничая, не заигрывая с читателем, деньги меня волнуют лишь в той мере, в какой они дают творческую свободу. Я ведь, что Шура Балаганов из юморной одесской повестушки, от природы столь неприхотлив, что лишь в зрелые лета смекнул, что нелишне иметь и две пары башмаков. С точки зрения славы и земных благ, в сравнении вышепомянутыми народными писателями, в сравнении с «бульварными беллетристами», моя писательская судьба убога, но, видимо, в этом и есть Божий промысел о моей судьбе: будь у меня слава и деньги, я бы, может, не устоял перед грешными соблазнами мира сего и, может быть, пустился бы во все тяжкие. А потом, как ожиревшее быдло, стал бы и циничным, и нигилистичным. Но Бог миловал меня, многогрешного, от искушения и не дал мне – ни богатства, ни славы. Усмиряю себя тем, что легче верблюд пролезет в игольное ушко, нежели богатый попадет в рай. Хотя, иные житейски скудные тоже живут в грехах, как шелках, и лишь одно утешает, что скудость не дает им впасть в содомскую бесовщину.
– У нас с вами есть, мне кажется, общий опыт. Смотрите. Мы помним как враз случился культурный взрыв после «революции верхов» 1991 года. Мы помним жгучие дебаты между «патриотами» и «демократами», разделение союзов, театров по лагерям. Все дробилось, делилось, вопило о своей правде. А что сегодня? Все дружно (и патриоты, и демократы) разрешили государству не иметь никакой культурной воли и стратегии. А если ты вдруг что-то с него спрашиваешь, то тебя тут же обвиняют в «тоске по тоталитаризму». Как вы считаете, нужна ли таким нерыночным, почвенным писателям как Вы государственная поддержка? Хотите ли Вы что-то от государства, или считаете, что и оно уже бессильно признать и поддержать тех, кто считает, что любовь и вдохновение, красота и истина – непродажны?
– Если бы российская власть была истинно русской по духу и слову, то «бульварным писателям» она бы чинила препоны, прохладно бы относилась даже и к талантливым «интеллигентным» писателям – и патриотам и демократам, ибо от них испокон веку нравственная смута, но писателей подобных мне – простите за нескромность – власть бы на руках носила, потому что с нами двухтысячелетняя народная мудрость, с нами слово, созвучное многовековому великому устному поэтическому слову. Народными писателями российская власть бы гордилась, как власти иных народов гордятся своими национальными эпосами. Но наша власть похожа на колониальную… Как писал я в статье «Плач по литературе», «со второй половины восьмидесятых годов русскую традиционную народную литературу, словно безродную и бездомную нищенку, чужеродная и чужеверная российская власть выпихнула на задворки культуры, отдав предпочтение зрелищным искусствам, сплошь и рядом низкого пошиба. (Пощадила власть чужеродно-либеральную беллетристику, кою испокон веку корежило от духа русского, порождающую «гениальных» выкидышей, словно грибы-поганки в душной плесени, и под ор и визг телерекламы надувающую очередной «мыльный пузырь», талдыча ошалевшему народу, что иной литературы и в помине нет.) Винить постсоветскую государственную власть в том, что она спихнула русскую народную литературу с корабля современности, жаловаться правителю было бы смешно и горько. Это походило бы на то, как если бы мужики из оккупированной смоленщины и белгородчины писали челобитную германскому наместнику, лепили в глаза правду-матку и просом просили заступиться: мол, наше житье – вставши и за вытье, босота-нагота, стужа и нужа; псари твои денно и нощно батогами бъют, плакать не дают; а и душу вынают: веру хулят, святое порочат, обычай бесчестят, ибо восхотели, чтобы всякий дом – то содом, всякий двор – то гомор, всякая улица – блудница; эдакое горе мыкаем, а посему ты уж, батюшка-свет, укроти лихомцев да заступись за нас, грешных, не дай сгинуть в голоде-холоде, без поста и креста, без Бога и царя… Повеселила бы мужичья челобитная чужеверного правителя, сжалился бы над оскудевшим народишком, как пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву…
Трагедия русской традиционной литературы – это трагедия перестроечной России, а трагедия даже не в том, что искушенные чужебесным Западом, доморощенные воры и душегубцы державу в одночасье ограбили до нитки, и российский народ проснулся нищим и обездоленным, великая трагедия России в том, что окаянная и безродная власть вот уже два десятилетия с дьявольским упорством, с дьявольской методичностью работает над изменением русского менталитета. Наши массовые зрелищные искусства, подобные бесовским пляскам на русских жальниках, даже не смотря на сопротивление Русской Православной Церкви, выбивают из русского характера исконные начала: любовь к Вышнему и ближнему, любовь к русской державе, братчинность, общинность, совестливость, обостренное чувство справедливого мироустройства. В прошлые века, когда не было еще в помине глобальных средств массовой информации, помянутые этические начала жили в народе неколебимо, и лишь в придворных и притворных российских сословиях под влиянием западноевропейской культуры происходили ментальные изменения, утрата национального характера. Но в годы перестройки с ее агрессивной и всеохватной дьявольской пропагандой, с использованием телевидения, космполитизации подвергся уже весь народ, и стал утрачивать свой исконный духовно-нравственный образ.
Первое, что перестроечная пропаганда сотворила, загнала в катакомбы русскую традиционную литературу, видя в ней оберег русского народного характера. Разумеется, как уже сказал раньше, пропаганда не могла откреститься от выдающихся народных писателей, и почивших в Бозе, и ныне здравствующих, таких как Шолохов, Шукшин, Абрамов, Рубцов, Белов, Распутин, потому что имена их уже в советскую пору были прославлены на весь мир. Но пропаганда — и либеральная, и даже патриотическая — исподволь дала понять, что на этих именах народная литература и завершилась. А это неправда: русская народная литература жива и в поколениях, пришедших именитым вослед со своим русским народным словом. Горе мыкают по городам и весям талантливые писатели моего поколения и поколения грядущего. Неистребим твой Божий дух, Христова Русь; бескрайне щедра на таланты, вроде, и голодная, холодная, хмельная и бесправная Русь; европы и америки тебе и в подметки не годятся – биороботы: баксы загребать, убивать, жрать да в барби-кукол соблазнять.
Все за упокой да за упокой, завершу во вздравие… Унынье — грех. Как в народе говорят, наладился помирать, сей рожь. Будем уповать на чудо — на то мы и русские, и верить, что российская государственная политика в области культуры и искусства, исподвольно порусев, обернется благодушным лицом к своей родной, русской традиционной литературе, осознав ее главенствующее положение в культуре по сравнению со зрелищными искусствами. Нужно, чтобы в Государственной Думе был принят Закон о творческих союзах, исходя из которого Союз писателей России обрел бы статус государственной структуры в области культуры и искусства, чтобы писательство стало профессией, а не хобби. Вообразим, что Пушкина или Гоголя, государственная власть приравняла к собирателю спичечных этикеток. А Пушкины и Гоголи явятся и в нынешнем веке. Возрождение русского национального характера в православном воцерковлении – не обряда лишь ради, а с полной и неколебимой верой, что по любви к Вышнему и ближнему удостоимся Царствия Небесного; на земле же русское возрождение невозможно без возрождения русского искусства, истинно и глубинно простонародного по духу и слову.
Капитолина: Спасибо Анатолий, я люблю вас за крепость, мужество, за свою дорогу.