Повесть Александра Кабакова «Дом моделей», опубликованная во втором номере журнала «Знамя» за этот год, примечательна не какими-то особыми литературными достоинствами (сверхглубокое «бурение» обнаружит, наверное, и их), а возможностью подробно ознакомиться с той моделью мира, которая «вмонтирована» в либерально-демократические умы. И хотя действие повести разворачивается на рубеже 60-70-х годов прошлого века, программное обеспечение различного рода «невозвращенцев» с тех пор практически не обновлялось.
Главный герой «Дома моделей» − внештатный фотокорреспондент молодежной газеты в каком-то до неприличия промышленном южнорусском городе. По своему мировоззрению он является типичным неоплатоником, свято верящим, что весь мир представляет собой ступенчатое нисхождение (эманацию) Абсолюта. В роли этого Абсолюта выступает западная цивилизация, дарующая более примитивным формам жизни частичное приобщение к своим благам. На изрядном расстоянии от Абсолюта, но все-таки не так далеко, чтобы совсем перестать греться в его лучах, находятся страны восточноевропейского соцлагеря (еще раз напоминаем, что повесть Кабакова замаскирована под мемуары одинокого шестидесятника). Из них особую привлекательность для главного героя имеет Чехия, поскольку тамошние журналы охотно печатают фотографии в стиле «ню». Республики Прибалтики кабаковский внештатник искренне считает героической порубежной крепостью, лишь недавно захваченной полчищами злобных троллей из подземной Московии. Несмотря на то, что над павшим форпостом глумливо реет красный флаг, светловолосые эльфы пленённого гарнизона продолжают хранить верность божественному абсолюту. Волшебными заклинаниями они отгоняют элитные косяки балтийской кильки в сторону германо-скандинавских траулеров, а по утрам выходят на таллиннский пирс, чтобы хором проскандировать «Европейскую конвенцию о защите прав человека».
Следующая ступень нисходящей эманации – Советский Союз в границах 1941 года. Ослепительное сияние чистого разума доходит до его жителей лишь в виде неясных бликов, так как железный занавес обладает высокими светозащитными свойствами. Лучше всего мерцание далекого абсолюта видно здесь из Москвы, жители которой даже научились концентрировать случайно просочившуюся божественную пневму до материально осязаемого состояния: бутылок чешского пива, «хемингуэевских трубок», «джазовых магнитофонных записей», электробритв «Филипс» и «Браун», фотокамер «Практика» и «Хассельблад» (любопытно, что последний предмет автор прямо называет «заоблачным», как бы проговариваясь о его особом, сверхъестественном происхождении). Пункты концентрации демиургической энергии были хитро замаскированы предприимчивыми москвичами под внешне нейтральные организации. Так, материализация чешского пива была налажена в гостиничных ресторанах, засекреченные конверторы по сгущению сакральной бытовой техники обычно устанавливали в комиссионных магазинах и т.д. (все это, разумеется, под неусыпным контролем вездесущего КГБ).
Предпоследний круг советского ада – родной город главного героя, вобравший в себя типичные черты всех областных центров минувшей эпохи. Сам рассказчик чувствует себя в нем как в обжитой «запущенной кухне», а его беззаветно преданная любовница Таня имеет привычку зло материться в адрес этого «трижды проклятого города, в котором «дышать нечем».
Но самый низший уровень эманации Абсолюта (то, что неоплатоники называли «меоном», небытием) – это многочисленные райцентры, жители которых пребывают почти что в животном состоянии. Не случайно Галка Кононенко, сделавшая успешную карьеру в модельном бизнесе, испытывает «лютую… ненависть к тому месту, где родилась, к пыльным улицам, по которым бродят грязные куры, к тоскливым танцам в клубе под дырявым церковным куполом, к весенней посадке и к осенней копке картошки, к предстоящей после школы работе на ферме – ненависть эта мучила ее лет с пятнадцати».
Таким образом, первостепенной задачей «тогдашнего интеллектуала», согласно Кабакову, становится стремление «вырваться из этого загона» презренного материального мира, бросить хотя бы взгляд на царство белоснежных, архетипически прекрасных кур. Главный герой «Дома моделей» тоже, разумеется, пытается взять штурмом небо и с этой целью переходит из погрязшего в дурной телесности НИИ в городскую молодежную газету (работники слова, видимо, ближе к божественному логосу). Происки проклятых партократов и убогих чиновников из киножурнала «Фитиль» приводят к тому, что талантливый фотокорреспондент оказывается на грани увольнения. В этот момент он с ужасом осознает отсутствие какого-либо пространства для спасительного маневра: «В лучшем случае найду в какой-нибудь ничтожной конторе завидную должность младшего конструктора на девяносто рублей, в худшем – грузчиком в магазин, в веселую компанию ханыг. Жизнь кончится…» Есть, правда, еще один вариант: «объявить себя скрытым евреем, найти через десятые руки, через толпившихся у синагоги активистов возвращения на историческую родину, фиктивных родственников в Израиле и навсегда покинуть лагерь мира и социализма». Но «эта возможность решения всех проблем», гарантирующая прижизненное попадание в Небесный Иерусалим, он же град Божий, для главного героя закрыта, так как он имеет допуск к секретным документам.
Поэтому мысли несчастного внештатника склоняются к самоубийству: он всерьез планирует накопить отпущенное по рецептам снотворное, «поехать в Комсомольский парк на том берегу, там в какой-нибудь глухой аллее все и употребить, запив для верности бутылкой водки – чтобы все было ясно и никого потом не таскали…» Говоря иначе, реализации знаменитого папановского проклятия («Чтобы ты жил на одну зарплату!») герой предпочитает смерть. Правда, судьба не допустила подобного варианта развития событий: враньё про «некоторых известных мастеров в Москве», уже будто бы одобривших серию фотоснимков героя о будничной жизни местного дома моделей, а также отсутствие в его кофре убедительного компромата на директора этого заведения (просвещённого гомосексуалиста-западника), привели к тому, что диссидентствующий труп так и не украсил тоталитарные аллеи Комсомольского парка.
Элегантное знамя тайного протеста дерзко подхватывает бывший танцор оперетты – любовник нетрадиционно ориентированного директора. Его замаскированный вызов системе заключается в том, что он одевается «в партийном стиле давних времен – в застегнутый доверху серый френч и такие же серые брюки, заправленные в высокие, прекрасно начищенные хромовые офицерские сапоги». У главного героя такое насилие над идеалами высокой моды вызывает шок. Взыскуя истины, он вступает в отчаянно смелый диалог с ожившим духом 37-го года: «Давно собирался спросить, − сказал я, − что означает ваш костюм? Вы поклонник Сталина? – Я сын расстрелянных, − сразу, будто ожидая вопроса, ответил он. – Мать и отца в одну ночь. Это костюм смерти»…
На этом, собственно, изложение повести Кабакова можно и закончить. Тем, кто испытывает сомнения, читать ее в оригинале или нет, стоит порекомендовать пройти небольшой тест. Вообразите, что вы находитесь на главной площади родного города, где проходят праздничные гуляния, посвященные победе Советского народа в Великой отечественной войне. Среди убеленных сединами фронтовиков вы неожиданно видите странного человека, одетого в эсэсовскую форму и носящего гитлеровские усы и челку. На ваш вопрос, что означает его костюм, он совершенно спокойно отвечает: «Я сын погибших в годы Второй мировой. Всех моих родственников расстреляли проклятые фашисты. Это костюм смерти». Если такое объяснение вас устроит, то «Дом моделей» − это, безусловно, ваше произведение.
Алексей Коровашко