Академик Веселовский когда-то утверждал, “что история эпитета есть история поэтического стиля в сокращенном изложении”. Если мы скажем, что документальный роман Василия Авченко “Правый руль” является увлекательной историей постсоветского дальневосточного пространства, то это тоже не будет преувеличением.
По сути дела, книга Авченко представляет собой подробный рассказ о том, как под гнетом “сладкой автомобильной оккупации” менялось мышление и поведение обитателей Приморского края. Массовый ввоз подержанных японских легковых машин остановил их превращение из “гомо советикус” в “гомо эрэфикус”, благополучно завершившееся на всей остальной территории правопреемницы СССР. Все они, по характеристике автора-повествователя, стали “лицами автомобильной национальности”. Это не означает, конечно, что житель Дальнего Востока отличается от москвича или петербуржца исключительной “праворульной” технической ориентацией. Дело в том, что “в далеком от столичных политических страстей Владивостоке автомобили стали катализатором долгожданного возникновения зачатков гражданского общества”. Борьба за сохранение праворульных машин, продиктованная вначале вполне прагматическими соображениями, постепенно приобрела характер движения в сторону “всего альтернативного, выходящего за флажки или буйки, выламывающегося из единственно правильной концепции”. Поэтому сегодняшний житель Дальнего Востока в гораздо меньшей степени “одномерный человек”, чем его зауральский собрат. В один прекрасный день он может, например, твердо решить, “что суверенная демократия не является лучшей формой государственного устройства, а президент Путин (Медведев) — идеальным лидером”.
Нравится кому-то или нет, но Дальний Восток сегодня — “это просто другая Россия”. Украина с Белоруссией для нее, как справедливо указывает Авченко, не ближнее, “а самое что ни на есть дальнее зарубежье”. В роли ближнего зарубежья при таком раскладе выступают Китай, Корея и Япония. Функцию иномарки на территории праворульной дальневосточной “республики” выполняет “Лада” (любопытно, что к этой марке питает почему-то пристрастие местное отделение ФСБ). Об утрате каких-либо прочных связей с равнодушно-холодной метрополией свидетельствует, в частности, и тот факт, что на Дальнем Востоке уже “выросло поколение, которое никогда не было в Москве”.
Существует гипотеза, согласно которой современный тип человека появился в связи с мутагенным воздействием сверхновой звезды, вспыхнувшей примерно 50 000 лет назад. Именно в этот период Homo Faber, существовавший свыше трех миллионов лет, стремительно превратился в Homo Sapiens. Аналогичным стимулом, вызвавшим появление дальневосточного “праворульного” человека, стало “скачкообразное изменение поголовья автомобильного стада”, начало которого относится к “финальным доперестроечным и ранним перестроечным годам”. В тот момент, когда железный занавес рухнул, японская техника гражданского назначения обрушилась на жителей Владивостока “разноцветной металло-пластмассово-резиновой лавиной”. Из-под нее на свет божий, как в фильме про чудом спасшихся альпинистов, выбрались уже совсем другие люди. Впрочем, они сохранили генетическую память о прежнем состоянии и в глубине души всегда готовы к обратным превращениям. “Если в обмен на правый руль мой народ разучится умирать и научится рожать, — пишет Авченко, — российские территории перестанут уплывать в Китай, прекратится отчаянное одностороннее паломничество провинциалов в Москву и за рубеж, исчезнет безумное расслоение людей по материальной и нематериальной обеспеченности — я готов научиться ездить на коробке и купить “Ладу”.
Не нужно, однако, думать, что воздействие японской “сверхновой” автомобильной промышленности было односторонним. Благодаря смене среды обитания самурайские легковые машины фактически получили шанс пройти тот путь, по которому уже множество тысячелетий идет человечество в целом.
История их “вочеловечивания” начинается с даты ввоза в Россию. “До этого, — подчеркивает автор, — в период своего идиллического японского существования, машина как бы не стареет и остается практически новой. Этот нюанс и зафиксирован словами “беспробежка” и “свежий”.
Если слегка переиначить концепцию эсхатологического времени, разработанную Блаженным Агустином, то можно сказать, что до продажи в “Зеленом углу” (так во Владивостоке “именуется крупнейший в России рынок подержанного японского автотранспорта”) импортная машина пребывала в раю, где царствовала неподвижная вечность. С момента перехода в руки нового владельца машина словно вбрасывается в быстротекущее, энтропийное время, которое принуждает ее двигаться в потоке истории. Она теряет бессмертие, но взамен приобретает редкую возможность вкусить от Древа познания Добра и Зла, выращенного стараниями отечественного автопрома.
Как и люди, живущие после воскресения Христа, все японские подержанные автомобили получают право выбора. Во-первых, по “великому праворульному пути, вместе с солнцем идущему на запад”, они могут отправиться в сторону разрушимого града земного, воплощением которого является, разумеется, Москва. Путь этот не назовешь “шелковым”, поскольку наряду с “естественными дорожными трудностями и форс-мажорами, порой оборачивающихся минорами”, любую транзитную машину поджидают две основные напасти: “летучие разведгруппы и прохождение участка от Хабаровска до Читы”.
Во-вторых, при некотором стечении обстоятельств машина может зарезервировать себе место непосредственно в граде Божьем, хотя это и сопряжено с огромной опасностью для водителя. Так, на дне Амурского залива, “куда каждую зиму, едва встанет лёд, в погоне за корюшкой и навагой выходят тысячи владивостокцев, оказалась целая автостоянка” (состоит она, как легко догадаться, из машин, провалившихся под лед). Автор “Правого руля” проникновенно называет ее “нашей Атлантидой, нашим обетованным Китежем”.
Как бы то ни было, машины, приходящие из-за моря, знают, что им суждено умереть в России: “вопрос лишь в том, кто умрет сразу, а кому повезет ездить еще десяток лет или больше”.
В награду за те километры, что были намотаны в экстремальных условиях новой родины, японские автомобили рано или поздно попадают в рай. Авченко, много думавший над его воображаемой топографией, рисует читателю следующую картину: “Я представляю скоростной автодром, где всегда свободные дороги, и вечно новые машины, и самый лучший в мире японский бензин. Там нет даже автомоек, потому что отсутствуют пыль и грязь. Там обитают трезвые чистые механики, хотя они тоже ни к чему — в раю не бывает ни поломок, ни аварий”.
Надо сказать, что Авченко не только дарует праворульным автомобилям жизнь вечную, но и приходит в конце концов к весьма оригинальному варианту теодицеи, снимающему с Бога ответственность за присутствие в мире зла. “Автомобилизм, — высказывает свое мнение Авченко, — подходящая религия для общества потребления. Более того, можно экстраполировать ситуацию в будущее и предсказать зарождение религии уже у самих автомобилей — по мере развития их интеллекта. Возможно, они станут поклоняться человеку, создавшему их. Но пока что человек поклоняется собственным творениям. Не является ли и человечество религией Бога? Если он сотворил культ из созданного им человека, как человек из созданной им машины, это объясняет невмешательство Бога в происходящий на планете беспредел”.
Наличием эзотерических и философских подтекстов достоинства книги Авченко не исчерпываются. В полном соответствии с подзаголовком “документальный роман” произведение буквально “забито” самой разнообразной информацией. Во многих случаях она настолько заманчива и любопытна, что буквально просится стать предметом какой-нибудь культурологической диссертации. К таким потенциальным темам относится, например, жаргон владивостокских автомобилистов; язык и фольклор пресловутого “Зелёного угла”; “классификация шмурдяка, оставляемого японцами в своих авто и позже обнаруживаемого нами”; психология дорожной пробки; фобия “боязнь запрета правого руля” и ее признаки; суеверия и приметы автомобилистов (“тот, кто, продавая автомобиль, оставляет новому хозяину в баке бензина на самом донышке, обязательно хлебнет горя со своей следующей машиной. Помыть авто — к дождю, снегу или другой непогоде…”) и т.д.
Не меньшим упрощением было бы воспринимать “Правый руль” в рамках “литературы факта”, пусть и снабженной достаточным количеством философских отступлений. Повествование в нем ведется не столько от лица беспристрастного журналиста, проводящего независимое расследование, сколько от лица лирического героя, испытывающего по отношению к автомобилям целый комплекс интимных переживаний. Воспринимая машину не как роскошь, не как средство передвижения, а как одушевленное существо, он возводит ее временами в ранг эротического объекта. “Я поймал себя, — пишет Авченко, — на непроизвольном и необратимом эволюционировании в области сексуальной ориентации. На улице мой взгляд стал останавливаться уже не на женских выпуклостях и вогнутостях, а на кузовных линиях, выражении оптики, узоре литых дисков”. Поэтому перечень автомобилей, которыми обладал повествователь (он практически не использует глагол “владел”), напоминает дон-жуанский список Пушкина. Даже такой обыденный процесс, как заправка машины топливом, автор описывает через призму эротического кода. Ему, например, необычайно нравится “вставлять в нее пистолет, внимательно следить за бегущими цифрами литров и рублей на табло, тщательно вытряхивать в бак последние капли топлива, не доверяя этот интимный процесс грубому мужику в спецовке”. Если герой “Правого руля” находится на работе, то он не может отказать себе в удовольствии подойти иногда к окну, чтобы бросить взгляд на свою машину, припаркованную во дворе. Делается это не для того, чтобы удостовериться в ее сохранности, а для того, чтобы лишний раз полюбоваться “ее серебристыми изгибами, каждый из которых обещает стремительный полет, как каждая статичная черточка обольстительной женщины несет в себе информацию об ее потенциальной динамике”.
Однако столь нежное отношение к личному транспорту не подразумевает автомобильной “моногамии”, пусть даже и врeменной. Идеология, сформулированная на страницах “Правого руля”, допускает чуть ли не “промискуитет” в контактах между машиной и человеком. В тексте книги можно встретить такие, например, рассуждения: “Полигамному охотнику, мужчине хочется овладеть всеми машинами… Хочется попробовать со всеми, даже с теми, которые под себя никогда бы не купил. Свежая машина подобна “неиспорченной невесте” из чопорного прошлого, объявление о продаже — заявлению о разводе… Если бы у меня была возможность, я бы завел их себе целый гарем и ежедневно предавался бы законному разврату”. При этом Авченко вполне допускает, что подобные фантазии уже были кем-то реализованы: “Супруги нередко ревнуют автомобилистов к машинам. Не удивлюсь, если где-то в гаражных катакомбах процветают извращения — какие-то сексуальные связи с автомобилями. Человек способен на все, а у машин, безусловно, имеется сексуальность. Они не только функциональны, но и привлекательны”.
Еще одним героем “Правого руля” можно считать простое человеческое слово, к внутренней форме которого Авченко необычайно чуток. Его умению выстраивать совершенно фантастические цепочки звуковых ассоциаций позавидовал бы, наверное, даже Николай Асеев, мечтавший, как известно, запретить “Продажу овса и сена”, потому что “это пахнет убийством Отца и Сына”. Будто бы соревнуясь со своим именитым предшественником, Авченко умудряется, например, расслышать в банальном слове “провинция” и “некие провинности, и унции вина с провансалем, и Венецию”. Если у обычного человека “первые ассоциации со словом “солярка” — вонь, гарь, черная выхлопная копоть, мазутные пятна на асфальте”, то у Авченко они как бы блокируются врожденной этимологической “проницательностью”. Вопреки мнению большинства, он всерьез полагает что просторечное “солярка” — это “прекрасное слово”, в котором спряталось солнце”.
Владимир Маяковский, друживший с тем же Асеевым, когда-то сокрушался, что пока современные ему поэты “выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать”. Примерно то же самое беспокоит сегодня и Василия Авченко. “У столицы и нескольких почти столичных городов есть, — сетует он, — более или менее громкие голоса. У Дальнего Востока голоса нет, мое Приморье корчится безъязыким”.
Но после выхода “Правого руля” можно сказать, что ситуация кардинально изменилась. Приморье наконец получило собственный голос. Причем голос “весомый, грубый, зримый”, абсолютно непохожий на кошачье мяуканье Ильи Лагутенко.
Алексей Коровашко