Лев Успенский. 1916 (Перед потопом). — М: АСТ, 2010.
Если бы выражение “рукописи не горят” не было бы таким изнасилованным и затасканным, его вполне можно было бы применить к роману Льва Успенского “1916 (Перед потопом)”. Однако и без каких-либо риторических приманок данный текст, несомненно, заинтересует очень многих. Причин этому по меньшей мере три. Во-первых, он принадлежит безусловному классику научно-популярной литературы, оставшемуся в памяти многочисленных читателей такими замечательными книгами, как “Слово о словах”, “Ты и твое имя”, “За языком до Киева”. Во-вторых, он посвящен одному из наиболее сложных периодов отечественной истории — последнему “полному” году существования Российской империи. В-третьих, он вышел из-под пера человека, который обладал неоспоримым литературным талантом, проявлявшимся и в трудах по “занимательному языкознанию”, и в различных беллетристических опытах, пользовавшихся когда-то заслуженным успехом (здесь можно вспомнить романы “Пулковский меридиан” и “60-я параллель”).
Но вернемся к сожженным рукописям. Вот что по этому поводу говорит издательская аннотация к “1916”: “Уникальный роман-эпопея Льва Успенского, не увидевший свет в 1937 году, возвращается к читателям спустя шестьдесят один год. Удивительна и симптоматична для того времени история этого неизданного текста. Рукопись романа была разрешена к печати 13 октября 1937 года. В том же году роман должен был увидеть свет в издательстве “Советский писатель”, но произошли события непредвиденные и страшные… Редакторский состав издательства был арестован и сгинул безвозвратно. Лев Успенский полгода ложился спать одетым в ожидании ареста. Чудесным образом удалось сохранить рукопись романа”.
Объяви кто-нибудь конкурс на самое большое нагромождение ошибок, этот фрагмент вполне мог бы претендовать на место в тройке призеров. Начнем с того, что “1916” даже при огромном желании нельзя отнести к разряду романа-эпопеи. События в произведении Успенского разворачиваются с января по апрель 1916 года, что, разумеется, не идет ни в какое сравнение с теми временными пластами, которые охвачены, например, в таких прямых жанровых наследниках “Войны и мира”, как “Тихий Дон”, “Хождение по мукам” или “Жизнь Клима Самгина”. Эпитет “уникальный” тоже не совсем подходит к “1916”. Романов, запечатлевших агонию Российской монархии в ходе Первой мировой войны, написано довольно много. Следовательно, ни о какой тематической или сюжетной уникальности “1916” не может быть и речи. Вряд ли применимо к судьбе романа Успенского и слово “возвращение”. Ведь возвращение чего-либо предполагает не только предшествующее “исчезновение” соответствующего объекта, но и его хотя бы кратковременное присутствие в поле нашего внимания (проще говоря, муж способен вернуться к жене только в том случае, если он когда-то уже жил с ней). Еще несуразнее выглядят арифметические подсчеты, которые безымянные “анонсоизготовители”, похоже, производили на каком-то допотопном, давно вышедшем из строя калькуляторе. В самом деле, нас пытаются уверить, что между 2010 годом, временем выхода книги Успенского в свет, и 1937 годом, временем ее будто бы запланированной публикации, прошел “шестьдесят один год”. Современному человеку, понятное дело, особая точность вычислений ни к чему: годом больше или, наоборот, годом меньше — какая, собственно, разница? Но, с другой стороны, ошибка величиной в целых двенадцать лет все-таки, как ни крути, грубо нарушает даже самые минимальные нормы хронологических приличий.
Много вопросов вызывает и предлагаемая версия “злоключений” романа Успенского. И не потому, что она страдает излишней обрывочностью (жанр аннотации не позволяет растекаться мыслию по древу), а потому, что вступает в резкое противоречие со сведениями из других источников. Например, Наталья Банк, автор единственной на сегодняшний день книжки о Льве Успенском, сообщает следующее: “Незадолго до войны Л. Успенский закончил большую эпопею “Девятьсот шестнадцатый год” (50 печатных листов). Роман был начат еще в 1933 году. Два отрывка из него были напечатаны в 1938 году в журналах “Красноармеец. Краснофлотец” и “Смена”. Предполагалось, что целиком все произведение появится в журнале “Литературный современник”. Затем было предпринято отдельное издание романа, доведено до верстки, которую Лев Васильевич бережно хранит, — дальше этого дело не пошло”.
Присмотревшись к приведенному выше свидетельству, мы увидим, что привязка романа Успенского к 1937 году является всего-навсего хрустящей и ароматной рекламной “корочкой”, призванной, по мнению издателей, пробудить читательский аппетит: “А вот кому роман? Свежий! Из духовки репрессий только что вынутый! Колымскими лагерями начиненный! Сталинскими беззакониями посыпанный! Бериями кровавыми украшенный!”
Однако дух рынка веет где хочет, поэтому снова сосредоточим внимание на творческой истории текста, реконструируемой из процитированных “показаний” биографа Успенского. В противовес книжному анонсу, она выглядит иначе: 1933 год — время начала работы над романом; 1938 год — первые “пробные” публикации (аналогичным образом и сейчас крупные, но не полностью законченные прозаические произведения проходят предварительную обкатку в “толстяках”); завершение работы непосредственно перед войной (эта временная координата с достаточно большой вероятностью может быть задана либо 1940, либо 1941 годом); включение романа в издательский портфель журнала “Литературный современник”; утрата возможности напечатать роман в этом органе Ленинградского отделения Союза писателей (во второй половине 1941 года журнал прекращает свое существование по вполне понятным причинам); неудачная попытка выпустить “1916” отдельной книгой; летаргический сон текста в письменном столе Успенского, прерванный в 2010 году.
Тем не менее и эта цепочка событий требует поправок и уточнений. Чтобы их внести, необходимо сначала хотя бы вкратце охарактеризовать сюжет и композицию того произведения, которое подписано именем Успенского и находится в руках современного читателя. Здесь нужно сказать, что “1916” принадлежит к числу романов, имеющих параллельное построение: автор одновременно рассказывает несколько вполне самостоятельных историй, объединенных, во-первых, общим фоном действия (Первая мировая война), а во-вторых, разнообразными личными связями выведенных на сцену персонажей.
Истории эти группируются преимущественно вокруг боевых подвигов князя Дмитрия Шелонского, возглавляющего на Юго-Западном фронте “охотничью пластунскую партию”, взрывающую стратегически важный мост в тылу у неприятеля; жизненных перипетий членов семейства Николая Робертовича Жерве — управляющего и совладельца металлургического завода “Русский Дюфур”; борьбы иностранных спецслужб за обладание “акустическим” артиллерийским прицелом, сконструированным Петром Ефремовым — помощником Николая Робертовича и бывшим одноклассником князя Шелонского; подробнейшим образом описанной лекции Константина Бальмонта “Лики женщины в поэзии и жизни”, состоявшейся в зале Тенишевского училища на Моховой; необычного любовного треугольника, вершинами которого являются железобетонно-несгибаемый подпольщик Ян Бирзнек, выдающий себя в Петрограде за штабс-капитана Постнэка, дочь Николая Робертовича Люся и сестра Петра Ефремова Галя (ей в конечном счете и достается сердце пламенного большевика); детальной картины воздушного боя, в котором летчик Евгений Слепень вступает в схватку с тремя немецкими самолетами и сбивает два из них; поездки генерала Брусилова в царскую ставку в Могилеве.
Теперь соотнесем этот фабульный “пунктир” с фактами творческой истории произведения Успенского, известными на сегодняшний день.
Действительно, в двух первых номерах литературно-художественного журнала “Красноармеец. Краснофлотец” за 1938 год была напечатана глава из романа Успенского “Девятьсот шестнадцатый”. Глава эта называется “Скагеррак”, и никаких ее следов в “астовской” редакции не содержится: события, которые в ней разворачиваются, образуют совершенно самостоятельную историю, заключающую в себе возможность генерации множества новых повествовательных ответвлений. Вот как выглядит преамбула к данному тексту: “Весной 1916 года 17-летний петроградский гимназист, сын крупного инженера-дельца (имеются в виду Николай Робертович Жерве и его младший сын Лев — А.К.), получил письмо из Англии. Его приятель и однокашник по русской школе, тоже инженерный сын, но английский подданный, Ваничка Макферсон с начала войны уехал в Англию. Теперь он — мичман флота его королевского величества на линейном крейсере “Индефатигэбл”. С 1 июня 1916 года он идет в краткосрочный отпуск. Он очень хотел бы увидеть в гостях у себя, в “доброй старой Англии”, своего друга Леву Жерве. Поначалу этот проект всем кажется невыполнимым. Но в числе людей, близких инженеру Жерве, есть некий Аркаша Гурманов, могущественный журналист, тайный английский шпион. Незадолго до всех этих событий Левушка Жерве обратился к нему за литературным покровительством. Левушка хочет стать писателем. Гурманов устраивает так, что в конце мая гимназист действительно отправляется в Англию в качестве корреспондента крупной московской газеты; между прочим, он везет с собою и кое-какие личные пакеты Гурманова, с поручением передать их “из рук в руки” по нескольким адресам. Избранный Гурмановым маршрут причудлив. Лева плывет из Христиании не на обычном пароходе, а на маленькой шхуне “Обманутая лиса”, принадлежащей “другу” Аркадия, “толстовцу и прохвосту” Вольдемару Охлопкову, норвежскому подданному, арматору нескольких подозрительных судов. Он и не подозревает, что в то же самое время снимается с якорей и выходит в море весь немецкий флот, стоящий в Яде. Об этом шпионы уже сообщили в Англию. Под начальством однорукого финна Ахти Виртаннена, в компании с молчаливым пастором Никилсом Педерсеном из Ставангера, Лева Жерве плывет на Запад, и “Обманутая лиса” случайно, неожиданно для команды и пассажиров, оказывается на месте грандиозного морского боя”.
Не нужно думать, что в “астовской” редакции отсутствует лишь битва при Скагерраке как таковая. Предыстория секретного путешествия Левы Жерве тоже не нашла в ней никакого отражения. Из персонажей, перечисленных в только что приведенном отрывке, книжный вариант знает лишь младшего сына Николая Робертовича и Аркашку Гурманова. Причем существуют они в нем практически порознь: хотя Лева Жерве и пишет втайне стихи, попыток вскарабкаться с чьей-либо помощью на тогдашний “серебряновечный” Олимп он не предпринимает.
Следующий фрагмент “1916” появился, вопреки свидетельству биографа Успенского, не в 1938, а в 1939 году. Под названием “Летчик Слепень” он был напечатан в журнале “Смена” (№ 8). Отрывок этот представляет собой описание уже упомянутого нами воздушного боя и полностью соответствует своему романному “эквиваленту”. Правда, сам роман в заметке, сопровождающей публикацию, пребывает в безымянном состоянии, поскольку редакция журнала сочла нужным акцентировать внимание на военно-авиационной тематике: “1916 год. Первая империалистическая война в разгаре. Русская армия откатилась из Польши в Белоруссию и на Волынь. Она не разбита врагом, она предана и продана правящей верхушкой страны. Эта большая тема лежит в основе нового романа ленинградского писателя Льва Успенского. Герой романа — выдающийся русский летчик, штабс-капитан Евгений Слепень”.
Такая расстановка акцентов, способная ввести в заблуждение читателя, не осведомленного о деталях авторского замысла, была обусловлена желанием редакции “синхронизировать” печатаемый отрывок из романа с теми событиями, которые на тот момент составляли “злобу дня”. В их ряду находилась, в частности, и гибель прославленного советского летчика Анатолия Серова 11 мая 1939 года. Августовский номер “Смены” включал в себя посвященный ему материал, где сообщалось о том, что за несколько дней до трагической авиакатастрофы Анатолий Серов “приступил к работе над статьей о летчиках-истребителях”, но, к сожалению, не успел ее закончить. Отрывок из “1916” и стал своеобразным художественным “завершением” этой статьи.
Впрочем, творческую историю романа Успенского запутывает не столько декларативный перевод его тематики в сугубо авиационную “плоскость”, сколько содержание другой “демо-записи”, обнародованной писателем в следующем, сентябрьском, номере “Смены” под заглавием “Копорский замок”. Логично было бы предположить, что и этот текст входит в состав “1916”, но в действительности читателям был предложен фрагмент вполне самостоятельного произведения — романа “Пулковский меридиан”, написанного Успенским в соавторстве с Георгием Николаевичем Караевым.
Надо сказать, что стимулом для заочного скрещивания “1916” и “Пулковского меридиана” могла быть не только аберрация читательского восприятия. Сопоставление этих текстов между собой неизбежно наводит на мысль об их вполне реальной зависимости друг от друга. По всей видимости, Успенский изначально планировал создать внушительное историческое повествование, состоящее из нескольких частей, напоминающих по свой композиционной функции пресловутые “узлы” в “Красном колесе” Солженицына. Не случайно в “Пулковском меридиане” действует множество лиц, уже “засветившихся” в “Девятьсот шестнадцатом”.
Но при всем при том “Пулковский меридиан”, конечно же, не следует считать полноценным сиквелом “1916”. С одной стороны, последний текст к моменту выхода “Пулковского меридиана” еще явно не был закончен, а с другой — он лишен “язвы” соавторства, разъедающей здоровые ткани изначального замысла. Весьма показательно, что уже первые рецензенты “Пулковского меридиана” рассматривали его как довольно искусственную конструкцию, в которой “военно-историческим клеем <�…> скреплены между собой отдельные художественные картины” (“Звезда”, 1941, № 1). Поставщиком этого “клея” был, естественно, полковник Караев, выполнявший, судя по всему, при Успенском ту же функцию, что и Фурманов при Чапаеве. И кажется, есть все основания полагать, что сотрудничество Успенского с Караевым носило принудительный характер, что Караев был приставлен к ленинградскому прозаику не приказом по армии искусств, а распоряжением какой-то другой, обыденно-прозаической инстанции. Вероятно, нет большой надежды разыскать “вывеску”, под которой она скрывалась, поскольку и сам Успенский испытывал определенные сложности, когда, например, требовалось растолковать любопытствующим, почему роман “Шестидесятая параллель”, фактически продолжавший “Пулковский меридиан”, также оказался частично подарен воображаемому ассистенту.
Но предоставим решение столь запутанного вопроса другим, а сами вновь обратимся к творческой истории “1916”. Скорее всего, договоренность Успенского с “Литературным современником” была достигнута в начале 1941 года. В пользу такого предположения говорит то обстоятельство, что в анонсах и планах, которыми сопровождались номера, выходившие на рубеже 1940–1941 годов, о романе Успенского не было сказано ни слова.
Следующий этап “борьбы” за издание книги наступает, видимо, уже в тот момент, когда в Великой Отечественной войне происходит перелом, и дела, еще недавно рассматривавшиеся как принадлежность исключительно мирного времени, постепенно перемещаются в разряд актуальных и требующих внимания. На волне этой “демилитаризации” Успенский в 1944 году предлагает рукопись “Девятьсот шестнадцатого” издательству “Советский писатель”. Руководство последнего, похоже, колеблется в своем решении и обращается за советом к самому Александру Фадееву, который пишет на роман внешнюю рецензию. В ней он дает произведению Успенского чрезвычайно высокую оценку: “Это большая и незаурядная работа — эпопея, еще не законченная, но уже сейчас представляющая огромный интерес для читателя, особенно в наши дни. В романе даны с подлинным талантом и великолепным знанием материала картины жизни России в год накануне Февраля и Октября, жизнь и быт буржуазно-дворянского общества, крестьянства, рабочего класса, фронт и тыл, работа партии большевиков, иностранная разведка в России, происки иностранного капитала, солдаты и офицеры. В романе даны царский двор, дума, первые русские авиаторы, знаменитый Ютландский морской бой, намечены контуры брусиловской эпопеи, которая, очевидно, должна занять большое место в дальнейшем течении романа” (фадеевский отзыв датирован 13 ноября 1944 года).
Таким образом, уже из этого краткого “дайджеста” видно, что замаскированный под вполне здорового младенца “астовский” выкидыш отличается куда большей ущербностью, чем это могло показаться раньше: у него отсутствуют не только скагерракские “ручки”, но и довольно пухлые царскодворские “ножки”. Завершив изложение событийной канвы романа, не лишенное двойственности в жанровых определениях, Фадеев переходит к формулировке критических замечаний, содержание которых свидетельствует о внимательном и вдумчивом ознакомлении с произведением Успенского. Фадеев указывает на то, что сюжет рецензируемого текста “в представленных частях еще далеко не завершен”, а “ряд вещей нуждается в исправлении и переработке”. Во-первых, с его точки зрения, “автор слишком прямолинейно показывает некоторые сексуальные моменты”, которые “нужно сделать скромнее, а в иных случаях и вовсе обойти”. Во-вторых, “в изображении Вырубовой и ее окружения автор незаметно для себя впадает в бульварщину, — надо найти другой тон и другие слова”. В-третьих, Успенский, “стремясь возможно натуральнее передать речь его героев и персонажей, злоупотребляет натуралистическим изображением картавости, грассирования, национальных акцентов”. Он “не замечает, что таких людей у него немало и что искаженную речь, как бы умело и тонко это ни было сделано, трудно читать”. Справедливость этого наблюдения практически не вызывает сомнений и сейчас, поскольку речевые характеристики некоторых героев “1916” действительно порой затмевают их психологические и поведенческие особенности. Складывается, например, впечатление, что в репликах уже упоминавшегося подпольщика Бирзнека или бывшего одесского налетчика Бейли Пашерстника главным является не содержание, а та самая “установка на выражение”, о которой говорил Роман Якобсон применительно к поэтической речи.
В-четвертых, роман Успенского, как полагает Фадеев, “местами растянут и стилистически не везде отработан, — его во многих частях можно сократить и вообще надо построже отредактировать”. И здесь нынешним читателям не остается ничего другого, как присоединиться к мнению Фадеева: доступный им вариант “1916” недостаточно хорошо “вычищен” и отредактирован. К примеру, вместо “меньшевиков” мы сталкиваемся с “меньшивиками”; Обуховская оборона, случившаяся в 1901 году, ошибочно перенесена в дни юности Николая Робертовича Жерве, родившегося в 1864 году; одежда, вместо того чтобы идти какому-нибудь человеку, чуть ли не строевым шагом идет к нему (“косынка к ней шла”, — читаем мы в романе об аксессуаре, украшавшем одну из героинь) и т.д.
Резюмируя свои рассуждения, Фадеев подчеркивает, что указанные им “недостатки ни в коей мере не играют решающей роли в этом выдающемся произведении” и “легко поддаются исправлению”. По его мнению, необходимо лишь “обеспечить автору возможность работы”.
Казалось бы, фадеевская рецензия дает роману Успенского зеленый свет. Однако судьба “Девятьсот шестнадцатого” неожиданно сворачивает в глухой тупик. Трудно отделаться от ощущения, что после войны Успенский прекращает предпринимать попытки “пристроить” свой текст. Почему это произошло, сказать однозначно сегодня нельзя (многое бы прояснило обращение к архиву писателя, если, конечно, он сохранился). Вместе с тем некоторые гипотетические причины можно сформулировать уже сейчас. Вероятно, немалую роль сыграл тот факт, что герои “Девятьсот шестнадцатого”, первоначально выкроенные по высоким эпическим меркам, оказались вываляны в романтическом “пуху” приключенческого повествования для юношества, коим, вне всякого сомнения, является “Пулковский меридиан”. Их возвращение на прежние котурны, очевидно, сопровождалось бы недоумением со стороны зрителя. Кроме того, в “Девятьсот шестнадцатом” Успенский если не оплевал, то выставил в самом невыгодном свете знакомых и близких людей. Не повезло, например, дяде писателя по матери — генерал-лейтенанту Александру Николаевичу Елагину. Этот, как можно судить по позднейшей мемуарной прозе Успенского, в высшей степени достойный человек превратился в романе в полковника Евгения Каэтановича Држевецкого — профессионального и беспринципного интригана (“чтобы не огорчать одного, он мог в любой момент без всякого колебания оказать совершенную подлость другому”). Спустя время подобные трансформации жизненного материала в художественный сюжет могли показаться Успенскому не такими уж и правомерными с этической точки зрения.
Впрочем, по справедливому утверждению все той же Натальи Банк, различные эпизоды “1916” и связанные с ними реальные исторические ситуации не канули в Лету, а “стали основой очерков, рассказов Л. Успенского, разошлись по выступлениям познавательно-информационного плана”. Конкретных примеров она не приводит, но следы “эрозии” так и не опубликованного романа мы действительно можем найти без особого труда. Скажем, в сборнике Успенского “Повести и рассказы”, вышедшем в свет в 1965 году, помещена глава “Скагеррак”. В “Записках старого петербуржца” (1970) есть и “репортаж” с лекции Бальмонта “Лики женщины”, и рассказ о чудесном спасении подпольщика Бирзнека от агентов царской охранки.
Одним словом, произведение, которое стало доступно читателю под названием “1916”, является самым настоящим “котом в мешке”, так как мы абсолютно не знаем, в какой степени оно отражает последнюю авторскую волю. Вопрос в том, стоит ли вообще издавать книги в подобном виде?
Алексей Коровашко