Глава 16
Господин Дыгало торопился. Впрочем, не какое-то конкретное дело напряженно влекло его по московским улицам, а неистребимое желание что-то понять, в чем-то разобраться. Но если бы кто-нибудь спросил его сейчас, в чем именно он хотел увериться, молодой человек недоуменно развел бы руками: «Я произвожу такое странное впечатление? Не может быть! Я лишь поглощен размышлениями о самом сокровенном. Я пытаюсь еще и еще раз осмыслить Хайдеггера: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?» Вопрос этот необходимо разделить на две составляющие. Почему есть сущее? Потому, что есть Дыгало! А почему не наоборот – ничто? Потому что я еще жив, существую. Когда помру, превращусь как раз в ничто! Все просто и даже несколько унизительно, ведь вначале я думал, что за этим что-то необыкновенное скрывается. А на самом деле все сущее для разума – временное, а ничто – постоянная категория. Нет разума – нет сущего! Ничто чрезвычайно оскорбительно. Но как же исключить из разума это вечное несправедливое ничто? Что сотворить? Как? Вот что меня сейчас занимает, вот почему я несусь по улицам города, словно в погоне за этой загадкой. Такое ощущение, что я вот-вот ее уловлю и к великой радости она станет для меня не привлекательным секретом, а распознанной тайной. Итак, необходимо сохранить сознание, то есть вырвать его из биологии, из оков смерти, чтобы сущее оказалось вечным. Но такая грандиозная задача не по плечу одному Дыгало, она может быть посильна только нескольким поколениям особо одаренных. Ведь вещества, из которых состоит человек, противятся синтезу. А можно ли без него достичь цели — взрастить разум? Еще один вопрос: есть ли смысл так долго заниматься химерой? Разум интенсивно разрушается под воздействием двух главных сил: потребительского шквала и экспансии Интернета. Когда Познер в эфире спросил Гейтса, не опасается ли он, что Интернет раздавит индивидуальность, тот, не моргнув глазом, ответил: «Нет, что вы! Упаси Бог! Я нахожу время ухаживать за цветами, копать грядки и ездить на велосипеде…» Неужели это и есть предел человеческой индивидуальности — фантазировать над изготовлением супа или выкапывать из грядок созревший лучок? Хотя, впрочем, каждому свое! Глобализация — всего навсего оптимизация рынка труда и потребления, ресурс увеличения доходов сверхмонополий. Мне не раз приходило на ум, что сложнейшие закономерности жизнедеятельности современного человека, по сути, сводятся к простой схеме: дешево купил – много продал! Ведь действительно, ничего другого нет и в нынешних условиях быть не может. Без рутинной потребительской страсти общество погрузится в тяжелейшие кризисы и войны. Впрочем, выйдя из них, оно опять начнет блуждать дорогами, сулящими обогащение, чтобы снова тонуть в помрачении разума. Этот заколдованный круг развития и упадка предопределен. Нашему роду из него не вырваться. А Интернет как раз задуман обслуживать примитивный уровень деградирующего сознания. Согласен, неплохой он друг, кажется, с его помощью быстрее можно достичь результата. Но какого? Потребительского! Увидеть, услышать, узнать. Мощь разума он никогда не увеличит, а ведь это главное. Он способен лишь усилить человеческую инфантильность, лень. Вместо того чтобы развивать собственные мозги, люди становятся вассалами Интернета. Навязанное рекламой сумасшедшее стремление жить в комфорте, жажда славы перечеркивают потребность выпрыгнуть из самого себя, добиваться невозможного. Зачем думать? Достаточно заглянуть в Сеть, воспользоваться справочником. К чему учиться считать, не проще ли передать задачу арифмометру? Вы хотите спроектировать дом? Войдите во всемирную паутину, там уйма заманчивых предложений. Зачем прикладывать ум и труд? Цивилизацией уже давно все замечательное создано! Сосредоточьтесь на самом утонченном, самом изысканном, самом великом человеческом занятии – окружите себя роскошью! Если нет денег – не беда, надейтесь на чудо, оно обязательно достучится до вас из Интернета! Отними у современного человека все эти иллюзии, всю эту вспомогательную технику — на что окажется способно его несчастное сознание? Уже не хищник, но и не царь природы, не правитель мира, даже не хозяин самого себя, а банальный потребитель, «пользователь». Разве такой вид способен шагать дальше в необъятные просторы Вселенной? Никак нет! Но для чего тогда нужен разум? Неужели лишь для удовлетворения самых примитивных потребностей? Выходит, так! Бизнес развивает в человеке только чувства, совершенно игнорируя разум! Потому что чем богаче человек чувствами, тем сильнее в нем потребительский азарт. А чем мощнее разум, тем ничтожнее для него бытовые потребности. Но для какой цели хозяйке земного мира — экономике человек с минимальными потребностями? Что с него взять? Что ему продать? Какую идею предложить, кроме жалкого призыва выглядеть еще респектабельней, располагать еще большим набором элитных аксессуаров? Что можно предъявить, кроме новых марок автомобилей, часов, одежды, яхт? И так каждый сезон! Поэтому человека думающего бизнес трансформирует в человека чувствующего. А чувственные создания это, прежде всего, жертвы массового сознания, люди, прочно связанные с рекламой, магазинами, Интернетом. С одной единственной установкой – жить в роскоши! Чем меньше думает наш вид, тем больше он чувствует, желает, а значит, потребляет! В потреблении, в его постоянном росте заложена вся эволюционная история человека. Кого это устраивает? Да почти всех! Но никак не меня! Зачем ты живешь? Для какой цели существуешь? Это сакраментальное вопрошание весьма искренне занимало людей прошлого. Сегодня вы получите на него вполне определенный ответ: чтобы жить красиво! Да! Ничего другого, кроме как жить красиво, человеку уже не нужно! Едва блеснув, тут же иссяк его разум. Неистощимая, казалось, потребность познать обернулась уродливым желанием получить. Холодный рассудок, кажется, навсегда уступил место холодному расчету. Идеи, обогревавшие душу, сменились устремлениями наполнить карман. Я и сам еще недавно тешил себя большими заработками, хотел иметь одно, другое, все самое лучшее, все самое модное, дорогое. Мечтал об оригинальных архитектурных проектах, о собственной семье, доме, яблоневом саде, веранде, увитой диким виноградом и плющом. Но, слава богу, все это в прошлом, как в каком-то далеком сне. Может, прошло-то на самом деле всего несколько дней, а кажется, минула целая вечность. Теперь с болезненной убежденностью все прежние мечты я принципиально отвергаю. Сентиментальность сменилась иронией, затем агрессивной ненавистью. Но что же дальше? Кого убедить, что на вилле в элитном районе Москвы думается ничуть не продуктивнее, чем в запущенной мазанке кубанской станицы или в таежном охотничьем домике? Или в картонных ящиках на свалке, или в тюремном карцере? Кто пожелает понять, что костюм супермодного бренда разительно отличается от продукции безымянного портного лишь в искаженной психике потребителя? Я был одним из них, их другом, а теперь – самый настоящий враг! Ненавистник! Но успею ли я что-то ошеломляющее предпринять? Нечто потрясающее сотворить? Не в молчаливом одиночестве оказаться вне рода людского, не просто дать пощечину всему человечеству — этого нынче уже явно недостаточно, ведь так далеко зашли их заблуждения. А сотрясти своим деянием все их нынешнее здание! Со всеми их пороками и смертными грехами! Согласен, будут слезы, но они очень скоро высохнут, начнутся угрызения совести — зато качественно изменится внутренний мир человека. Мне же ничего другого и не нужно! Именно для этих целей я хочу совершить нечто ужасное! Необходимо прислушаться к радикалу Кропоткину. Его теория должна помочь не только мне, но и близким людям, которые так же, как я, воспринимают окружающую действительность. Да, сейчас я способен заявить со всей убежденностью: ненависть к собственному роду стала для меня стимулом к существованию. У меня появилась цель, и уже ничто другое меня совершенно не интересует. Гармонию жизни я вижу не в благоустроенности, а в тотальном хаосе, в стенаниях и скорби по людской нерадивости. Во мне проснулся судья, честный, принципиальный, решительный, которого полностью занимает великая задача – изощренно наказать человечество за все его проказы! Кто-то ведь должен взять на себя эту миссию».
Через несколько шагов настроение его изменилось. «А не тщеславие ли гонит меня к жестоким крайностям? – подумал вдруг молодой человек. – Необходимо проверить себя на незнакомой личности. Этого человека надо высмотреть среди уличной толкотни, изложить ему свои взгляды и набраться терпения, чтобы услышать комментарий к собственным воззрениям. А если я вызову лишь усмешку? Собеседник покрутит указательным пальцем у виска и расхохочется. Посчитает мои мысли продуктом больного воображения несостоявшегося человечка. Что тогда? Как себя вести? Еще больше озлобиться или искать другое лицо? Я ведь знаю, что лишь тот, кто решился идти напролом, способен выстроить свою судьбу. И мир тогда отступит…»
Тут Дыгало настороженно огляделся, глаза его заблестели, он стал жадно рассматривать прохожих. Пошарив пронзительным взглядом по многолюдной Остоженке, архитертор вдруг разглядел Семена Семеновича Химушкина. Вначале Виктор Петрович отвел взгляд, предпочитая выбрать кого-то незнакомого. Но сутулый, небритый, бледненький, в поношенной бесцветной одежде, преисполненный безразличия ко всему на свете, странный москвич по-прежнему притягивал господина Дыгало. Опустив глаза, Химушкин шел медленно, казалось, угасая прямо на ходу. Не озлобленный, не рассерженный, в своей непроницаемой мертвенной замкнутости. Виктор Петрович теперь не мог вдосталь на него наглядеться и рисовал в воображении образ уходящей цивилизации. «Какая прелесть, какое бесподобное зрелище! Вот он, характерный тип гордого, но никчемного человека, чье время заканчивается. Жалко ли мне его? – пронеслось в голове Дыгало. — Ведь когда-то он был здоров, умен и красив. Но разум, положенный в основу его существования, выдохся, увял, добровольно отказавшись от собственного возмужания. Впрочем, видимо, это не было ему дано изначально, и теперь он тащится на свалку истории. Общество упрямо приняло сторону униженных и оскорбленных, пожелав поднять их до уровня гениев. И это явилось жесточайшей ошибкой. Надо было делать как раз наоборот: всеми путями способствовать селекции, стимулировать появление сверхчеловека. А теперь куда с этим неподъемным балластом ничтожных потребителей? Какая сила способна будет через сто-двести лет их выкормить, вылечить, обучить, обеспечить достойной пенсией? Тем более если каждый из них в пятьдесят пять- шестьдесят захочет уйти на покой, а прожить мечтает до ста и дольше. Таких финансовых ресурсов уже нет, а через век-два и вовсе не будет. Пенсионная система отомрет, здравоохранение сведется к частной практике. Так что без разрушительных социальных катаклизмов в мировом масштабе не обойтись. Поэтому я наблюдаю закономерный финал эпохи потребления – человек отменяется. Сам медленно плетется на свалку. С этим жалким, ветхим существом еще можно поговорить. Надеюсь, он будет честен в конце жизни, тут намного больше вероятности услышать правду, — так сказать, развернутое последнее слово обвиняемого в никчемности. Но с чего начать беседу? Что спросить? Я давеча сам его разыскивал, однако для чего?»
Молодой человек бросился наперерез толпе к Химушкину:
— Какой приятный случай, Семен Семенович! Прошу прощения, перехожу сразу к делу. Не кажется ли вам, что людей стало непозволительно много? А качество человека снизилось. И не просто чуть-чуть, едва заметно опустилось, а катастрофически проваливается к истокам самого вида?
Химушкин хмыкнул без особого удивления:
— А, это вы, Дыгало. Так неожиданно смылись с интересной дискуссии, что я даже подумал, не заболели ли вы. Жаль, хотелось познакомить вас с необычным человеком. Но почему вы обратились ко мне с таким вопросом? – в голосе Семен Семеновича чувствовалось недовольство.
— Вы, пожалуй, единственный, кто вызывает у меня интерес. Мне показалось, что вы не торопитесь, а значит, не прочь поболтать. К тому же я давно уверился, что вы обижены на весь мир! Разве не так?
— Для мрачного настроения у меня другие причины. А мир меня нисколько не интересует. Пустое дело.
— Позвольте пожать вам руку. Схожие мысли одолевают и меня. Вот почему я задал свой вопрос. Он вас заинтересовал?
— Даже не знаю, что сказать. Дело же не в количестве пропащих людей. Хотя именно массы консолидируют изношенные, увядшие, слаборазвитые умы в разрушительную энергию. Чем больше ее окажется, тем скорее произойдет братоубийственная катастрофа. Борьба за рабочее место восстановит дочь против отца, сына против матери, брата против брата! Ведь в человеке совершенно не получил развития инстинкт, охраняющий генетическое понятие «свой». У меня давно возник вопрос: почему? Если совершенно не нужно опознавать «своего», то все родственные обременения полная чепуха.
— Прошу прощения, что вы имеете в виду?
— А вам это не приходило в голову? Вот видите… Представьте себе, что у мужчины родилась дочь, но он не принимал участия в ее воспитании, более того, он ее никогда не видел. Они встречаются, двадцать–тридцать лет сегодня не такая большая разница для любовников? — влюбляются друг в друга и начинают совместную жизнь. Как, слабо? Или другая ситуация: бандит вламывается в квартиру, убивает хозяйку, не зная, что она является его родной матерью. По каким-то причинам она рассталась с ребенком, когда тот был еще младенцем. Инстинкт оберегает нас от огня, от чрезмерных нагрузок, голода, жажды, грома, молнии… Вы когда-нибудь видели человека, идущего по открытой местности в грозу? Никогда не увидите! Однако эволюция не выработала программу «свой — чужой». Достаточно серьезный пробел в развитии вида, а ведь на всех углах поем человеку панегирики. Кстати, первый признак нашего несовершенства – неумеренные комплименты самим себе. Пока не начнем высмеивать собственные физиологические недостатки, усердно бороться с ними, причем не словом, а с помощью науки, — изменять, совершенствовать себя, — не сможем встать на путь трансгенного модифицирования. Единственно верная методика – качественная переделка людского рода.
— Да, о сигнале «свой» я еще не задумывался. Спасибо за подсказку. Мне ваше замечание ох как по душе. В последнее время я собираю подтверждения человеческого несовершенства. Людская порча аккумулируется в негативную энергию. Этот ресурс мне чрезвычайно нужен.
Семен Семенович поднял глаза, вглядываясь в Дыгало.
— Я встречал разных собирателей, но ваш случай особый. Я бы рассмеялся, только нет для этого сил. Давайте помолчим минутку-другую, а потом продолжим. Вы меня заинтересовали.
— Вот и славно! Я хочу добиться вашей дружбы.
Они молча прошли метров двести. Перед Институтом иностранных языков Химушкин взглянул на Виктора Петровича и заговорил слегка осевшим голосом:
— Социальная политика в скором будущем явится самой разрушительной бомбой для всей планеты. Ее катастрофические последствия станут прелюдией исхода всего человечества. В погоне за популярностью партийные лидеры извращают изначальный принцип животного мира: выживает сильнейший. Надо заметить, что мы все еще остаемся в академическом разделе «животные». И наш разум, у большинства достаточно слабый, тут совершенно не при чем. Он вообще случайно попал в нашу биооболочку. Не там, не там его место. Лозунги собирателей голосов на выборах значительно опережают достижения науки, что как раз приведет к всеобщему коллапсу. Ведь биология и физиология пока не располагают необходимыми знаниями, как продлить активную жизнь человека. Наука лишь способна пролонгировать ее биологическую основу, то есть увеличить срок растительной жизни, хотя термин «растительный» не совсем подходит к этому человеческому состоянию. Лучше все же, — он хмыкнул, -оставаться при понятии «биологическая жизнь». В первую очередь пострадают граждане государств с так называемой «высокой культурой социальной защиты». ХХ11 век начнется с того, что в европейских странах законодательно введут эвтаназию. То есть разрешат отправлять на тот свет не только людей, чья жизнь поддерживается медицинскими аппаратами и лекарствами, но и всех граждан со слабым интеллектуальным потенциалом. В Германии, открытой стране, каждый год кого-то судят. Медбрат помог паре десятков тяжелобольных отправиться на тот свет. Врач, наблюдая муки пациентов, не имеющих шансов вылечиться, сделала смертельные инъекции. Но то, за что сегодня судят, через сто лет станет основанием для премий и наград. Очень скоро мы придем к пониманию: если у эмбриона потенциал мозга минимальный, айкью ниже пятидесяти процентов, — беременность прерывается! И пора определить порог жизни – восемьдесят один год. На следующий день после юбилейного вечера муниципальные службы преподносят имениннику гроб и венок, а медбрат вводит смертельную дозу. Зачем платить биочеловеку пенсию, социальные пособия, охранять его здоровье? От него ведь никакого проку! А социальные кассы к тому времени окажутся пусты! Но такие меры могут быть лишь временными, на сто-двести лет, не больше. Потому что проблему облагораживания нашего вида так не решить. Глупость не смешна, она трагична. У лица умного… — Химушкин поперхнулся и пожаловался: — Кажется, простыл, везде напичканы кондиционеры, кашель замучил. Так вот пора, пора менять человека на более разумное существо. Тот, кто заявит о выходе из человечества, — помните, как повально, с радостью, выходили из КПСС, — повторит эту замечательную национальную акцию: мы, русские, выходим из обанкротившегося сообщества! Тот, кто провозгласит этот спасительный лозунг на всю Россию, увлечет за собой передовые силы общества! Они смогут получить уникальный шанс: благодаря трансгенной инженерии и генетическим мутациям создать новый вид. Пора, пора… — он попытался улыбнуться, но беззубый рот лишь едва приоткрылся.
— Как вам это видится на практике?
— Помилуйте, молодой человек, я об этом не думаю. Впрочем, могу сказать одно: современному миру нужен бунтарь, обладающий совокупной мощью таких деятелей, как Карл Великий и Чингисхан, Иван Грозный и Наполеон, Сталин и Гитлер. Проханов мечтает о пятой российской империи во главе с Путиным. Может, эта идея, если она будет реализована, станет прологом к рождению качественно нового мира! Ведь все грандиозные события в эволюции человечества происходили на евроазиатском континенте. Чтобы чудо состоялось и на свет появился новый вид, на земле должен родиться тиран всех тиранов! — Семен Семенович затекшей рукой с трудом стянул кепку, отер ею с носа капельки пота, вытащил из кармана коробочку, ссыпал на ладонь две таблетки и бросил их на язык. — Валидольчик хорошая вещица! Какой-то умник придумал для моего спасения! А то бы пришлось собираться в дальнюю дорогу, – удовлетворенно заключил он. — А вона вiчна».
«Разговорчивый старикан, повезло, что он встретился, — думал Дыгало. — С такой страстью рассказчика он еще поживет».
— Боже мой, но почему для этого обязательно нужна империя? Что, без нее никак нельзя? – удивленно вскричал Дигало.
— Какая вам разница? Если вы размышляете о таких вещах, как общий кризис человеческого интеллекта, то как можно обращать внимание на форму организации общества? Мне, допустим, все равно: пятая империя или большевистское государство, федерация или республика. Вы возразите: дескать, сам признался, что одной ногой стоит в могиле, поэтому ему и все равно. Замечу, что это не так. Совсем не так. Я как раз и оказался в таком жутком состоянии, потому что сам ничего не смог сделать… А ведь меня ужасно мучает отсутствие в человеке инстинктивного сигнала «свой». Я, можно сказать, всю жизнь жертвой себя ощущал. Никогда никому раньше не говорил, даже с самим собой эту тему боялся обсуждать, но почему-то сейчас хочется признаться. С сестрой в раннем детстве, в послевоенном сиротском доме, пришлось расстаться, а уж позже с женой разошелся. А у меня дочь была… Где сестра или дочь живут, как они выглядят, какие фамилии носят — ничего не знаю, поэтому всю жизнь остерегался любовной близости. А женился потому, что отлично знал отца супруги. Жена моя родом из украинской многодетной семьи из Каменецк- Подольского, на Сбруче. Я и украинский язык на Сбруче выучил… Менi дуже подобаеться говорити на цiй мовi – Тут Химушкин совсем впал в задумчивость.
Молча они прошли до Крымского моста.
— А еще меня всю жизнь мучило навязчивое желание кого-то убить. И не просто незнакомого, а наоборот, близкого. Жена-то от меня ушла почему? Я как-то в сердцах ей признался: «Убери, говорю, из дома все ножи. Топор спрячь. А то боюсь за себя, что не устою перед внутренней силой, соблазняющей убить грудную дочь. Нет-нет, а потянет вдруг на преступление. В такие жуткие моменты я даже громко вскрикиваю, чтобы избавиться от наваждений». На следующее утро она с годовалым ребенком и вещичками молча сбежала. Вроде никакого другого сумасшествия или даже не сумасшествия, а какой-то навязчивой идеи никогда за собой не замечал. А прибить знакомого иной раз очень даже тянуло. Раньше, бывало, познакомишься с кем-нибудь, пивка попьешь, воблой себя порадуешь, и вдруг как ударит в голову такое желание вонзить в него нож, что я тут же с диким криком выбегал из помещения. Вроде симпатичные люди, не хамят, не оскорбляют, наоборот, угощают, пирожок из дома принесут, из кармана водку достанут. А меня как раз это их добродушие на убийство и соблазняет. И что странно, даже как-то подозрительно: никогда не хотел убить мерзавца, какого-нибудь хулигана или насильника, а обязательно милое, знакомое, уважаемое, любимое лицо. Словно убийство я понимал как избавление симпатичного сердцу человека от какой-то явной несправедливости. Как будто, убив, я особенно сближусь с ним, породнюсь, уберегу его от какой-то жуткой участи. Удар ножом в голову воспринимал я как самый горячий поцелуй, как восторженное прикосновение, как поэтическое признание в любви. Ну, скажи, откуда такая гадость в моем разуме? Генетика? Это я сейчас признаюсь в своих тягостных грехах, потому что жизнь уже прожита. А раньше я сам себе боялся в этом навязчивом исступлении открыться. И, слава богу, устоял, сумел побороть, укротить себя, избежал преступления. Теперь меня другая мысль преследует: а правильно ли я сделал, что устоял? А не лучше ли было пустить ножи в дело? И мучает эта мысль меня безбожно! Каждый день. И не то что опять тянет меня убить кого-то, а как раз наоборот — добить себя самого постоянным упреком, что я в свое время совсем неправильно поступил, что не поднял руку на ближнего. А надо было бы, надо! Раз! Раз! Раз! И вот теперь я думаю, угнетаю себя размышлениями, сколько порчи во мне, совсем даже в незначительном субъекте из рода гомо сапиенсов. А если бы я не сумел себя сдержать? А дал волю наваждению? Скольких бы, хм-хм, жизни лишил? Так не лучше ли тест над эмбрионами проводить? Если уже в генетике порча проглядывается, навязчивая идея в зародыше преследует кого-то пришить, изнасиловать, ограбить, обмануть, в пьянстве, в сексе, в играх, в грязной политике себя упорно искать? Или если ума лишь на йоту найдут, неизлечимую болезнь определят, которая прикует в будущем человека к койке? Или будет судом поражен в правах? Или уже стукнуло восемьдесят один — а все продолжает тянуть из пенсионного фонда на лекарства, на месячное пособие, на социальные затраты? Разве не лучше на самой ранней стадии становления такой нерентабельной личности, да к тому же обладающей способностью к продолжительному биологическому существованию, – вовремя выявить ее характерные особенности? А если в ней всей этой гадости в избытке — лишить ее жизни? Тут же! Как говорится, не отходя от кассы! А таких-то две трети или даже три четвертых, или даже, хм, пять шестых от всего народонаселения. Уйма получается народу. Видимо, только так качество человека можно поднять и вообще этот вопрос отрегулировать. Можно другое добавить: за каждым законодательно закрепить восемьдесят один год, но если по каким-то техногенным причинам жизнь прервалась раньше лимитного срока, то не прожитые по норме годы делятся между самыми близкими членами семьи. Или сама семья получает право лишать жизни своего члена, чтобы прибавить кому-нибудь, по их мнению, более заслуживающему. Другого рецепта я пока не знаю.
«Какая у меня богатая интуиция, — подумал молодой человек. – А я ломал себе голову: как удалось Семену Семеновичу так круто изменить строй моих мыслей? Оказывается, существует какой-то тайный ход, по которому идеи Химушкина переместились в мое сознание. Это как фундаментальное научное или технологическое открытие. Одному пришло в голову, но за тысячи километров одновременно то же самое изобрели другие, и они даже уверены, что это только им пришло на ум. Видимо, в организме существует некая антенна, улавливающая сходные идеи».
— У меня есть некоторая мысль, но боюсь, как и вы когда-то, признаться в ее существовании даже самому себе. Уж больно она радикальна.
— Я с вами достаточно откровенен, надеюсь, заслужил доверие.
— Боюсь! Вы-то должны меня понять, вас всю жизнь опасения мучают. Вы давеча признались, что впервые исповедуетесь. Расскажите, как вы всю жизнь без женщин провели? Возможно ли такое? Никаких болезненных последствий не испытываете? Мне это важно знать. Я вот сам об этом подумываю, но совсем по другому случаю…
— Ох, мной так прочно овладела эта идея — насчет сигнала «свой», столько сил она у меня забирала, ежедневно выжимала меня как половую тряпку, так что ни о чем другом я просто думать был не в состоянии. Когда мне было около сорока, я даже имя свое забыл. Бывало, получаешь почту и читаешь: «Семену Химушкину», — а потом думаешь, а кто это, собственно, как это чужое письмо попало в мой почтовый ящик. Одолевающие мой разум химеры не отпускали меня ни на шаг. Так что мне было совсем нетрудно, хм-хм, без женщин. Я даже не заметил, как без них жизнь прошла, и абсолютно не огорчен этим обстоятельством. В общем, отговаривать вас не собираюсь. Согласен, что трудно подобрать партнершу, если все человечество вызывает отвращение.
— Ненависть, даже ненависть! Какое-то самое ярое презрение! – вскричал Дыгало. Его даже затрясло.
— Успокойтесь! Я понимаю ваше состояние, но на улице разные люди шастают, зачем вам инциденты. Лучше про себя, про себя. Я всегда предпочитал не выносить сор из собственной избы, — он поднес руку к голове, постучал по ней и приоткрыл беззубый рот. Показалось, что Химушкин опять попытался улыбнуться. – Особенно странной кажется ваша убежденность на фоне дружбы с Настей. Она девица на редкость порядочная, а главное, умная. Если другая квартирантка Лизка все время с кем-то крутит, эта проводит время за чтением. И книжки подбирает не бульварные, не детективы, а самые серьезные академические издания.
— В нашем коротком знакомстве ничего существенного нет. Вы спросили о ней так неожиданно, что я даже смутился. Теперь я осознал, что она, да и вообще женщина, не может занять мой разум. Я уже говорил, что жду и ищу совсем другое… — Он замолчал и ушел в себя.
Они прошли до здания Счетной палаты, свернули на Плющиху, как будто заранее договорились о маршруте. Их отрешенный вид подсказывал, что оба этих чудаковатых москвича совершенно забыли о существовании где-то совсем рядом другой жизни – яркой, чувственной, переменчивой, соблазнительной. Протяни лишь руку, выскажи короткое желание – она утащит тебя со всеми потрохами. Переживания отступят, забудутся и возобладают бессознательные влечения плоти.
— Мне уже около шестидесяти, но я пока не до конца понял, за что меня должны уважать? Что во мне привлекательного? Или даже не привлекательного, а достойного хоть малейшего внимания? Чтобы при встрече со мной без иронической улыбки кто-то сказал: «Добрый день!» Я сам этими словами на улице никого не приветствую и ни от кого не жду приветствия в свой адрес. Но жду я или нет, а ведь никто за всю жизнь не сказал мне этих простых слов. Зайдешь за справкой в домоуправление, так секретарша-стерва головой не кивнет. В России вообще привыкли смотреть на человека волком. Соседи по лестничной площадке при встрече приветствуют друг друга в редчайших случаях. А разве можно ожидать чего-то другого? Наследие ведь у нас жуткое. Так что тезис, будто человек должен уважать меня априори, не выдерживает никакой критики. — Кашель у Семена Семеновича вдруг прошел. – Я и сам не всех почитаю, минимальным вниманием обхожу почти каждого. А не в том ли дело, что нам, русским, какой-то тайной властью поручено изменить геном человека? Сотворить новое существо? А внешняя грубость, или не грубость, а как бы абсолютное равнодушие либо легкое презрение к нему, игнорирование ближнего, — не что иное как подготовка к жесткой линии, бескомпромиссному поведению. По моему разумению, предстоящее великое дело должно начаться в России, а затронет оно все человечество! А западная напускная уважительность, так называемая демократичность способны лишь помешать решению этой грандиозной задачи. Я открылся вам не случайно. Вот, пожалуйста, два фатальных события. Мы вдруг встретились, люди с похожими взглядами. В столичном мегаполисе можно прожить тысячу лет, а случайно даже родного брата не встретишь. Шутка ли, по улицам носятся более двадцати миллионов граждан! Ну ладно, встретились один раз, это случается, но второй, без договоренности, и на улице? Это какая-то магия. То, что ты сам зашел пару дней назад ко мне домой, я не считаю. Так вот, у меня есть соображения, с чего необходимо начать созидание нового вида обитателя Земли. Ты наверняка тоже погружен в сходные размышления. Или тебя волнует нечто другое?
— Да-да, вы абсолютно правы, я поглощен тем же. Даже признался бы, что идеи у меня более радикальны.
— В своей концепции я глубоко уверен. Итак, необходимо организовать в Москве научную лабораторию, собрать в ней единомышленников из физиологов, генетиков, специалистов по новейшим органическим соединениям и поставить перед ними задачу: переместить разум на новый долговременный носитель. Дабы распрощаться с биологией и выбросить человеческое тело на свалку истории. В этом теле столько греха, что ничуть его не жалко. Именно оно главный тормоз в процессе возмужания разума. На раннем этапе развития носитель может быть органическим, но прошу вас, молодой человек, как можно меньше биологии. Конечно, такую академическую проблему за пять-десять лет не решить. Но я и не думаю об этом. Мне-то осталось-то совсем чуть-чуть. Однако я хочу передать свои идеи молодым, чтобы те, если не закончат работу при собственной жизни, были способны вызвать интерес к этому делу у следующего поколения. Если человек не займется совершенствованием собственного генома, то за него это сделают стихийные мутации. Помимо нашей воли! В этом случае мы полностью потеряем контроль над собственной эволюцией. Что скажете, молодой человек? Не желаете ли возглавить лабораторию «Смена генома»? Название может быть любым, лишь бы в контексте задания. Честно говоря, не уверен, что получу ваше согласие, хотя чувствую, что мы близки в стремлении заселить планету новыми существами. Кроме того, отлично помню, что вы что-то особое при себе держите. Может, теперь расскажете?
— Уважаемый Семен Семенович, я ничего не скрываю, я лишь опасаюсь, что сырая идея вызовет у вас раздражение. Обещаю, как только она окончательно сложится в моей голове, вы станете первым, кто узнает ее детали. А за лабораторию спасибо. Как минимум я, архитектор, ее помещение вам бесплатно спроектирую. Дело очень заманчивое! Неужели достаточно, переместить интеллект на электронный носитель, чтобы наступила всеобщая гармония разума? Не одичает ли он? Я сам противник рутинного, привычного образа жизни, но так кардинально? К тому же цивилизация предъявляет людям все более низкие моральные требования. Девальвируются понятия добра и зла, чести, подлости, благородства. Это знаковое явление. В один прекрасный день человечество окончательно провалится в пропасть полнейшей бездуховности. Как раз эти процессы отвращают меня от моих соплеменников.
— Разум способен создавать системы, в которых сам будет переживать творческое вдохновение, восторг, страсть ученого, художника, любовника, путешественника. Ведь он пока единственная субстанция в человеке, способная существовать без тела, вне всех этих архаичных органов — сердца, почек, печени, желудка, трахеи. О, я с ними прекрасно знаком, ничего симпатичного в них нет. Как часто в душевном или интеллектуальном экстазе мы вообще забываем о своей анатомии и физиологии! Правда, это вдохновенное состояние длится недолго. Тело всякий раз напоминает о себе, требует внимания, постоянного ухода: тепло, питание, прохлада, шампуни, болезни, таблетки, уколы, вода, парикмахерская! А русскому человеку все это в тягость. У него всегда нехватка денег, времени, желания за собой присмотреть, подлечиться. А тут на все времена – непрекращающийся, великолепный, вечный экстаз разума! Разве не стоит этим всерьез заняться! Сто, двести лет — не могу представить, сколько уйдет на эти исследования, — но заветный час наступит, нам удастся перенести сознание на мобильный носитель, и разум станет полным хозяином мира. Наконец исчезнут неизживаемые пороки: жестокость, криминальность, агрессивность, богатство, бедность, грубость — одним словом, все людские ущербные проявления, с которыми пытались бороться лучшие умы цивилизации. Господин Дыгало, согласны ли вы взять управление лабораторией под свой контроль? Я же хочу остаться незамеченным!
— Спасибо… Конечно, идея сильная, но готов ли я посвятить ей жизнь? Смогу ли убедить себя, что ваша концепция действительно единственно правильная? Нужно все обдумать. Дело это способно поглотить любого. Я-то тип не вполне обычный: одинокий среди ненавистных людей, озлобленный на окружающий мир, еще не до конца познавший себя. В последние дни часто пребываю в полном смятении. Тянет даже на самые, кажется, сумасбродные поступки. Дайте время, каких-нибудь пару дней. Все в жизни происходит, по сути, непроизвольно, но чье-то действие ускоряет процесс.
— Досадно. Впрочем, я терпелив. Мне представлялось, что вы, импульсивный молодой человек, главнейшее научное исследование человечества примете всем сердцем, даже не раздумывая. С азартом, с энтузиазмом углубитесь в него. А теперь приходится удивляться, как я неоправданно высоко поднял вас в собственном мнении. Что ж, думайте, думайте. Я ведь не бесчувственный фантазер, а убежденный аналитик. Из себя надо срочно выпрыгивать.
— Интересная версия, но она мне еще не до конца понятна, — Дыгало старался уменьшить пыл Семена Семеновича. — Вы ее вынашивали не один день и даже не год, а от меня ждете немедленного решения. Я готов служить этому делу и быть вам полезен, но объясните, каким вам видится конечный, так сказать, продукт? Какое существо мы получим?
— Что за вопрос? Конечно же, хозяина мира! Я уже давно влюблен в него! И не хочу перед вами скрывать свой восторг. Владелец Вселенной вас устраивает? Как он может выглядеть? Пока не знаю. Да и какая, к черту, разница. Не во внешности будет его особенность, а в содержании. Разум необходимо разместить в более мобильной оболочке, снизив биологическую составляющую на девяносто — девяносто пять процентов. А может, даже на девяносто девять. Сегодня человек сам вынужден удовлетворять свои потребности: срывать яблоки, ловить рыбу, охотиться на зверя, брать справку, идти на учебу, ездить на отдых и т.д. – Дыхание Химушкина было прерывистым, болезненно взволнованным. — Создание нового существа откроет совершенно небывалые возможности: рыба, яблони, знания сами полетят к нему, не для того чтобы быть съеденными или освоенными, а лишь для того чтобы угождать, угождать, угождать. Все будет служить ему. Деревья сами склоняют кроны, если он желает отдыхать в тени под платанами; несутся к нему морские волны, чтобы снизить градус его интеллектуально напряжения. К нему подползают змеи, чтобы зарядить его энергией разума; кланяются ему солнечные лучи, чтобы унести по дорогам Галактики; Луна в оранжевой шали закрывает его от прохлады Вселенной, а его айкью превышает 1000 единиц. Вот что это за существо! Разве можно не влюбиться в него сразу? Долго не обдумывая? Зачем ему тело, ноги, руки? Он перемещается в пространстве на волнах мысли. Зачем ему органы пищеварения? Ведь для жизнедеятельности он получает энергию звезд. Зачем ему глаза? Визуальную информацию он воспринимает на зеркальном экране сознания. Зачем стройная фигура, потрясающая внешность и вечная молодость? Сексуальные наслаждения, эротические переживания будут заменены экстазом разума. Зачем ему уши? Звуковые сигналы доводятся до его сознания специальными сенсорами. Зачем ему семья? Род будет жить за счет воображения. Достаточно представить себе ребенка — тот явится перед тобой. Он твой, он наделен всеми качествами, о которых ты мечтал. Он твое дитя, но без физического сходства. Ведь ни лица, ни фигуры нет. Зачем ему города, дома, квартиры, машины, отопление, если разум способен существовать в любой среде? Зачем деньги, власть, патриотические чувства, — если каждому принадлежит в Универсуме абсолютно все! Он легко дотягивается до любого предмета, или те сами устремляются к нему. Зачем нужны инвестиции, если не стало экономики, все потребители канули в Лету? Пропали толкотня и суета, футбол, танцы, тусовки, пляжи, выборы. Погоня за чувственным миром стала анахронизмом. Эта ленивая бестия – человек — бесследно исчез, пропал на очередном витке эволюции. Цивилизация поросла полынью, ее горький аромат плотно стелется по русским равнинам. Появилось, наконец, новое создание, истинный владелец мира! Бессмертный вид. Хозяин самого себя! Ну, что теперь скажешь, Виктор Петрович? Ведь еще Баратынский писал: «Свой подвиг ты свершила прежде тела, безумная душа». То есть душа, или интеллект, духовное начало в человеке, продвинулась в своем развитии значительно дальше плоти. А тело каким вышло из рук природы – несовершенное, слабое, смертное, стремящееся на короткое время жизни обсосать послаще кость, — таким и осталось. Точно таким необходимо сдать его в архив истории…
В этот момент страшный удар грома потряс всю Пироговку. Ливень застал собеседников перед входом в Первый медицинский институт.
— Мы вымокли до нитки, а дождь усиливается. Зайдем под арку? – предложил Дыгало. С его лица ручейками стекала вода.
Семен Семенович не ответил, продолжая отрешенно шлепать по лужам в направлении Новодевичьего монастыря.
Архитектор, поколебавшись, пустился ему вслед. Мимо пронеслось «Пежо», обдав обоих брызгами. Не реагируя, они прошли под проливным дождем до 15-й больницы. Молчание прервал Семен Семенович:
— Мой француз должен сюда прийти, — он уныло взглянул на зеленое здание клиники. — Это мужчина, с которым я хотел вас давеча познакомить. Кстати, что смутило вас в том клубе, из которого вы лихо улизнули? Обшарпанное помещение или затрапезный вид академиков?
— Обсуждались темы, совершенно меня не интересующие. После знакомства с вами я будто потерял вкус к жизни. Особенно к политике, да и к истории. Кем были прежде якуты, марийцы или тувинцы, а также все другие этносы, мне абсолютно все равно. Я-то знаю, что все произошли от одного прародителя. Я, Семен Семенович теперь озабочен будущим. Можно сказать, заболел им. И предполагаю, что именно вы заразили меня. Но этим я нисколько не огорчен. Если ваши академики станут обсуждать проблемы такого характера, то буду просить вас взять меня с собой.
— У меня и француза сейчас рандеву со здешним патологоанатомом. Весьма интересный малый. Мне хотелось принять участие в дискуссии о путях нашего главного исследования, поэтому я сюда направился. Я не стал бы возражать против вашего присутствия. Что скажете?
— Спасибо за приглашение. Я, сказать честно, даже немного робею. Шутка ли, разговор таких людей и на такую тему послушать.
— Ну, тогда за мной. — бросил Семен Семенович.
В заваленном книгами, журналами и пачками пожелтевших записей ординаторской прозектуры сидели за столом двое мужчин в несвежих халатах. Перед ними стояли самовар, блюдце с вафлями, сахарница и фаянсовые кружки. Мужчины пили чай, когда в кабинет вошли промокшие гости. Химушкин, переводя дух, нервно спросил:
— Что, уже начали?
— Нет-нет, ждали вас. Гоняем чаи, — ответил господин в очках.
— Ну, слава богу, француз часто опаздывает, а тут раньше меня появился. – Семен Семенович снял верхнюю одежду, скинул булькающие ботинки и кивнул Дыгало — дескать, тоже снимай с себя все промокшее. — Скажи, пожалуйста, Мишель, не ты ли пару минут назад окатил нас на Пироговке? Правда, хм-хм, мы от этого мокрее не стали. Дождь льет с таким напором, что, кажется, над Москвой повисло Балтийское море, а его дно словно разверзлось над городом.
Сидевшие за столом согласно улыбнулись. Молодой человек не сразу понял, кто из них француз, а кто патологоанатом.
— Нет, я приехал на такси, — сказал господин с коротко стриженными седыми волосами. Он свободно говорил по-русски, но произношение выдавало иностранца.
— Хочу представить вам нашего юного приятеля, — Семен Семенович выжидающе взглянул на спутника.
— Дыгало, Виктор Петрович, — поклонился тот и после короткой паузы добавил: — Архитектор.
— Мишель Бюсьер, журналист. Рад знакомству! — тон француза был доброжелательным, а взгляд — холодным и недоверчивым. Только тут Виктор Петрович пригляделся к нему: серо-голубые внимательные глаза, смуглая кожа, крупный нос, длинный острый подбородок. «Неужели это и есть типичный француз? Мне казалось, они мягче. А у него такой решительный вид бунтаря, словно он готов ради своих убеждений разделить участь Робеспьера! — мелькнуло в голове у молодого человека. – Этому делу как раз такие личности нужны. Иначе главнейшую проблему не решить! Мишель совершенно не похож на западного журналиста. Его баррикады ждут, а не заметки о работе Думы или тенденциях в современной моде!
— Леонид Андреевич Раздуваев, врач, – неторопливо представился тучный мужчина, приглядываясь к Виктору Петровичу, который про себя недовольно подумал: «Чего это он меня изучает?» — Присаживайтесь, господа, к столу. Угощайтесь. Мысль, возникшая у меня этим утром, может, и не новая. Впрочем, все новое – хорошо забытое старое. Так что мысль, вполне возможно, не моя, а давно прочитанная у кого-то, оставившая след где-то в глубинах разума. Поэтому готов к беспощадной критике. Но с уверенностью заявляю: чтобы наконец приступить к работе, необходимо определить основу исследования. Уж очень все общо: смоделировать существо будущего. Это почти то же самое, как если бы Юрий Долгорукий, основав в Х11 века Москву, поставил приближенным новую задачу: спроектировать реактивный самолет, чтобы использовать его по маршруту Москва – Константинополь. На него смотрели бы как на больного! Меня интересует наш проект, но главный вопрос — с чего начать. Кто научный руководитель? У каждого из нас свои соображения на этот счет. Так вот, чутье подсказывает мне, что каждый должен пойти своим путем. Не озираясь на коллег, необходимо исследовать проекцию будущего. Она будоражит сознание каждого участника этих опытов. Меня увлекают идеи русского исследователя Бориса Диденко. В своей монографии «Цивилизация каннибалов» он убедительно доказывает неоднородность нынешнего человечества. Существование в нем как бы двух различных видов, идущих от двух разных предков. Один тип – это суперанималы, сверхсильные животные, нелюди, до сих пор несущие в себе мощный импульс злодейства и коварства. К ним близки суггесторы, изворотливые, готовые на любое преступление. Второй тип – это неоантропы. С потенциалом нравственности и творчества. К ним примыкает тип диффузный, переходный, подверженный доброму внушению. Мне хотелось бы получить точные методики их опознания и сортировки. И уж тут я не остановился бы перед самыми крайними мерами селекции, оздоровления и совершенствования человека. Вплоть до того что если вредный вид не подался бы генетической коррекции, я бы нашел решение истребить его полностью и окончательно.
— Страшновато… — француз сострил шутливую гримасу. Лично я увлечен идеей превращения человека в автотрофное существо. Послушайте, вам должно быть любопытно. Именно растения, этот древнейший вид служит фундаментом всего живого, его основой. Они были первыми носителями жизни. У них не было пищи – и они научились питаться элементарными составляющими среды и энергией солнечного света. Ученые назвали их автотрофами – самопитающимися. К ним еще принадлежат некоторые бактерии. Остальные существа – гетеротрофные, они включены в пищевую пирамиду взаимного пожиранию, на вершине которой взгромоздился нынешний человек, этот по выражению Гердера — «наивеличайший убийца на Земле». Следующий виток эволюционного развития человека связан, на мой взгляд, с достижением им автотрофности. Я мечтаю, чтобы этот видоизмененный человек начал питаться лучистой энергией. Лучи солнца, свет звезд, волны далеких галактик, потенциал черных дыр Вселенной – вот питательный ресурс нового вида, неисчерпаемая энергия вечной жизни. Впрочем, эту идею высказал еще в двадцатых годах прошлого века академик Вернадский. Я довожу ее до логического конца и хочу начать широкую пропаганду. Возможно, мы сумеем ассимилировать лучистую энергию через кровь, ведь формула нашего гемоглобина как будто провиденциально очень близка к чудесному составу хлорофилла растений, при помощи которого они превращают солнечный свет в свои ткани. И я уже начал трудиться… Но если перед нами стоят теоретические, научные задачи, и в их решении мы относительно свободны, то для эффективной исследовательской работы нужны деньги. И вы, видимо, надеетесь, что я их для всех добуду. Так?
— Да, точно! – бросил Химушкин.
«Какой-то несбыточный бред!» — подумал Дыгало.
— У меня, однако, в этом нет уверенности. Сегодня западная публика убеждена, что в России свободных денег гораздо больше, чем в Европе. Кроме того, получается парадокс: мы хотим найти деньги у людей, против которых затеваются эксперименты. Если объявить публике: «Дайте деньги для собственного исчезновения!» — что тут соберешь, кроме тысячи оплеух?
— Но мой проект тебе понравился? – спросил Раздуваев.
— Да, интересно. Однако как под него найти инвестора? Капитал? И не малый! Если нет собственных ресурсов, то идея выглядит как утопия мизантропа. Или мой вариант — человек-дерево, человек-куст, березовый лист, бутон… Прошу прощения, с такой фантазией никуда не сунешься. Натолкнешься на приговор, — русская афера или бред сумасшедшего.
— Конечно, массовому сознанию это будет представляться именно так. А мы, хм-хм, и не ждем восторгов, — усмехнулся Семен Семенович. — У нас своя правда. Мы убеждены, что род людской завершает свое присутствие на Земле. С нашей помощью или без нее через несколько десятков поколений он начнет исчезать. А тогда уже времени не хватит себя перелицовывать. Вот в чем дело. Двести тысяч лет назад, если бы неандертальцу пришла в голову идея создать новое существо, пещерные люди тут же съели бы его. Но какая-то сила создала человека помимо них! Или возьмем времена Александра Первого. Кто тогда посмел бы помечтать о мобильном телефоне? Шизик! Чудак! Сумасшедший! А прошло-то всего около двухсот лет, и теперь без него жизнь трудно себе представить. Так что меня совершенно не смущают упреки в утопичности. Кто не заглядывает в будущее, тот не видит настоящего, а живет прошлым.
— Господин Химушкин, а что вы собираетесь делать? – улыбнулся Леонид Андреевич. – Каким вам видится будущее человечества? Ведь обещали поведать…
В ординаторской, среди скромной, обветшалой мебели, потертых обоев и мокрой одежды, развешанной по стульям, господин Химушкин стал излагать концепцию, с которой за час до этого знакомил молодого человека. О «переносе» разума на жесткий диск он говорил с истинным вдохновением. Дыгало даже удивлялся его красноречию и продуманности деталей. Ему нравилось будущее существо. И все-таки Виктор Петрович не хотел приступать к работе над ним. Его влекло другое. Хотелось побыстрее сбежать и остаться одному. Химушкин явно досадовал, что француз не спешит с поиском спонсоров. Впрочем, он так и не решился прямо обратиться к господину Бюсьеру с просьбой о деньгах. О том, что он сделал Дыгало предложение возглавить лабораторию, тоже ничего сказано не было.
Первым после речи Химушкина подал голос француза.
— Вы фонтанируете идеями, но вы не практик. Труд не украшает вашу жизнь. Ваша природа противится ему. Впрочем, ваша идея мне понравилась, — говорил господин Бюсьер. – Для нее деньги еще можно найти. Надо переговорить с состоятельными людьми, связаться с фирмами. Хотя… — он усмехнулся. — Нет, ни один инвестор не заинтересуется этим проектом. Если срок окончания исследований неизвестен, если нет гарантий, что из затеи что-то получится, никто не станет рисковать. Спонсор должен жить теми же идеями, что и вы. А такого человека трудно встретить. И все же готов помочь. В двух-трех крупнейших журналах и газетах Франции я смогу опубликовать интервью с вами, где будет изложена суть дела. Проект грандиозный, но долгосрочный. Может, в этом случае найдется солидный меценат? Только на них можно рассчитывать… Да, предстоит найти кого-то, кто легко бросит Химушкину на научную работу десять, а лучше пятьдесят миллионов евро, ибо проникнется идеей переписать свой разум! Тут можно рассчитывать на капитал. Но технологии нет, вот в чем беда. Если русские берут двадцать миллионов долларов, то они обязуются отправить космического туриста на орбиту. А какие обязательства можете взять на себя вы? Никаких… Если же пообещаете, это настоящий криминал. Мошенничество.
— Слышишь, дружок, возможно, придут большие деньги! Берись за дело! Капитал будет! – с криком вскочил со стула Семен Семенович.
— Вы сподвижник господина Химушкина? – спросил Дыгало француз.
— Я всего лишь сторонник того убеждения, что человека необходимо срочно менять. Каким образом? У меня еще нет конкретных разработок. Я нахожусь на стадии поиска. Мысли Семена Семеновича мне близки, но я еще не разделяю их окончательно. У меня, хоть и медленно, рождается своя версия.
— А как вы относитесь к автотрофному обитателю планеты? Разве не за ним будущее? – заинтересовался Мишель.
— Господа, здесь уже высказывалась мысль, что любая идея заслуживает внимания. Я полностью согласен с этим. Но главное в другом: элита человечества должна убедиться в глубочайшем кризисе нашего вида и захотеть, так сказать, выскочить из себя, измениться, принять вызов Вселенной, уже давно открывшей перед нами дверь. Однако элита занята бытом, поглощена проблемами комфорта и финансового состояния. В такой ситуации я становлюсь радикалом, бунтарем, а не созидателем. Мне по душе решительные действия, а не долгосрочные исследования, — отрезал Дыгало.
— Что, террор? – уточнил Мишель. – Я вас правильно понял?
— Не знаю, как это называть. Но между нами существенная разница: в своих исследовательских планах вы остаетесь друзьями человека, я же категорически симпатию к нему отрицаю. Они мне не приятели, а враги, понимаете – враги! Вот из чего я буду прежде всего исходить. И резонно спросить: нужен ли вам, уважаемым интеллектуалам, академической публике, такой радикальный тип, как я? Не опасно ли со мной общаться, вникать в мое мировоззрение? В российской истории беспечные люди строго наказываются. Я не желаю вам худого, а потому раскланиваюсь. Спасибо, что пригласили. До свидания!
— Мы никого не боимся, можете оставаться, — усмехнулся Семен Семенович. – Чем вы сможете напугать нас, людей советского прошлого? Тюрьмой? Совсем неплохо посидеть на всем казенном! Ну голодно! Ну душно летом! Ну прохладно зимой! Что еще? Вши? Клопы? Один раз в неделю свежее белье, баня? Так я на воле реже под душем стою – дорого, не чаще кровать свежей простыней застилаю. Какие тут муки? Вся жизнь из этих подробностей состоит! Опасаться, что изобьют? Чепуха! Я смогу такой припадок изобразить, что испугаются бить долго. А что до тюремных замков или нар, так я все равно их редко видеть буду, при первой возможности наваждение переселит меня в какой-нибудь придуманный мир, так я даже не замечу, что в тюрьме под стражей нахожусь.
— А я бы не хотел услышать исповедь господина Дыгало, — заявил Леонид Андреевич. И сам подумал: «Вдруг он что-то такое скажет, что аж слышать опасно? Я же в прозектуре подрабатываю, семью кормлю. Перед панихидой подрумянить покойника, синяк припудрить, на бледные губы тонкий слой помады положить, причесать, дамам завивку сделать, маникюр – всегда в кошелек копейка упадет. За мою должность в больнице борьба идет. Многие хотят на этой жиле посидеть. Какой-никакой, а твердый доход! Как на одну зарплату проживешь? Так что прощайте, молодой человек. От греха, как говорят, лучше быть подальше…»
Виктор Петрович испытывал усиливающееся чувство пустоты. Он встал и взглянул на часы: «Скоро пять! Спешить некуда, а уходить пора!» Молодой человек поклонился, взял свою еще влажную куртку и направился к выходу.
— Вы не против интервью для парижской газеты? – вставая, спросил господин Бюсьер. И, не дождавшись ответа, откланялся: «Салют, господа. Я вас обязательно найду».
После этих слов француз вслед за архитектором покинул ординаторскую.
— Как можно мечтать создать автотрофное существо, но при этом общаться с прозектором, подрабатывающим на завивке и маникюре покойникам? Не понимаю! Противно! Чисто людская ментальность! Тьфу! – вспылил Виктор Петрович.
— Прошу прощения, я приучил себя не комментировать взгляды и вид деятельности собеседников. Это европейская традиция. – Они вышли на Пироговку. Дождь прекратился, хотя низкое небо грозило опять разразиться ливнем. – Если не возражаете, я включу диктофон.
— Пожалуйста. Но говорить о своих взглядах на обсуждаемую проблему не буду. Они еще не сформировались окончательно. Зачем сегодня заявлять одно, а завтра просить вас переписать? Когда я определюсь, обещаю, что вы станете первым и единственным, кому я дам интервью. Если вы мечтаете шокировать ваших читателей, хотите, чтобы они ахнули от страха, – цель будет достигнута.
— Неужели так страшно?
— Надеюсь! Но больше ни слова. Тут я неожиданно получил в руки примечательные материалы — как за взятки судьи отнимают недвижимость у законного владельца. Эти бумаги мне не нужны. Можете взять для публикации. Я подумал, вы настроились на интервью, и чтобы не остались с носом, подброшу вам «клубничку».
— В вас еще много человеческого…
— Много, но я пытаюсь от этого избавиться. Давайте запишу ваш адрес и через день-другой обязательно передам. Поучительная история. – Дыгало взял протянутую журналистом визитку, с рассеянным видом пожал ему руку и прибавил шаг.
— Жду сигнала к интервью! – бросил Мишель.
Густой гул колоколов Новодевичьего монастыря отдался во всем теле. Казалось, удары усиливали ток крови по жилам. Дыгало мрачно подумал: «Отвращение к человечеству – вот мой единственный восторг!»
Александр Потемкин